было ни мужа, ни детей, а единственная родня жила где-то далеко на севере. У Инны был только я.
На экране снова появляется имя «Лариса». Я быстро хватаю телефон и выхожу, благо, Эвелине тоже кто-то звонит.
— Я же сказал, чтобы ты мне не звонила, — говорю грубо, без обиняков.
— Она собиралась оставить тебе все, — зачем-то шепотом говорит Лариса. — Как раз перед тем, как все случилось. Сказала, что заедет к нотариусу, чтобы оформить документы.
Я снова наживаю на «отбой» и именно сейчас четко вижу воскресший в памяти кадр из новостей. Мерседес Инны на фоне нотариальной конторы.
Блядь.
К чему был этот широкий жест?
Но зато теперь понятно, почему мне никак не выковыряться из этого дерьма живым и невредимым.
Я понятия не имею, что делать. Ощущения такое, будто голова вдруг перестала работать, выключилась, словно по мановению волшебной палочки. Шестеренки встали и мгновенно заржавели, лишая меня элементарных мыслительных функций. Если на что и гожусь, так это долбить башкой пресловутую стену и надеяться, что где-то там, внутри совершенно пустой черепной коробки, скрипнет заевшая деталь.
Инна… Во что же она влипла? Никогда не интересовался, чем она занимается, потому что трахать бабу за деньги — это одно, а совать нос в ее дела, выпытывать и расспрашивать — совсем другое. Со мной такого не случалось, но другие парни рассказывали, что им чуть не устраивали допросы с пристрастием за банальную попытку «поговорить» после секса. Инна хорошо зарабатывала и судя по тому, что иногда ей просто сносило крышу, это хорошо не было таким уж безоблачным, и свою цену в убитых нервах она платила с лихвой. Но мне и в голову не приходило грузиться ее проблемами, а Инна любила секс, а не разговоры.
У меня, как у слепого котенка, начинают прорезаться глаза. Вдруг вспоминаю обрывку случайно услышанных разговоров, какие-то документы, которые она пару раз забывала на тумбочке, телефонные звонки. И сейчас кажется, что все эти случайные названия, которые принадлежать отнюдь не последним людям — просто одна большая пирамида, в которую ее угораздило ввязаться, не выучив, как следует, правила. Одно то, что она думала, будто все дело в долгах, говорит о ее полном непонимании игры. И кто-то воспользовался этим, а потом, когда откуда-то утекла информация, начался отлов всех, кто «слишком много знал». Деньги — это просто деньги. Их можно заработать снова, потому что вот такие слишком высоко взлетевшие, потерявшие страх и нюх Инны будут всегда. А схема по их разводу — одна на миллион. Лучше пожертвовать золотыми яйцами, чем гусыней, которая их несет. Лучше потерять деньги, чем схему.
Я бы хотел знать, почему оказался в одной упряжке с женщиной, которую просто имел за деньги, но даже если бы случилось чудо и Инна встала из могилы, она бы все равно не смогла ничего рассказать.
Может быть, нужно просто… дать себя грохнуть? Чтобы эти уебки хотя бы не лезли к Кошке. А это поможет? Она бриллиантовая девочка, ее не рискнут трогать. Или рискнут?
Я сажусь на крыльцо, достаю телефон и звоню матери, хоть уже довольно поздно и просто спрашиваю, как у нее дела. Она до сих пор не может себе простить, что как раз, когда я попал в больницу, крепко простыла и не смогла приехать. Как будто ее присутствие как-то могло ускорить мое выздоровление. Но сейчас об этом все равно говорить бестолку. Курю и слушаю, как мать жалуется на своих учеников, и что в нашем городке скоро будет красивая набережная. Рассказывает, что у нее наконец-то зацвел лимон, тот самый, который я посадил из косточки еще в средней школе.
Глотку сдавливает ледяная пятерня безысходности. Хочу сказать матери, что очень ее люблю и что я самый хуевый сын на свете, а вместо этого скупо мычу и поддакиваю. Просто слушаю болтовню и пытаюсь делать вид, что у меня все зашибись, обещаю приехать в гости. Она требует точную дату, прекрасно зная, что если я пообещал — то расшибусь, а сделаю. Приходиться врать, говорить, что у меня еще долгая восстановительная терапия, и пока я ничего не могу говорить конкретно.
— Таня звонила, — вдруг говорит она и я с трудом выдавливаю только что проглоченную порцию дыма. Вроде бы не сказала ничего такого, а в голове что-то тикает, словно начался обратный отсчет мины, которая снесет к хуям собачьим паршивый дом моей паршивой жизни. — Сказала, что ты… что у тебя…
— Говори уже, — подстегиваю я.
Если эта сука сказала матери хоть слово, хоть один долбаный намек — я придушу тварь ее же длинным языком.
Мать рассказывает, что со слов тетки, у меня появилось много знакомых женщин, и все они — богатые и состоятельные. И, мол, сразу видно, что все деньги у меня — от них. Я продолжаю глотать горький дым, но злость, хоть похорони ее под бетонной плитой, меньше не становится.
— У тебя точно все хорошо, Руслан? — беспокоится мать, очень неряшливо пряча недоверие в голосе. — Может быть… ты мне что-то рассказать хочешь?
Таня думает, что я — хренов альфонс. И эту байку она попыталась слить моей матери.
— Ма, у меня правда все хорошо. А Таня дура. Что ты ее слушаешь?
Глупый вопрос, ведь я знаю, мать до сих пор считает ее кормилицей, которой мы обязаны по гроб жизни.
— Ты меня правда не обманываешь?
В эту минуту я радуюсь, как ребенок, потому что могу не быть честным, как Эвелина. Только от вранья собственной матери вкус тлена на языке.
Глава 39. Плейбой
Я пытаюсь переубедить Эвелину ехать на суд вместе со мной в моей машине, но в ответ на не очень ласковые попытки вытурить ее из салона «Ровера» Эвелина демонстративно пристегивается ремнем безопасности. Она вся на нервах из-за встречи с бывшим, и половину ночи просто лежала у меня в руках, практически не шевелясь. Я уснул первым, а когда проснулся, моя Кошка лежала на том же месте и в той же позе, и все так же смотрела на меня своими хрустальными глазами.
Целую неделю она нормально засыпала и просыпалась, и вот опять — бессонная ночь.
Было бы слишком сказочно, если бы я стал тем самым безотказным лекарством от ее болезни, но мне все равно хотелось им стать.
— Все будет хорошо, — как мантру, повторяет Эвелина.
Половину дороги она занимается бесконечным повтором успокоительных фраз, а вторую половину просто выкручивает музыку на максимум и кладет голову на окно. Совсем как в день, когда мы впервые встретились. Такое сильное дежавю, что хочется притормозить в первой же подворотне и сделать то, что я не решился сделать тогда — отыметь ее на заднем сиденье своего «монстра». Судя по ее взгляду в мою сторону и мгновенно прикушенной губе, наши мысли пересекаются.
Может быть, я просто слышу гадкие зловонный запах изо рта дышащей мне в затылок смерти, и поэтому меня так жестко укрывает от потребности выпить свою морозную королеву, словно отраву от всей той херни, что творится в моей душе.
— Что? — не понимает Эвелина, когда я отстегиваю ремень безопасности и тянусь к ней, чтобы поцеловать, пока мы стоим на светофоре.
Но стоит разгадать мои намерения, как тут же избавляется от своего ремня и тянется в ответ. Сама обхватывает мое лицо узкими холодными даже в жару ладонями, прижимается губами к моим губам. Поцелуй колючий, потому что она снова искусала все губы и ранки только-только начали покрываться корочкой. Мы целуемся как малышня в детском саду: просто плотно прижимаемся друг к другу, словно не умеем и не смеем ничего, кроме этой чепухи.
И большего не хочется.
— Кошка, выйдешь за…
Мои слова тонут в мерзком скрипе тормозов.
Пока пытаюсь понять, откуда этот звук, Эвелина как-то странно смотрит в боковое зеркало с ее стороны. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но ее слова тонут в ударе, который разворачивает «Ровер» на девяносто градусов.
Меня отбрасывает к окну, я сам не понимаю, как успеваю схватиться за руль и только поэтому удар о стекло не такой сильный. Где-то гудят машины, слышны крики, шипение, удары дверьми. А у меня перед глазами странно лежащая на моем плече Эвелина, с торчащей из-под кожи сломанной ключицей.
Я кричу.
Это ведь я кричу? Этот вой пополам с ужасом и ненавистью ко всему человечеству — он мой? Хочу потрогать ее лицо, вытереть кровавые брызги с платиновых ресниц, но вместо этого проклятый взгляд цепляется за тень в смятом окне.
Металлический щелчок, который я слышал только в фильмах, но и в реальной жизни узнаю мгновенно. Мой рот выкрикивает какую-то ерунду, руки хватают Эвелину, но я все равно слишком медленный, потому что слева что-то адски тянет, как будто я муха, насаженная на шпильку.
У автоматной очереди короткая песня смерти.
Эвелину отбрасывает на меня, и она вся превращается в красное пятно. Хрипло дышит, закатывает глаза, чтобы посмотреть мне в лицо. Кровь на ее губах закипает пеной, артерия на шее практически лопается от натуги, горло вытягивается.
Я не понимаю, что происходит, и кто снимает этот хуевый фильм. Вижу только лицо в огрызках окна — и пистолет, который вывалился Эвелине на колени из ее сумочки.
Кто-то из нас будет быстрее: смерть или я.
Мне плевать. Я просто хочу нажать на курок.
Крики. Отдаленный гул. Дуло автомата мне в лицо.
Артерия Эвелины под моими пальцами перестает биться.
Кто-то из нас умрет: я — или вот те двое, на черной машине.
Надеюсь, что мы все сдохнем, и господь примет меня вместо Кошки.
Надеюсь, я успеваю выстрелить до того, как меня скашивает жалящая автоматная очередь.
Я вижу белый свет, и я на него иду.
Какой-то бесконечный сырой и очень холодный коридор. Как застенки в старом концлагере: кирпичная кладка покрыта скользкой плесенью, слышен шум капающей воды. Изредка под потолком тускло пыхтят лампочки, и раскачиваются со странным скрипом. Вжик-вжик, словно усердный мясник отчекрыживает ногу ржавой пилой. Такой мерзкий звук, что я ускоряю шаг, лишь бы побыстрее нырнуть в тот свет впереди. Почему-то кажется, что там, за теплым желтым шаром меня ждет спасительная тишина.