Исповедь послушницы (сборник) — страница 3 из 5

В 80-е годы XVI века мапуче (арауканы) одержали ряд решающих побед над испанскими войсками и постепенно добились полной независимости. В настоящее время представители этого гордого племени проживают в Араукании, исторической области, расположенной на территории Чили, и в Аргентине.

Мориски были окончательно изгнаны из Испании в 1610 году. Большинство из них переселилось в Северную Африку.

Указ о безоговорочном упразднении испанской инквизиции был подписан в Мадриде 15 июля 1834 года.

Одним из последствий завоевания европейцами земель Нового Света стало расовое смешение, во многом определившее развитие и облик латиноамериканского континента.

Исповедь послушницы

Повесть о запретной любви

Пролог

Катарина проснулась среди ночи и сразу вспомнила, где находится. Не далее как вчера состоятельный голландский купец Пауль Торн отдал свою десятилетнюю дочь на воспитание в католический монастырь.

Унылая спальня с каменными стенами, забранными решетками окнами и рядами железных кроватей была залита лунным светом. Катарина боялась распрямить затекшие ноги; она не решалась заплакать и едва осмеливалась дышать. Ей мучительно хотелось дождаться утра, и она напряженно и неподвижно лежала, глядя на растекавшиеся по полу лужицы серебряного света.

Едва горизонт начал бледнеть, раздался резкий звук колокола, затем в спальню вошла монахиня и тихим, но твердым голосом велела воспитанницам подниматься. Девочки зашевелились и встали с кроватей. Разного возраста и роста, в одинаковых длинных полотняных рубашках, с распущенными по плечам волосами. Многие с любопытством поглядывали на новенькую, но никто не произнес ни слова. Подражая остальным, Катарина натянула длинное платье из плотной саржи и подпоясалась толстой крученой веревкой. Девочка не привыкла причесываться сама, вдобавок у нее не было гребня, потому она кое-как заплела волосы и повязала голову белым платком. После быстрого омовения воспитанницам велели встать парами и повели в храм.

Они шли по широкой галерее, и Катарина с грустью смотрела на плывущую над горизонтом гряду багряных облаков и медленно поднимавшийся ввысь огненный шар солнца. Мир не изменился – поменялось ее место в этом мире!

Собор возвышался над обителью, словно огромный утес; первое, что увидела Катарина, вступив в его пределы, была фигура Христа на большом кресте. Повинуясь приказу монахини, девочка опустилась на холодный каменный пол и, стоя на коленях, вполголоса повторяла слова, смысл которых не понимала. Ей очень хотелось услышать биение родного сердца, ощутить теплоту прикосновения любящей руки, однако кругом были чужие люди, и она не знала, чего они от нее хотят, как не ведала, почему она здесь очутилась.

Когда раздалось ангельски чистое, возвышенное, светлое пение хора, по телу Катарины Торн пробежала трепетная волна; ее охватил прилив веры в невозможное, в то, что отец внезапно вернется и заберет ее домой. Она не знала, что пройдет шесть долгих лет, прежде чем в ее жизни начнет что-то меняться, и эти годы будут наполнены мучительным терпением, молчаливым упорством, тайным ожиданием и… несбыточными мечтами.

Часть первая

Глава I

Отец Рамон, двадцатишестилетний священник, стоял перед креслом, в котором сидела его мать, сеньора Хинеса Монкада, и делал вид, что слушает ее пространную речь.

Супруг сеньоры Хинесы исчез в неизвестном направлении, когда Рамон еще не появился на свет, и с тех пор она посвятила себя воспитанию сына. После смерти родителей сеньора Хинеса получила небольшое наследство, и они с Рамоном не бедствовали – в основном благодаря ее разумности, практичности в делах и строжайшей экономии.

Они жили в двухэтажном каменном доме с внутренним двориком и длинным железным балконом. Чисто выбеленная комната сеньоры Хинесы была увешана картинами религиозного содержания и заставлена этажерками, сундуками и бюро с выдвижными ящичками, где, как подозревал Рамон, хранились всякие ненужные мелочи. Они никогда не принимали гостей; в доме была только одна служанка, которую сеньора Хинеса изводила подозрениями и придирками. Рамон привык видеть мать сидящей за большим столом темного дерева и методично листающей хозяйственную книгу.

Однажды, уже будучи взрослым, он спросил об отце. Сеньора Хинеса пришла в страшное возбуждение, вскочила с кресла и принялась ходить по комнате.

– Он был никчемным человеком, он не верил в Бога, он уехал, ничего не сказав, и забрал с собой железный сундучок, в котором хранилась родовая грамота, подтверждающая дворянство, грамота, которая должна была достаться тебе! – сказала она.

– И он ни разу не вспомнил о нас и даже не поинтересовался, как живет его сын?

– Он не знал о том, что ты должен появиться на свет, – нехотя призналась женщина.

– Вы не пытались его отыскать?

– Нет.

– Если бы он узнал, что я родился, то, наверное, вернулся бы домой?

– Откуда я знаю! Я не желаю о нем слышать, не хочу о нем говорить!

Поняв, что больше ему ничего не выпытать, Рамон прекратил расспросы.

О том, что он станет священником, Рамон Монкада знал чуть ли не с пеленок. Мать беспрестанно твердила:

– Твой взгляд должен быть устремлен к Небесам, ты должен избрать тот невидимый труд, что ведет к спасению.

Сеньора Хинеса не применяла физических наказаний, зато несколько часов подряд могла читать сыну нотации. Ее идеалы были целесообразными и четкими, миросозерцание – устойчивым, лишенным малейшего налета мечтательности. Она призывала сына сознательно жертвовать чувствами и природными склонностями, повторяя:

– Одаренность – ничто. Главное – усердие, осмотрительность и осторожность.

Зная, что судьбы не избежать, Рамон поступил в колледж ордена бенедиктинцев. В глубине души он был рад сбежать от матери. К тому времени он окончательно пришел к выводу, что речи сеньоры Хинесы – не более чем переливание из пустого в порожнее. Тем не менее, воспитанный ею, он подсознательно искал той самой роковой определенности, объяснения тех отрицательных и положительных явлений мира, с какими его сталкивала судьба. К счастью, в религиозной жизни все толковалось Святым Писанием, подчинялось уставу ордена и правилам колледжа.

Однако действительность не давала о себе забыть, и то, что он видел вокруг, порой выбивало его из колеи. Многие соученики Рамона открыто пренебрегали уставом и преспокойно нарушали правила, не боясь ни наказания учителей, ни Божьей кары.

Рамон был послушным сыном, но он не любил свою мать. Он изучил все, что положено знать священнику, но… не верил в Бога. Он считал, что верит, потому что иначе просто не могло быть, но это не имело ничего общего с тем, что зовется истинной верой.

Между тем при вступлении в орден ему были даны блестящие рекомендации, что вкупе с дворянским происхождением обещало быструю карьеру. В самом деле, Рамон почти сразу получил должность в канцелярии. А сегодня ему надлежало явиться к своему духовному наставнику: как предполагал молодой священник, для получения нового назначения.

Рамон посмотрел на мать. Кажется, она постарела, хотя он мало задумывался о том, как она выглядит. Сеньора Хинеса одевалась излишне мрачно и строго; казалось, она давно похоронила себя для мира. И в жару, и в холод она носила наглухо застегнутое черное платье, никогда не красилась и не душилась.

Когда настала пора прощаться, Рамон почтительно поклонился матери и с облегчением вышел на улицу.

Мадрид… Стройные силуэты башен, окутанные тенью густых садов дома – одноэтажные, скромные, с маленькими зарешеченными окнами или высокие, роскошные, с множеством застеленных турецкими коврами и заставленных бархатными диванами гостиных.

Внезапно отец Рамон услышал смех и, подняв голову, увидел двух юных сеньорит – они стояли на длинном балконе из кованого железа с увенчанными медными шашечками перилами, перешептывались и смеялись. Вопреки обыкновению Рамон остановился и пристально посмотрел на прелестных девушек в длинных платьях из тяжелого муарового шелка, с пышными веерами в руках. Они замерли, перестав смеяться, а потом обратились в бегство.

Рамон не понял, почему они это сделали. Возможно, устыдились своего дерзкого поведения? В последние годы он жил среди мужчин, но и прежде никогда не пытался приблизиться к женщинам – ему вполне хватало общества сеньоры Хинесы. Молодому человеку не приходила в голову мысль, что мать настаивала на том, чтобы он стал священником, именно потому, что желала остаться единственной женщиной в его жизни. Если так, то ее замысел удался: еще в юности Рамон дал обет целомудрия и был уверен в том, что никогда его не нарушит. Иногда голос пола все-таки напоминал о себе – Рамон страшно пугался, смущался и принимался с удвоенной силой истязать себя постами, покаяниями и молитвами.

Между тем он был хорош собой: высокий и стройный, с большими красивыми глазами и тонким аристократическим лицом.

Молодой священник шел мимо лавок и лотков уличных торговцев, расположившихся в глубине крытых галерей, над которыми высились первые этажи жилых домов, вдоль длинных оград из грубого камня, за которыми зеленели сады, и думал. Отец Рамон грезил о своих, как казалось ему, возвышенных, а на самом деле обычных честолюбивых стремлениях.

Рамон Монкада существовал внутри собственного колдовского круга, ограниченного понятным и привычным – службами, молитвами, обетами, – и не собирался из него выходить. И все же его желания не имели ничего общего с бескорыстной верой в Бога: он собирался построить карьеру духовного лица и при этом полагался не столько на помощь Господа, сколько на свое упорство, дальновидность и ум.

Катарина Торн стояла на узком подоконнике, куда она забралась по небольшой приставной лесенке, и осторожно протирала высокое окно, составленное из кусочков цветного стекла. Сквозь витражи проникало солнце, и светлую одежду девушки усыпали яркие блики – редкость в этом суровом мире. В такие минуты Катарине нравилось думать о далеких странах, где растут диковинные цветы и живут птицы с ярким оперением.

Она прожила в монастыре шесть лет, и мысли об отце, который придет и заберет ее домой, сменились тайными мечтами о спасителе. Думая о нем, девушка не имела в виду Господа Бога, она надеялась на земного спасителя, некоего загадочного посланника высших сил, который сумеет сделать ее жизнь ярче и прекраснее. Катарина привыкла к голым монастырским стенам, но ее внутренний мир не был пустым и унылым, и она по-прежнему жила в ожидании чуда.

Думала ли она о мужчине? Катарина вряд ли смогла бы ответить на этот вопрос. В монастыре не было мужчин, разве что настоятель мужского монастыря раз в неделю служил мессу, исповедовал и причащал, но это было устроено так, что ни монахини, ни послушницы его не видели.

Катарина много лет не знала иной жизни, кроме монастырской, не видела других людей, потому грезила о человеке, защитнике и друге из окружавшего ее мира, хотя и не представляла, кто бы это мог быть.

Девушка так замечталась, что не сразу услышала, как ее окликает одна из сестер. Когда Катарина спустилась вниз, ей сообщили, что ее вызывает к себе настоятельница.

Поправив одежду, она прошла по крытой каменной галерее в приемную аббатисы. Настоятельница сидела в большом деревянном кресле. Ее лицо и взгляд казались неподвижными, лишь пальцы размеренно перебирали четки, отчего девушке чудилось, будто руки аббатисы живут и действуют сами по себе.

Катарине исполнилось шестнадцать лет, она выглядела взрослой девушкой, и в ее больших светлых глазах было куда больше любопытства и острого интереса к жизни, чем смирения и покорности, что не нравилось настоятельнице.

Катарина низко поклонилась, а затем, вытянувшись, как струна, замерла в ожидании.

Настоятельница несколько мгновений разглядывала ее, потом неожиданно спросила:

– Довольна ли ты жизнью в обители, дочь моя?

Девушка удивилась. Когда человек выполняет свой долг или данную свыше волю, никто не спрашивает его, доволен ли он.

Разумеется, ответ мог быть только один:

– Да, матушка.

Настоятельница кивнула.

– Тем не менее вскоре тебе придется покинуть обитель. Недавно приезжал твой отец и разговаривал со мной. Он считает, что твое обучение и воспитание закончены, и хочет забрать тебя отсюда. Он нашел для тебя жениха – ты выйдешь замуж, а поскольку жизнь в миру трудна и полна искушений, надеюсь, тебе пригодятся уроки терпения и послушания, полученные в монастыре.

Катарина онемела. Как ни странно, она не испытывала радости. Ее посетило неожиданное чувство: как будто она спокойно спала под теплым покрывалом, а теперь ее хотят вытащить на холодный воздух.

– Замуж?! За кого? – произнесла она первое, что пришло на ум.

– Разумеется, за достойного человека. Я не знаю его имени, да это и не имеет значения, потому что твой отец уже сделал выбор. Полагаю, он скоро появится снова, чтобы увидеться с тобой, и, возможно, твой жених тоже придет.

Настоятельница смотрела так, что становилось понятно: она считает разговор оконченным. Между тем у Катарины оставалось еще много вопросов, но она не знала, кому их задать.

«Вот оно, то, чего я ждала столько лет! – думала девушка. – Однако почему я испытываю только смятение, испуг, а еще – невольный протест против решения отца?»

У аббата Ринкона были умное лицо и проницательный взгляд. То был аскет, привыкший повелевать. Он обладал прекрасной выдержкой и знал себе цену.

Своего духовного сына аббат Ринкон, не церемонясь, называл просто по имени.

– Садитесь, Рамон. Вы наверняка догадываетесь, зачем я вас вызвал?

– Да, святой отец, – отвечал Рамон, продолжая стоять.

– Это хорошо. Садитесь, – повторил аббат, и тогда Рамон сел.

– Волею Господа вы имеете возможность и честь существовать в том удивительном мире, что расположен между мирской жизнью и Небом, в мире, который живет по своим собственным законам. Надеюсь, вы хорошо понимаете, что побуждать вас к делам должна слава Господа, а не собственная выгода?

Рамон серьезно кивнул.

– Всегда ли вы доверяете зародившимся в вас желаниям?

– Конечно нет.

– И как вы проверяете их искренность и правильность?

– Я спрашиваю себя, не нарушил ли я порядок, заповеди, устав, – даже в своем сердце.

– И все-таки наша жизнь не обходится как без внешних страданий, так и без внутренней борьбы, ведь так?

– Да.

– Вы готовы к ним?

– Я готов ко всему, что даст мне Господь.

Аббат Ринкон чуть заметно усмехнулся. Его черные глаза загадочно блеснули, тогда как худое смуглое лицо оставалось неподвижным и твердым.

– Я получил весть о вашем новом назначении и хочу поговорить с вами об этом.

Рамон сидел очень прямо и смотрел в глаза аббата. Сейчас он как никогда прежде верил в свое будущее.

– Я знаю, вы безупречны, Рамон, – продолжал аббат Ринкон, неспешно перебирая бумаги. – И все же я предпочел бы видеть на этом месте человека, духовный облик которого был бы вылеплен страданиями, искушениями и пониманием жизни. Но вашу кандидатуру утвердила сама Святая служба! К сожалению, слишком многие священники желают обосноваться в Мадриде или других городах Испании… Вы знаете французский, Рамон? Это пригодится вам, хотя придется выучить еще один язык. Вас направляют в Голландию, в Амстердам, в одну из тамошних обителей Святого Бенедикта. Вы станете приором аббата Опандо.

Рамон опустил веки. Сделаться приором – заместителем аббата – в двадцать шесть лет! Он был так потрясен и взволнован, что с трудом заставил себя выслушать все остальное.

– Вас отправляют туда, где всякого рода еретики множатся час от часу. Святая служба надеется на вас!

Аббат Ринкон произнес это с долей иронии, после чего Рамон не сдержался и промолвил:

– Простите, святой отец, вы сомневаетесь в моей душевной стойкости?

– О нет! Однако вы едете в страну, где нередки физические расправы с католиками, потому это не только большая честь, но и великое испытание. В том числе для веры. Возможно, вам придется усомниться в праведности вашей миссии.

У Рамона вырвалось:

– Этого не может быть!

– Жизнь каждого человека состоит из прегрешений, – спокойно произнес аббат Ринкон. – Вера помогает их преодолеть, и каждое преодоление есть ступенька на пути в Небо. Даже среди нас очень мало истинных праведников. Зачастую и наша вера ищет поддержки в разуме.

Вера Рамона искала поддержки в разуме всегда, потому он промолчал.

– Я напишу письмо аббату Опандо. Перед отъездом вам придется уладить кое-какие формальности. Я постараюсь узнать, как вам лучше добраться до места. – Аббат Ринкон сделал паузу, потом сказал: – Наверное, после Испании в Амстердаме покажется холодно: не забудьте взять с собой теплые вещи.

Уединившись в своей келье, Рамон опустился на узкую деревянную кровать без полога, перед которой лежал соломенный коврик, и какое-то время неподвижно сидел, сложив руки на коленях. Колченогий стул, уродливый сундук, старый стол, на котором стояли чернильница, железный подсвечник, глиняная кружка с водой и стопка сложенных в образцовом порядке бумаг и книг, – вот и вся обстановка.

Отец Рамон понимал, что не радуется своему новому назначению и предстоящей поездке. И дело было вовсе не в том, что ему не хотелось покидать Мадрид. Он не воспринял всерьез заявление аббата Ринкона, будто в Голландии еретики учиняют расправы над католиками. Инквизиция существует везде, и Рамон ни разу не встречал еретика, который спокойно жил бы на свете, не говоря о том, чтобы безнаказанно посягать на жизнь католического священнослужителя!

Сеньора Хинеса с детства пыталась лишить сына личностного восприятия мира и наполнить его душу новым содержанием. После он посвятил себя ордену Святого Бенедикта, Церкви, превращавшей своих служителей в однородную массу, поведение и образ мыслей коей определяется уставом. И вот теперь ему казалось, что его душа пуста; разум помнил заповеди, молитвы, а в душе не было ничего.

Рамон пытался успокоиться, говоря себе, что он станет приором, ему будет дарована власть над людьми, он сможет править, карать и вознаграждать от имени Бога.

Совершив все положенные уставом действия и молитвы, священник лег и почти мгновенно погрузился в сон. Обычно Рамону ничего не снилось, но в эту ночь ему беспрестанно виделось грядущее путешествие, горы, леса, дороги и люди.

Утром он проснулся разбитым, что было плохо, поскольку ему предстояло множество дел. Днем Рамон нашел возможность заглянуть к сеньоре Хинесе. Она по обыкновению находилась дома; доложившись, Рамон вошел и остановился, оглядывая привычную обстановку.

Здесь ничего не менялось в течение двадцати с лишним лет, разве что появились или исчезли какие-то мелкие вещи, и все же Рамон не мог поверить, что это тот самый дом, в котором он родился и вырос и который навсегда покинет. Эти окованные железом сундуки некогда представлялись ему живыми существами, затаившимися в непонятном раздумье, и он мог без конца вглядываться в тонкий рисунок ковра работы мастеров Арраса, покрытый нежным узором из цветущих кустов шиповника, а сине-зеленые бархатные драпировки рождали в его голове мысли о дальних морях.

Когда Рамон вошел в комнату, сеньора Хинеса подняла голову и выпрямилась. Она никогда не носила ни фигурных подвесок, ни узких металлических обручей, ни золотых или шелковых сеток. Волосы сеньоры Хинесы, расчесанные на прямой пробор и приспущенные полукружьями по обеим сторонам лица, были собраны в пучок на макушке и перевязаны узкой черной лентой.

Рамон поздоровался и, не тратя времени на предисловие, коротко и четко изложил матери, зачем он пришел, и столь же немногословно сообщил о своем новом назначении.

Лицо женщины дрогнуло и внезапно начало меняться. Она открыла рот, потом закрыла, на ее щеках появились красные пятна, темные глаза ожили. Она приподнялась, затем опять села. И, что было удивительнее всего, не произнесла ни слова.

Прошло несколько секунд. Священник смотрел на свою мать с холодным любопытством.

– Ты должен ехать? – нерешительно промолвила она.

Рамон кивнул.

– Это необходимо?

– Вам известно, что я принадлежу Господу, – сказал он.

Разумеется, сеньора Хинеса не смогла возразить, она только спросила:

– Ты будешь мне писать?

– Согласно уставу монах не должен получать письма от кого-либо из мира и не может писать без благословения аббата.

– Ты станешь приором!

– В таком случае мне тем более нельзя подавать дурной пример братьям, – невозмутимо промолвил Рамон.

Его ответ походил на издевку. Разумеется, он смог бы писать, если бы только захотел.

– Я напишу тебе! – упрямо повторила сеньора Хинеса.

Рамон пожал плечами.

– Когда-нибудь ты станешь аббатом! – сказала она. – Кто бы мог подумать! Ведь ты еще так молод…

Рамон и сам не исключал такой возможности. Аббат Опандо уже в годах и вряд ли пользуется расположением глав Церкви, иначе к нему в приоры не назначили бы испанца, а тем более человека из Мадрида.

Но сеньоре Хинесе незачем было знать об этом, потому Рамон сказал:

– Аббат много времени посвящает мирскому – таковы его обязанности, и я плохо представляю, как это можно совмещать с духовной жизнью.

Женщина выглядела растерянной, отчасти даже испуганной, и Рамон сжалился.

– Благословите меня, матушка, – сказал он и, подойдя ближе, склонился к ней.

Она перекрестила его и поцеловала в лоб. Потом долго смотрела в лицо Рамона, будто пыталась отыскать в нем что-то, давно потерянное и забытое.

– Послушай, – нерешительно начала она, – когда твой отец покинул дом, он забрал с собой…

– Сундучок с дворянской грамотой, – поспешно закончил Рамон и добавил: – Простите, матушка, но у меня совершенно нет времени. Сейчас я должен идти в канцелярию. Завтра утром я уезжаю из Мадрида.

– Хорошо, – сказала сеньора Хинеса и откинулась на спинку кресла с привычным суровым видом.

Больше между ними не было произнесено ни слова. Вероятно, сеньору Хинесу сильно потрясло известие об отъезде сына: едва ли не впервые в жизни она обошлась без своих знаменитых речей.

Подумав об этом, Рамон испытал что-то вроде мстительного удовольствия.

* * *

В большой спальне с толстыми каменными стенами и высоким темным потолком, где кроме нее ночевали еще четырнадцать монастырских воспитанниц, Катарина тайком перешептывалась с другой послушницей, девушкой по имени Инес.

Быстро сняв одинаковое для всех послушниц свободное саржевое платье, шерстяное покрывало и головную повязку и оставшись в тонкой полотняной рубашке, девушки, дрожа от холода, проскальзывали в ледяные постели с грубыми простынями на тощих тюфяках и поспешно натягивали на себя одеяла. Обычно послушницы не разговаривали между собой – не потому, что это запрещалось, а по другой причине: они дорожили теми крупицами сна, которые выпадали на их долю. Очень скоро девушкам приходилось просыпаться, подниматься с постели и молиться, стоя на коленях на каменном полу темной молельни. Но сегодня Катарина не удержалась и шепнула своей соседке:

– Я не знаю, что делать, Инес! Мне нужен совет.

– Я предлагаю тебе исповедаться аббату Опандо, – прошептала девушка. – Говорят, он очень понятлив и добр.

– Но я хочу получить совет человека, а не… священника. Шесть лет назад, когда я ежедневно молилась о том, чтобы отец вернулся и забрал меня из монастыря обратно домой, я спросила сестру Беткин, что мне делать. И она ответила: «Жди, Катарина, ибо всему на свете свой срок. Бог всемогущ и всевидящ. Придет время, и твое желание исполнится». И вот это время пришло, но теперь мне совсем не хочется покидать обитель.

– Не хочется, потому что ты чувствуешь, что именно здесь твой истинный дом?

– В том-то и дело, что нет. Не поэтому, – помедлив, призналась Катарина и оторвала голову от подушки. Ее глаза ярко блестели в темноте, а волосы струились по плечам, золотясь в лунном свете. – Я просто боюсь. И еще… Почему за эти шесть лет он ни разу не вспомнил обо мне, почему решил приехать только сейчас? Я знаю, что должна любить его, потому что он мой отец, но… – Она помолчала, затем добавила: – Вот я и хочу получить совет. Я должна принять решение, а потом, как мне кажется, сумею преодолеть любое желание.

– Преодолеть? – непонимающе повторила Инес.

– Да, именно так, – с некоторым вызовом подтвердила Катарина. – Разве нас мало учили преодолению?

– Нас учили смирению, – несмело напомнила девушка.

– А разве первое не предшествует второму?

– Не знаю. – Инес вздохнула. – Но если ты покинешь обитель, я останусь совсем одна.

Она невольно задела одну из самых чувствительных струнок души Катарины, и та замолчала. В самом деле, может, ей лучше остаться здесь, в этом суровом, но спокойном мире, где ее судьба определена раз и навсегда, и не стремиться изведать мирскую жизнь с ее непонятными и запретными волнениями и страстями?

Глава II

Рамон Монкада прибыл в Амстердам совершенно разбитым, безмерно утомленным долгой дорогой. Ему пришлось пересечь половину Испании и всю Францию, проехать через бесконечные заставы и таможни, где каждый чиновник, невзирая на сан Рамона, без зазрения совести пытался выманить у него несколько лишних эскудо. Представители инквизиции всякий раз тщательно проверяли его багаж, подозрительно перелистывали книги, после чего опять-таки требовали заплатить деньги за досмотр. Ему надоели медлительные тряские экипажи, частые остановки, плохие дороги, жалкие гостиницы, наглые слуги. Четырежды отцу Рамону пришлось соборовать умерших и служить заупокойную мессу. Пища на постоялых дворах была груба и отвратительно приготовлена, потому Рамон ел в основном фрукты и хлеб.

Во Франции было проще, там его понимали; когда Рамон въехал в Нидерланды, он увидел, что его голландский, который он только-только начал учить, слишком плох. Впрочем, сами голландцы показались Рамону добродушными и щедрыми. Нередко священнику совершенно бесплатно предлагали молоко и хлеб, а его появление повсюду встречалось почтительными поклонами.

Эти люди выглядели спокойными, трудолюбивыми, чуждыми природной надменности, характерной для испанцев. Здесь встречалось много светловолосых мужчин и женщин, что Рамону, привыкшему к темноглазым и смуглолицым жителям Испании, казалось удивительным. Пейзаж тоже был другим: зеленые равнины, пугающее безлюдье. Зачастую тишину нарушал лишь шум вековых дубов и исполинских мельниц, напоминающих творение рук каких-то сказочных великанов.

В Амстердаме небо над головой было затянуто зловещими свинцовыми тучами, тогда как в Испании небеса ослепляли глубокой и чистой синевой. Дул резкий прохладный ветер. В гавани теснилось великое множество судов, напоминавших гигантских птиц. Было много воды – дома покоились на деревянных сваях, и город перерезало не менее полусотни каналов.

Хотя набережная кишела народом, здесь было меньше сутолоки, чем в Мадриде. Нельзя сказать, что у себя на родине Рамон обращал много внимания на туалеты испанок, но даже он заметил, что голландские женщины одеты иначе – почти все в белоснежных чепцах с полукруглыми полями и в скромных темных платьях. Полное отсутствие роскоши, простота и строгость; лишь изредка мелькали выглядевшие особенно яркими на фоне пасмурного дня красные, зеленые, голубые или желтые наряды девушек дворянского сословия, из числа тех, кто не боялся следовать заграничной моде.

Рамон попытался узнать, как найти аббатство, но ему никто не мог помочь. Несчастный священник мучился до тех пор, пока случайно не встретил соотечественника. Молодой дворянин в обшитом золотой тесьмой бархатном плаще и шляпе из цветного фетра на завитых волосах уважительно выслушал Рамона, а потом разыскал какого-то монаха, который указал дорогу к обители, куда священник сумел добраться лишь к ночи.

Монастырь даже по испанским меркам оказался довольно велик. В восточной части был разбит сад, там же имелись небольшие огороды. На окраинах теснились хозяйственные постройки. Мощные парадные и скромные служебные ворота, великое множество многоярусных башен-колоколен… Центром монастыря был окаймленный каменным кружевом, величественный, высокий, словно скала, собор.

Небо тоже казалось другим, не таким, как в Испании, где всю ночь напролет над головой блистала неисчислимая звездная пыль, – слишком темным, тяжелым. Вместо пения цикад слышался равномерный шум реки, напоминающий биение неких таинственных крыльев.

Позже Рамон Монкада не мог вспомнить, как ему удалось пройти через ворота и отыскать аббата Опандо. В памяти запечатлелось лишь, как навстречу вынырнул невысокий, полный, очень подвижный человек с приветливой улыбкой на круглом добром лице.

– Вы наш новый приор?

– Да. Рамон Монкада.

– Я – аббат Опандо.

Рамон смиренно поклонился и поцеловал его руку. После чего потянулся к своему дорожному сундучку.

– Мои бумаги здесь…

– Ах, оставьте. Потом. – Отойдя на шаг, аббат оглядел своего нового заместителя с явным интересом и добавил: – Я знал, что вы молоды, но не знал, что вы – такой. Вы приехали один, без сопровождения?

– Мне никто не нужен, – отвечал Рамон обычным холодноватым тоном.

Он немного пришел в себя и смог внимательнее разглядеть аббата Опандо. Вероятно, тому было далеко за пятьдесят, хотя он выглядел моложаво и держался бодро. Аббату Опандо приходилось быть в курсе великого множества дел и управлять не одной сотней людей. Взгляд его небольших темных глаз казался на редкость проницательным и мудрым.

– Вы выглядите утомленным. Не спорьте, я знаю, что нужно человеку после долгой дороги. Сейчас вас отведут в помещение, где вы сможете привести себя в порядок, а потом приглашаю отужинать со мной. Вероятно, я предчувствовал ваше появление! Пропустил вечернюю трапезу и сейчас раздумывал, стоит ли есть так поздно. Обычно в такое время я уже сплю.

Заглянув в соседнее помещение, аббат Опандо вызвал монаха и велел ему сопроводить отца Рамона в одну из незанятых келий и распорядиться, чтобы приготовили чистую одежду и воду.

Рамон снял сутану, нижнюю полотняную сорочку и кожаные башмаки и приблизился к чану с водой.

Молодой священник прекрасно знал о том, что тело не должно наслаждаться, и с детства привык прислушиваться к голосу разума. Однако сейчас, охваченный приятной истомой, Рамон закрыл глаза и откровенно блаженствовал в теплых и невесомых объятиях воды.

В трапезной аббата Опандо отца Рамона поджидало еще одно искушение – вкусный горячий ужин. Над большой миской с мясом и овощами вился ароматный пар, на отдельном блюде были поданы фаршированные яйца, белый хлеб и золотистый голландский сыр. Аббат собственноручно разливал по кружкам подогретое вино. Стол был застелен скатертью – невинная роскошь! – здесь же лежали белоснежные льняные салфетки.

Рамон несмело присел на край скамьи и сложил руки на коленях. Обычно он старался не есть мяса, но сейчас им овладел неуемный, почти хищнический голод.

Будто угадав его сомнения, аббат Опандо решительно произнес:

– Прошу вас, Рамон. Надеюсь, вы не будете возражать, если я стану называть вас по имени?

– Мой прежний духовный наставник, аббат Ринкон, называл меня именно так.

– Ешьте и пейте. Вино неплохое. Хотя это, конечно, не Испания. – И, проницательно глядя Рамону в глаза, добавил: – Ешьте, в вашем возрасте это необходимо. Пост есть пост, а в остальное время я слежу, чтобы братья хорошо питались. Голод ослабляет волю. Кстати, сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Я бы дал вам еще меньше. Думаю, на первых порах вам придется нелегко, но я рад, что вы приехали.

Его голос звучал мягко, казалось, аббата Опандо не посещала даже тень мысли о грядущем соперничестве со своим молодым заместителем.

Рамон ел и пил, чувствуя, как исчезает усталость и в душе воцаряется какой-то особый, простой и легкий, а главное – независимый от внешних вещей покой.

И все-таки кое-что его тревожило, потому через некоторое время он заставил себя сказать:

– Я слышал, в этой стране много еретиков?

Аббат пожал плечами.

– Еретики? Не могу похвастать, что уделяю много времени духовному воспитанию братии, слишком часто я вынужден решать чисто мирские вопросы: например, где достать подходящие доски для починки крыши! Но я стараюсь занять умы и руки своих монахов. В моем аббатстве нет ереси. Что касается обширных владений нашего доблестного сеньора Нидерландов,[13] за них я отвечать не могу.

– Если в Амстердаме, пусть и за стенами обители, есть противники нашей веры, это не может нас не касаться. К тому же ересь – это школа мятежа, – осторожно произнес Рамон.

– Я и не говорю, что это нас не касается, – ответил аббат. – К сожалению, в нашем грешном мире есть место злу, перед которым мы бессильны. Остается помнить две вещи: все-таки мы находимся в чужой стране, а еще все мы, в сущности, – дети Божьи.

Он произнес это со спокойной и твердой уверенностью, и Рамон почувствовал, что, несмотря на видимое добродушие, в аббате Опандо было нечто такое, что действует на людей, и что он без сожаления отдает всю свою душу тому делу, которое ему поручено.

Заметив, что в Амстердаме наверняка слишком прохладно после Испании, аббат распорядился отвести Рамона в келью, где была печка. И добавил, что завтра же подберет человека, который займется с ним голландским языком. Он ничего не сказал насчет часа пробуждения, а Рамон не спросил, полагая, что наверняка услышит звук колокола. После весьма рассеянной молитвы он, даже не раздевшись, упал на кровать и мгновенно погрузился в сон.

Когда отец Рамон проснулся, на дворе сияло позднее утро. Стремительно вскочив с постели, он бросился к окну. На фоне синего неба с великолепной отчетливостью выделялась вереница монастырских зданий. Над собором пламенело огромное, прекрасное, воистину божественное солнце. Острые шпили башен вонзались в небо; казалось, по ним можно было взобраться на облака.

Отец Рамон был в панике. С ним случилось то, чего не случалось еще никогда: он проспал! Причем проспал не только всенощную, но и час индивидуальной молитвы, и даже капитул![14] А что, если и утреннюю мессу?! Он, новый приор! Рамон не замечал чудесного утра, лежащих на полу золотых полос солнечного света, видневшегося в окне ярко-синего квадрата неба – перед ним вставала во всю мощь и высь жуткая громада законов, предрассудков и правил.

Ни разу в жизни он не просыпался после восхода солнца, никогда не позволял себе нежиться в постели! Рамон помнил, как в детстве просыпался от того, что сеньора Хинеса трясла его безжалостной, твердой рукой. Занятия в монастырской школе начинались засветло, а после был колледж с его правилами, сходными с правилами монастыря. И Рамон никогда не задумывался о том, что можно жить как-то иначе.

Он покинул келью с чувством глубокой растерянности, смятения и вины. К его изумлению, аббат Опандо встретил ослушника добродушной, даже немного лукавой улыбкой.

– Полно, Рамон! Я прекрасно понимаю, что вам нужно было как следует выспаться. Сейчас вас проведут в умывальную комнату, потом я познакомлю вас с монастырем, затем – месса, а после придется приниматься за дела.

Они переходили из кельи в келью, со двора во двор, из зала в зал, из внутренних галерей во внешние.

Аббат Опандо с воодушевлением и нескрываемой гордостью рассказывал Рамону обо всем, что попадалось им на глаза, в результате оба чуть было не опоздали на мессу. И хотя в этот час в храме собралась вся монашеская братия, аббат не представил им нового приора.

– Я сделаю это во время завтрашнего капитула, – заявил он.

И действительно сделал – без лишней торжественности, очень мудро и просто. Рамон был горд – он не сомневался в том, что способен принести обители большую пользу.

У аббата Опандо было много дел, и он не имел возможности руководить новым приором и направлять его действия, потому в последующие дни Рамон почувствовал себя забытым. Он решил не обращаться к настоятелю с вопросами и вознамерился самостоятельно постичь особенности жизни в обители.

Судя по всему, ереси в аббатстве действительно не было, но разве можно узнать, какие мысли таятся в головах людей, которые большую часть времени молчат, общаются при помощи жестов и ходят не поднимая глаз?

Рамону понравилась монастырская библиотека с множеством редких и дорогих книг, и он с удовольствием посетил скрипторий[15]. Он и сам мог похвастать красивым почерком, недаром сразу после колледжа его приняли в канцелярию! Несколько дней новый приор наблюдал за работой монахов и пришел к выводу, что в этой обители переписывание книг признается едва ли не самой полезной и почетной работой.

Вскоре он заметил, что одно из мест за конторкой для письма с раннего утра всегда пустовало, – этот монах неизменно являлся на работу позже других. Рамону удалось выяснить, что брат Бартолд не встает раньше начала капитула, а иногда просыпается только к мессе! Новый приор без колебаний подошел к одному из старших монахов, который руководил работой в скриптории, и строго отчитал его. По мнению Рамона, проступок брата Бартолда необходимо было осудить на обвинительном капитуле.

Старший монах смиренно выслушал приора, потом кивнул и поклонился. Однако через пару дней Рамона вызвал аббат Опандо и с ходу заявил:

– Брат Бартолд отсутствует на всенощной с моего разрешения. У него слабое здоровье – пусть спит подольше.

– Он не выглядит больным, – возразил Рамон.

– Его глаза и ум должны отдыхать. За день он переписывает десять или даже более листов – в два раза больше, чем любой другой монах. Суть жизни брата Бартолда – в любимом деле.

– Он член братии и обязан посвящать определенное количество часов ночным бдениям и молитвам, – упрямо произнес Рамон.

Аббат Опандо окинул его задумчивым взглядом.

– И какому наказанию вы бы подвергли брата Бартолда?

– Это решает капитул.

– И все же?

– Я поручил бы ему другую работу, необязательно неприятную, но ту, к которой он менее склонен, – сказал Рамон.

– Умно! И жестоко.

– Почему? На мой взгляд, человек должен заниматься не только любимым делом.

– Вот как? Я не согласен с вами. Душа каждого человека ищет свое место в этом мире. И если она его находит – это прекрасно! Брат Бартолд, переписывая книги, чувствует себя счастливым, и я горжусь тем, что в моей обители есть такой человек. Благодаря его труду мы донесем до потомков те бесценные знания, что содержатся в книгах.

– Но мы не миряне! – воскликнул отец Рамон. – Мы служим Господу, а не ищем удовольствий или призрачного счастья!

– Мы – люди, а потому не должны утрачивать человеческой сущности. Это тоже грех. Не стоит слишком притеснять монахов, они и без того привыкли повиноваться. Жизнь далеко не всегда можно подчинить догмам, как невозможно вечно подстраиваться под окружающий мир и мнение других людей.

На этом разговор был закончен. С тех пор Рамон решил затаиться и скользил по галереям и залам незаметный и безмолвный, как тень, исподволь изучая обычаи монастыря. Благодаря характеру аббата Опандо монастырь существовал не сам для себя, а во многом – для окружавшего его мира. Настоятель взял за правило замечать все, что лежит по другую сторону священных стен, и по возможности участвовать в этой жизни. «Служение людям есть один из главных путей, ведущих к Богу», – обычно говорил аббат Опандо. Его монахи занимались изучением и сбором полезных растений и приготовлением лекарств, обучением детей, принимали толпы нищих и просто нуждавшихся в помощи. Каждое утро за монастырскую ограду выносились котлы с едой – там уже ждали бродяги, бедняки и, к тайному возмущению Рамона, беспечная студенческая братия.

Постепенно Рамон понял, что общение с людьми приносит ему одни огорчения, и сосредоточил свое внимание на монастырских бумагах. День за днем он просиживал за расходными книгами, усердно постигая монастырскую экономику: без сомнения, подобные склонности были унаследованы им от сеньоры Хинесы. Он ни во что не вмешивался, лишь наблюдал за процессиями монахов, направлявшихся из церкви в зал капитулов и обратно. Рамон созерцал жизнь в монастыре, как будто слушал пение псалмов: порой наслаждаясь чистыми, светлыми звуками, а иной раз замечая фальшивые ноты.

А потом случилось неслыханное. Два монаха, отправившихся в город по делам монастыря, были уличены в пьянстве и, что самое ужасное, – в греховной связи с женщинами. Наряду с возмущением Рамон испытал мстительную радость. Вот к чему приводят попустительство и увлеченность мирскими делами!

Аббат Опандо впал в гнев, его голос на обвинительном капитуле звучал подобно раскатам грома. И, хотя виновных приговорили к строгому наказанию, у многих в душе остался осадок, подобный привкусу, который ощущается после вкушения испорченной пищи.

Вскоре аббат Опандо снова вызвал Рамона к себе.

На сей раз он предложил ему не вино, а разведенный водой малиновый сок. Некоторое время они сидели молча. Потом настоятель сказал:

– Мне крайне неприятно, что такое произошло именно тогда, когда вы впервые появились здесь. Понятно, что мы производим на вас весьма неблагоприятное впечатление.

Рамон тут же отметил про себя это «вы» и «мы». Значит, его считают посторонним. В отместку он сжал губы и промолчал, и это молчание было полно осуждения.

– Если бы, – вновь заговорил аббат, – давая обеты, братья всегда заранее знали, от чего отказываются, возможно, в наших обителях было бы меньше заблудших душ и воистину мерзостных грехов, о которых лучше не вспоминать!

– О чем вы? – спросил Рамон.

– О том, что принимать постриг должны люди, сполна познавшие мирскую жизнь со всеми ее греховными влечениями! Господь не напрасно заключил наши души в плоть – мы должны познать не только свою душу, но и свое тело.

– Как можно являться к Богу, будучи запятнанным грязью плотских грехов?! – воскликнул Рамон.

– К Богу прийти никогда не поздно, – спокойно заметил аббат Опандо.

– А как же обеты?

– Разве в юности вы не были свободны от них?

И тут у Рамона вырвалось:

– Я никогда не был свободным! Я с детства знал, что стану священником!

Взгляд аббата Опандо был полон проницательности.

– Вы сами так решили?

– Я? Я ничего не решал. Так решила… моя мать.

– Ваша мать? А отец?

– Я никогда его не видел. Он оставил семью еще до моего рождения.

– Я давно хотел спросить вас, Рамон, вы когда-нибудь смотритесь в зеркало?

– Да… когда это необходимо, – растерянно пробормотал тот, не понимая, что имеет в виду настоятель. – А что?

– Известно ли вам, что вы очень красивы? Увидев вас впервые, я был поражен.

Рамон отпрянул так резко, что едва не смахнул со стола глиняную кружку с остатками сока.

Аббат Опандо не двинулся с места. Его губы тронула слабая улыбка.

– Я просто хотел подчеркнуть свою мысль о неведении. Мы себя не знаем. Чужие слова, мнения, правила, законы – вот то лживое зеркало, в котором мы видим свой облик, весьма далекий от истинного. Будь иначе… возможно, вы выбрали бы другой путь и иное поприще.

Лицо Рамона вспыхнуло.

– Вы считаете, я недостоин…

– Господь свидетель, – перебил аббат, – я так не думаю. Полагаю, вы всегда будете преданно служить Церкви. Что касается вашего назначения… У вас мало опыта, но это придет. Все мы были молоды. Просто иногда задавайтесь вопросом: «Что удерживает меня здесь? Необходимость или вера?»

Рамон задумался. В самом деле, чем был для него монастырь? Местом наказания, бегства, искупления грехов? Для брата Бартолда это было единственное место, где он сумел себя найти. Он же, Рамон Монкада, заключил свое сердце в обитель, потому что не ведал другого прибежища.

– Знаете ли вы, что в нашем ведении находится еще и женский монастырь? – после паузы спросил аббат Опандо. – По воскресным дням я служу там мессу и исповедую монахинь и послушниц. Вы, как приор, можете и, вернее, должны перенять у меня эту обязанность. К сожалению, у меня очень мало времени. Однако я уже говорил о вас настоятельнице.

Рамон впал в смятение, и тогда настоятель прибавил:

– Эти исповеди – чудо! Я всегда умиляюсь и воистину просветляюсь душой. Что касается послушниц, то это не женщины в полном смысле слова – юные невинные девушки. Если у них порой и возникают «греховные» мысли, то они вам о них не расскажут. Не беспокойтесь, ваш слух не будет оскорблен чем-то нечистым. К тому же вы их не увидите. Хотя, да простит меня Господь, там есть на что посмотреть!

Глава III

Стоял конец июня, и было тепло, несмотря на то что дул сильный ветер. Морская гладь была прорезана пенящимися полосами волн, и взлетающие на волнах корабли, эти создания из дерева, железа и холста, казались живыми. Воздух был не мягким, как в Испании, а резким, насыщенным будоражащими запахами сырости, зелени, смолы.

Он был чудесен, этот поднимавшийся из воды, окутанный соленым туманом город. Толпы людей текли, как воздушные потоки, внешне неуправляемые и хаотичные, а на самом деле устремленные к невидимой цели.

Рамон невозмутимо взирал на толкотню и давку. Его не волновали запахи колбас, окороков, жареной дичи и рыбы, сыров, сластей, струящиеся из харчевен, лавок, трактиров, от лотков уличных торговцев. На рассвете Рамон съел только кусок хлеба, запив его кружкой колодезной воды. Он давно научился отгораживаться, отстраняться от всего мирского. Он не принадлежал ни к богатым, ни к бедным, ни к аристократам, ни к простолюдинам. Он был чужим и одновременно своим везде. Он был священником.

Женский монастырь показался новому приору тесным и бедным. Темные стены, массивные своды, узкие, как горные тропы, галереи, залы, напоминающие подземелье, куда никогда не попадает солнечный луч, – все это произвело на отца Рамона гнетущее впечатление. Что могли чувствовать те, кто пребывал в атмосфере унылой суровости, замершей жизни, пронизывающего душу холода? Самое большее – трепет, имеющий куда больше общего не с верой, а с обыкновенным страхом.

Рамон служил мессу в большом, холодном и сумрачном зале перед толпой безмолвных фигур, чьи лица были спрятаны под покрывалами. Было сложно догадаться, что это женщины, – свободные черные одежды не обрисовывали их тел. В какой-то миг у Рамона мелькнула мысль, что они похожи на пленников, рабов, которых жестокие хозяева согнали для отправки в чужую страну. Произнося торжественные, светлые слова, он испытывал не гордость, а неловкость: вряд ли его речь могла служить утешением и напутствием для этих странных существ, которые никогда не видели солнца и неба просто потому, что не поднимали глаз.

Рамон не понимал, почему аббата Опандо так умиляли исповеди этих женщин. Хотя в маленьком, тесном конфессионале[16] царил полумрак, новый приор был рад тому, что отделен от исповедуемых не только железной решеткой, но еще и толстым занавесом.

Монахини монотонно и тихо произносили заученные слова. Сначала Рамон волновался и держался натянуто, но постепенно привык и даже стал различать в их голосах нотки живого человеческого чувства. В этих скромных и отчасти скорбных исповедях таилась робкая надежда на то, что он, безликий Божий посланник, замолвит за них словечко перед Господом.

Их грехи были невелики: рассеянно молилась, впала в непростительное уныние, не слишком усердно и охотно выполняла послушание, таила злые мысли в отношении других сестер и тому подобное.

После монахинь Рамон исповедовал послушниц; их голоса были нежнее и тоньше и вместе с тем звучали громче и живее. Как и монахини, они говорили почти одно и то же, потому Рамон очень удивился, когда очередная послушница вдруг произнесла:

– Я рада, что наконец могу поговорить с вами, святой отец. Я давно собиралась это сделать, но все не могла решиться.

Девушка говорила взволнованно и торопливо, точно боясь, что ее прервут и не позволят сказать то, что она хочет, или она сама внезапно утратит решимость.

Рамон, отметивший это непривычное «я рада», спокойно и несколько холодновато промолвил:

– Я тебя слушаю. В чем ты грешна?

– Я хотела спросить совета.

– Я слушаю, – повторил Рамон.

– Не знаю, с чего начать. Боюсь, у нас мало времени… – И вдруг произнесла, невольно сбив Рамона с толку: – Быть может, вы спросите меня сами, святой отец?

Рамон напрягся, не зная, что ответить или что спросить, потом решил начать с самого простого:

– Ты собираешься принять постриг?

– Именно об этом я и хотела с вами поговорить… – сказала девушка и вдруг замолчала.

Время шло, и священник снова задал вопрос:

– Давно ли ты в обители?

– Шесть лет. Мне было десять, когда отец оставил меня здесь. Моя мать умерла, а он снова женился, и они с новой женой решили, что я должна стать послушницей, а потом принять постриг.

– Вы не были согласны с решением отца? – спросил Рамон, незаметно для себя переходя на «вы».

– Меня не спрашивали. Когда я сюда попала, мне сказали, что я должна стать монахиней, и со временем я приняла это как неизбежное.

Она тяжело вздохнула, и, желая подбодрить ее, Рамон промолвил с необычной мягкостью и даже сочувствием:

– Что же тревожит вас теперь?

– Что тревожит? – повторила девушка, и ее голос наполнился чувствами – возмущением, непониманием, даже иронией. – Недавно я узнала, что мой отец передумал: он нашел мне жениха и уже не хочет, чтобы я оставалась в монастыре, а желает выдать меня замуж!

– Вас огорчает, что именно теперь, когда вы готовы принять постриг, ваш отец решил изменить вашу судьбу? Вы можете поговорить с ним и объяснить, что будет большой ошибкой сбивать вас с пути в тот миг, когда душой вы уже всецело преданы Господу. Если же вы все-таки склонны покинуть обитель и вернуться в мирскую жизнь, в том нет ничего дурного: как послушная дочь, вы обязаны покориться воле своего отца. Оба выхода достойны добродетельной девы, так что решайтесь!

Воцарилось напряженное молчание. Потом послушница тихо произнесла:

– Я не хочу подчиняться воле отца – за все годы моего пребывания в обители он ни разу не навестил меня и даже не передал привета. Не думаю, что его стремление забрать меня домой вызвано добрыми чувствами. Скорее, он хочет сделать это из корыстных соображений. И я не желаю принимать постриг, потому что жизнь в монастыре не дала мне ни освобождения, ни радости, ни счастья. Мое горе заключается в том, что я не могу заставить себя любить отца и в то же время не способна притворяться, будто хочу стать монахиней!

Рамон вздрогнул. Насколько же сказанное было близко ему самому! Вечные нотации сеньоры Хинесы, а потом колледж и монастырь – бездумно заученные молитвы, холодная жизнь аскета. Ему не были знакомы ни счастье, ни радость, а об «освобождении» не стоило и мечтать. Он привык жить в оковах.

Забывшись, Рамон задумчиво произнес:

– Я вас понимаю. – И, опомнившись, добавил: – К сожалению, я не могу дать вам ответ сегодня, сейчас, мне нужно подумать.

– Я буду ждать, – сказала она, а потом промолвила с большим чувством: – Я много слышала о вас, аббат Опандо, но даже не предполагала, что вы – такой! Впервые в жизни я смогла кому-то довериться!

Рамон молчал в замешательстве. Он чувствовал себя уязвленным. С трудом овладев своими чувствами, молодой священник произнес с привычной холодностью:

– Я не аббат Опандо. Я новый приор, отец Рамон. Рамон Монкада. Произошла ошибка, хотя не думаю, что это может вам повредить.

Из-за занавеса не доносилось ни звука. Казалось, девушка перестала дышать.

Во время тягостной паузы Рамон ощутил непонятную пустоту в сердце, к которому совсем недавно словно прикоснулось что-то легкое и светлое. И вдруг голос незнакомки зазвучал снова:

– Вы никому не расскажете?

– Конечно нет. Существует тайна исповеди.

– Существует множество тайн, которые доводят до сведения других людей, невзирая на клятвы!

– Я не знаю вашего имени и не спрашиваю его.

– Достаточно рассказать настоятельнице, о чем я говорила, и она сразу меня узнает.

Рамон отметил, что слово «настоятельница» было произнесено с явной неприязнью.

– Я не скажу, – повторил он.

– Простите! – чуть помедлив, прошептала девушка. – Спасибо за то, что вы меня выслушали.

После произошло нечто невероятное. Наверное, это был порыв – вряд ли девушка отдавала себе отчет в том, что делает! Она просунула свою тонкую руку с узкой ладонью сквозь прутья решетки, под занавесом и протянула ее Рамону. Тот отпрянул, точно его взору предстало нечто такое, чего он никогда не видел и даже не мог вообразить! Выпростанная из широкого белого рукава нежная ладонь с изящными пальцами была протянута к нему – девушка словно предлагала своему собеседнику что-то невидимое.

Как бы то ни было, Рамон имел дело с вопиющим нарушением правил, потому он торопливо отпустил ей грехи. Послушница поспешно убрала руку, но не торопилась уходить.

Поколебавшись, Рамон произнес:

– В следующий раз я обязательно дам вам ответ.

Выслушав еще несколько тусклых исповедей, Рамон покинул конфессионал. Ему казалось, что с тех пор, как он вошел в исповедальню, прошла вечность.

На обратном пути он размышлял о таинственной незнакомке. Без сомнения, эта девушка не создана для жизни в монастыре, о чем он должен ей сказать. В то же время следует добавить, что, пока человек не обратит свои помыслы к Богу, он будет жалок, где бы ни находился и что бы ни делал. Нужно забыть обиды и думать о своей душе.

А перед мысленным взором Рамона вновь и вновь вставала картина: живая белая человеческая рука, внезапно появившаяся среди мрака исповедальни! Интересно, как выглядит эта послушница? Должно быть, она очень молода и, вероятно, красива!

Разумеется, он не рассказал об этой странной исповеди ни единой живой душе. В последующие дни Рамон посетил несколько госпиталей и приютов, находившихся в ведении монастыря: он слышал, что так всегда поступал аббат Опандо. Случалось, настоятель даже работал там наравне с простыми монахами, не гнушаясь забот о самых тяжелых больных. Еще Рамон провел с братией несколько духовных бесед. И все это время молодого приора не покидали воспоминания о тьме исповедальни и о взволнованном девичьем голосе. Он понимал, что ждет новой встречи с таинственной незнакомкой.

В следующее воскресенье он встал очень рано, с явным удовольствием сотворил все положенные молитвы и уже собирался выходить, когда ему объявили, что его ждет аббат Опандо.

Рамон немедленно проследовал к настоятелю. Аббат принял приора в своей келье. Он сидел в старом деревянном кресле и выглядел озабоченным и серьезным.

– Вы когда-нибудь слышали о Союзе соглашения?[17] – с ходу начал он.

Рамон покачал головой.

– А о его руководителях – принце Вильгельме Оранском, графе Эгмонте и адмирале Горне?

Рамон пожал плечами.

– Вот-вот, – со вздохом произнес аббат Опандо и замолчал. Он сидел, подперев лицо рукой, и в его неподвижном взгляде были вопрос и тревога.

– Нам что-то угрожает? – спросил Рамон.

– По-видимому, да. Не могу сказать, насколько это серьезно, но… В некоторых городах народ освобождает кальвинистских[18] проповедников. И это еще не все! Начались иконоборческие выступления, погромы церквей, нападения на католических священников.

– В Амстердаме такого нет?

Аббат развел руками.

– Сегодня, может, и нет, а завтра… Народные волнения – не стоячая вода, исподволь подтачивающая камень, а бурный поток, сметающий все вокруг!

– А как же инквизиция? А испанские войска?

Аббат Опандо бросил на него странный взгляд.

– Вам бы этого хотелось? Насилия и крови?

– Мне – нет. Я священник. Но нас должен кто-то защищать, разве не так?

– Сложный вопрос. Вера – нечто настолько тонкое, нежное, горячее, глубоко живущее в сердце, что… Нет, вера и насилие несовместимы. Вера и милосердие – да. Хуже всего, что нас, католиков, рассматривают как политический инструмент. Ненависть к католикам есть ненависть к Испании. Неизвестно, к чему это может привести. Признаться, я очень встревожен, – сказал аббат и спросил: – Вы куда-то собрались, Рамон?

– В женский монастырь. Исповедовать и служить мессу.

– Ах да! Поезжайте. Передайте поклон настоятельнице, – промолвил аббат и с глубоким вздохом добавил: – Случись что дурное, нашим голубицам придется тяжелее всего!

Рамон выехал рано. Заря была нежно-розовой, как ладони младенца, а утренний свет золотил крыши, стены и окна домов, сверкал на водной глади каналов.

Молодой приор ехал по узким улицам и глядел на словно задрапированные в светлые ткани, с бесконечными, как бусинки четок, зубцами башни, от которых к небу поднималось чуть заметное сияние. Кровь? Нет, он не мог утонуть в крови, этот спящий в объятиях моря город, омываемый им и качаемый волнами, точно ребенок в колыбели!

Почему-то сегодня Рамона все радовало – даже вид пустого морского горизонта, порождающий мысли о бесконечном и бесплодном ожидании неизвестности.

И вот настал момент, когда полный тихой радости голос прошептал в глубине темной исповедальни:

– Это вы, святой отец?

– Да, – ответил Рамон, крепко сцепив пальцы и прижав их к груди, – это я.

Оба замолчали, внимая чему-то, пока еще неведомому им. Потом девушка промолвила:

– Какой ответ вы мне дадите, святой отец? Сегодня я не могу долго задерживаться – в прошлый раз настоятельница сделала мне замечание.

– Вот как? – медленно проговорил Рамон. – Нет, я не стану утомлять вас многословием. Мой ответ таков: монастырь – лучшее прибежище для слабых душ, стремящихся спрятаться от ударов судьбы. Здесь тускнеют тревоги внешнего мира, и это благо. А к лишениям вы привыкнете. Вера целительна, потому постарайтесь верить. Примите постриг и смиритесь.

– Вы правы, – подавленно отвечала она. – Я не хочу в мир, потому что боюсь его. Хотя еще больше меня страшит одиночество.

– Господь всегда с вами. Как только вы это почувствуете, то окончательно утешитесь. Сейчас вы находитесь в таком возрасте, когда сердце человека послушно внешним переменам. Пройдет время, и одиночество не будет ощущаться столь остро.

– Так было с вами? – вдруг сказала она.

Девушка почувствовала, как он содрогнулся там, в глубине своей клетки, – это было понятно и по его голосу, в котором угадывалось смятение:

– Мы говорим не обо мне!

– Простите.

– Вам пора идти.

– Я хотела попросить вас стать моим духовным наставником.

– Но я совсем вас не знаю, – прошептал Рамон.

– Я назову вам свое имя.

У Рамона мелькнула мысль, что он, как приор, может попросить у настоятельницы позволения увидеть девушку и поговорить с ней. Ведь она пока еще послушница, а не монахиня! Действительно, почему бы нет?

– Назовите, – сказал он и замер в непонятном волнении.

– Меня зовут Катарина Торн.

– Я спросила совета у священника, который нас исповедовал, – шепнула Катарина Инес, едва они улеглись в кровати.

– Что он сказал? – тут же отозвалась девушка.

– Он посоветовал мне остаться в монастыре. Думаю, он прав. Я боюсь мирской жизни, сейчас мне страшно даже просто выйти на улицу. По крайней мере здесь я знаю, что меня ждет, а там…

– И все же, в отличие от многих из нас, у тебя есть возможность выбора, – задумчиво произнесла Инес.

Они помолчали, потом Катарина заговорила снова.

– Я и не знала, что нас исповедует не аббат Опандо!

– Ты не догадалась по голосу? Когда говорит аббат Опандо, всегда чувствуешь, как он улыбается. А у этого священника голос звучит очень строго и холодно. И, как мне кажется, он моложе аббата Опандо.

– Ты полагаешь, он молод? – живо спросила Катарина.

– Не знаю. Пожалуй, вряд ли приоры бывают молодыми. Да и какое это имеет значение?

– Верно.

У входа в спальню мелькнула тень – мимо прошла одна из сестер, и девушки поспешно умолкли. Однако вскоре Инес не выдержала и шепнула:

– Мне сказали, что у этого священника глаза, как у Иисуса! Такие же большие и печальные.

– Кто мог видеть его глаза! Мы стояли, опустив головы и надвинув на лица покрывала! – воскликнула Катарина, пронзенная неожиданной ревностью.

– Значит, кто-то увидел, – многозначительно произнесла Инес.

Больше они не разговаривали, но Катарина уснула не сразу. Она думала о себе, о монастырской жизни, о своем отце и, конечно, о приоре. У нее появился неведомый друг, даже больше – защитник, хотя вряд ли Катарина смогла бы ответить на вопрос, от чего и как он способен ее защитить. Главное, она уже не чувствовала себя такой беспомощной и растерянной, как прежде.

Катарина хорошо помнила, как отец привел ее в обитель, как он беседовал с настоятельницей в монастырской приемной. У настоятельницы был жесткий взгляд и суровое выражение лица. Она долго не обращала внимания на девочку и говорила только с ее отцом, но потом внезапно обратилась к ней с каким-то вопросом, и Катарина поняла, что должна или ответить правильно, или… умереть! Смертельно напуганная, она что-то пролепетала и некоторое время сидела, не двигаясь, сжавшись под немигающим взглядом настоятельницы. Таким образом, первым чувством, испытанным ею в стенах обители, стал страх. Катарина помнила, как отец сказал:

– Хорошо, что ее судьба будет определена с самого начала.

Он также заметил, что сделает богатый вклад в монастырскую казну. И хотя Пауль Торн не упомянул о том, что станет навещать дочь, Катарина каждый день ждала его прихода. Она скучала по дому, по игрушкам, по нарядным платьям, по саду, в котором привыкла бегать и резвиться.

В монастыре все считалось общим, и воспитанницам не разрешалось иметь личные вещи. Зато отношение к девочкам было разным: кого-то привечали, а кто-то попадал в немилость. Для воспитанниц ежедневно устраивалось некое подобие обвинительного капитула, на котором они должны были рассказывать не только о своих прегрешениях, но и сообщать о проступках подруг. «Бог видит все!» – торжественно и грозно возвещали сестры. И не было случая, чтобы чье-то маленькое сердечко не дрогнуло, а уста не раскрылись из страха перед всевидящим оком Небес. Доносительство поощрялось; многие девочки с особым рвением предавались обвинительным речам.

Однажды Катарина случайно заметила, как соседка прячет под матрасом неизвестно где найденный осколок красивой фарфоровой чашки. Девочки встретились взглядами. Катарина вспыхнула, а соседка испуганно захлопала ресницами. Обе промолчали – и в тот миг, когда совершалось преступление, и во время обвинительного капитула, – а вечером робко заговорили друг с другом. Девочку звали Инес – вскоре они с Катариной стали подругами. Катарина солгала, сказав отцу Рамону, что ей впервые выпало счастье поделиться сокровенным с другим человеком. У нее была Инес. Просто порой ей хотелось иметь рядом еще кого-то – справедливого и мудрого, того, кто сильнее ее самой.

Настоятельница не слишком жаловала Катарину, в душе которой не было стремления к покаянию. Катарина больше молчала, чем говорила, но молчала с осуждением, и это чувствовалось. Но ее отец был богат, он ежегодно жертвовал монастырю значительную сумму денег, потому настоятельница не имела ничего против того, чтобы девушка приняла постриг.

Так прошло шесть лет: молитвы и послушания, кусочки сна, которые она сберегала, кутаясь в тонкое одеяло и подтягивая колени к груди, чтобы немного согреться в нетопленой спальне, скудные трапезы, а еще – чудесные прогулки по монастырскому саду, задушевные беседы с Инес и, конечно, мечты, легкие и воздушные, как одеяния ангелов.

Иногда Катарине случалось взглянуть на город с какой-нибудь башни. Она видела блестящие змейки каналов, похожие на стальные щиты крыши, шпили, в лучах солнца напоминающие огненные клинки, и даже море на горизонте, сверкающее, точно огромная серебряная купель.

С течением времени Катарина начала думать, что отец, отправив ее сюда, попросту избавился от нее. Он взял себе юную жену, которую раздражало и смущало присутствие падчерицы, поскольку та была всего на шесть лет младше ее самой.

Отец Рамон сказал Катарине: «Я вас понимаю». Это были самые ценные слова, которые она слышала за последние шесть лет своей пока еще недолгой жизни.

Глава IV

На следующее утро, когда они сидели в трапезной на длинных деревянных скамьях, Инес шепнула подруге:

– Я слышала, этот приор – испанец, он приехал из самого Мадрида!

Катарина ничего не ответила, потому что в этот момент монахиня, которая, стоя во главе стола, читала молитву, строго взглянула на них.

Сегодня их ждал вкусный и сытный завтрак: молочная каша, свежий хлеб, много овощей и фруктов. После девушкам вновь улыбнулась удача: Катарине и Инес назначили одинаковое послушание: вышивать ковер в ткацкой. Эта работа была кропотливой, но увлекательной, вдобавок им предоставлялась возможность лишний раз перекинуться словом.

Вскоре они сидели рядышком и, ловко орудуя иглами, вышивали листья, небо и пышнокрылых сказочных птиц. На улице стояла великолепная, истинно летняя погода: ярко светило солнце, было очень тепло. Катарина предвкушала прогулку по саду, под сенью ярко-зеленых вязов, под лиственными сводами, не менее величественными, чем готические арки. Мощь, свежесть и красота природы всегда внушали ей надежду и придавали сил.

– Если бы ты все-таки вышла замуж, то навсегда сняла бы это платье, у тебя были бы наряды и ты, наверное, даже смогла бы ездить в экипаже, – заметила Инес.

– Я предпочитаю всегда носить это платье, гулять по нашему саду и жить рядом с тобой.

Инес, дорожившая их дружбой, благодарно улыбнулась.

– Я не хочу замуж, – подумав, добавила Катарина.

– Я бы тоже не хотела! – подхватила Инес. – Кто знает, каким окажется твой муж, и потом, как известно, муж и жена спят в одной постели, а это, наверное, ужасно.

Некоторое время они работали молча, а потом вошла одна из сестер и велела Катарине немедленно пройти в приемную настоятельницы. Катарина с тревогой взглянула на Инес, но та лишь беспомощно заморгала глазами.

Настоятельница, как обычно, сидела в кресле и перебирала четки. Ее обрамленное черным шерстяным покрывалом широкое лицо было бледным, как у человека, который редко выходит на воздух, тяжелые веки полуопущены, взгляд казался безразличным, хотя на самом деле она видела и подмечала все. Она любила и ценила послушание, замешанное на страхе, поскольку считала страх единственной силой, способной по-настоящему управлять людьми.

Катарина низко поклонилась. Несколько мгновений настоятельница молчала, потом произнесла:

– Теперь тебе известна твоя судьба, дочь моя. Ты станешь добродетельной, послушной и любящей женой уважаемого человека.

– Разве не вы говорили, матушка, – голос Катарины дрожал, – что верна и надежна только любовь к Иисусу, а иная обманчива и непостоянна? Я желаю остаться в монастыре и принять постриг.

– Твой отец решил иначе.

– Разве отец главнее Господа Бога, матушка? – Катарина подняла глаза и пристально посмотрела на аббатису.

Та нахмурилась.

– Катарина Торн, не дерзи! Бог останется с тобой и в миру, если твое сердце будет чистым и светлым. – Потом, уже более мягко, добавила: – Ты должна подчиниться отцу. А теперь иди – он пришел поговорить с тобой и ждет тебя в приемной.

Катарина замерла. Она столько лет ждала этой встречи, но теперь была готова без оглядки бежать прочь. И все же она понимала, что должна выйти и поговорить с отцом.

В приемной, маленькой квадратной комнате с каменным полом и голыми стенами, стояли две узкие деревянные скамьи без спинки и стул, на котором сидела монахиня: обитателей монастыря и их посетителей никогда не оставляли наедине.

Второй человек, находившийся в приемной, проявлял явное беспокойство, что было ему несвойственно: украдкой вздыхал, пожимал плечами и мял в руках черную шляпу с жесткими полями.

Войдя в приемную, Катарина низко поклонилась, затем резко выпрямилась и уставилась на отца.

Пауль Торн заметно изменился за последние шесть лет, постарел, отяжелел лицом и телом. Он был одет в костюм добротного темно-синего сукна, темные чулки и черные туфли с тупыми носами и без бантов. Лишь широкий, пышный белоснежный воротник говорил, что это наряд состоятельного человека, но при этом вечного труженика, не привыкшего ни к торжественности, ни к праздности.

– Катарина! Кэти! – смущенно произнес он, протягивая руки, но не решаясь коснуться дочери. – Ты ли это? Впрочем, конечно, ведь ты так похожа на мать!

«Ты еще помнишь ее?» – хотела спросить Катарина, но промолчала.

Она села с разрешения монахини и ждала, что еще скажет отец.

– В скором времени я заберу тебя отсюда. Ты получила хорошее воспитание, и тебе пора вернуться в мирскую жизнь.

Катарина продолжала молчать, и отец добавил с довольным видом:

– Ты обвенчаешься с достойным человеком!

– Я не знаю и не хочу знать иной жизни, кроме монастырской, – произнесла девушка тоном, в котором звучала неприкрытая враждебность. – Я никуда не поеду!

Пауль Торн развел руками. Он привык командовать на суше и на море, распоряжаться большими деньгами, заключать торговые сделки, воевать с конкурентами. Он отличался жесткой деловой хваткой и умел идти напролом, но в то же время обладал грубоватой хитростью, свойственной простолюдинам. Но как вести себя здесь, в этой скромной приемной, на глазах у безмолвной монахини, как говорить с дочерью, которая не казалась ни послушной, ни кроткой и говорила так, будто за ее спиной стояло невидимое грозное воинство, он не знал. Он отдал Катарину в монастырь, дабы дочь стала добродетельной, смиренной, покорной, а вовсе не затем, чтобы она обрела непонятную и ненужную духовную закалку.

– Конечно, многое будет тебе в диковинку. Не пугайся. Кстати, теперь у тебя есть младшие брат и сестра.

– Я рада, – сдержанно произнесла Катарина, глядя прямо перед собой.

– Надеюсь, тебя порадует предстоящая свадьба! Твой жених уехал в Испанию, чтобы уладить кое-какие дела с наследством, иначе он тоже пришел бы на тебя взглянуть! К сожалению, он не богат, но у него есть имя, а я дам за тобой хорошее приданое. Сейчас в нашей стране далеко не все любят испанцев, да и за что их любить, когда они душат нас налогами. И все-таки я считаю необходимым поддерживать с ними хорошие отношения. Испания – это сила и власть, и следует помнить…

– Я не выйду из монастыря, я приму постриг, – неожиданно прервала отца Катарина. – Таково мое решение!

Пауль Торн нахмурился. Он не привык, чтобы с ним разговаривали в столь пренебрежительном тоне. И все же он чувствовал свою вину, потому сменил гнев и угрозы на притворную мягкость и льстивые увещевания.

– Полно, Кэти! Что такое ты говоришь! Ты, верно, думаешь, что я выдаю тебя замуж за старика или урода? Нет, твой жених молод и хорош собой! Ты будешь называться сеньорой Монкада! У тебя будут нарядные платья, экипаж и прислуга! Ни одна женщина не может отказаться от этого!

Катарина встрепенулась и широко раскрыла глаза. Монкада?! Что это – совпадение?! Фамилия как у приора! Возможно, многие испанцы носят такую фамилию? Этого девушка не знала.

Она не позволила себе слишком долго размышлять об этом и твердо произнесла:

– Это мирское. А я люблю Небо. И вовсе не собираюсь окунаться в порок и суету.

– Ладно, – раздраженно проговорил Пауль Торн, сжимая в руках шляпу. – Я понял. Думаю, пройдет время, и все наносное развеется, как пыль. – Он встал и кивнул монахине. – Я хочу поговорить с настоятельницей.

Его тон не допускал возражений, но монахини подчинялись своим правилам и законам. Отворив дверь и выпустив из приемной Катарину, сестра безмолвно выскользнула следом, оставив Пауля Торна наедине с его мыслями и сомнениями.

Настоятельница приняла Пауля примерно через час – к тому времени он окончательно потерял терпение. Она сидела все в том же кресле и все так же перебирала четки. Взглянув на величественное лицо аббатисы, Пауль Торн понял, что никогда не сможет постичь, где проходит та узкая и неопределенная грань, которая разделяет два мира, и в то же время всегда будет явственно ощущать, что она существует.

Отец Катарины откашлялся. Он стоял, не решаясь сесть без приглашения, а настоятельница молчала.

– Вы побеседовали с дочерью? – наконец спросила она.

– Да, матушка, – смиренно отвечал Пауль, в душе проклиная монастырь и его порядки.

– Вы остались довольны?

– Вовсе нет! Она только и знала, что перечить мне! Я думал, здесь в девицах воспитывают смирение и кротость, но не тут-то было! А главное, в ней не чувствуется никакой набожности – она молола всю эту чушь из чистого упрямства!

Настоятельница несколько раз моргнула и крепче сжала губы. Поняв, что сболтнул лишнее, Пауль снова сжал в руках и без того изрядно помятую шляпу. К счастью, настоятельница предпочла промолчать.

– Не думаете ли вы, – произнесла она через некоторое время, – что вам следовало бы навещать дочь хотя бы раз в год?

– Наверное, да, – вздохнув, сказал Пауль, – я не приезжал именно потому, что не был уверен в правильности своего решения. Теперь я пришел, чтобы вернуть ей все сполна. Я предложил Кэти другую, новую, интересную жизнь. А она… Скажите, какая нормальная женщина откажется от возможности иметь мужа и детей?!

Настоятельница сделала вид, что не заметила очередной бестактности. Она медленно, с расстановкой, сказала, не глядя на стоящего перед ней Пауля:

– Есть вещи – мгновения, чувства, слова, – которые невозможно вернуть. И потом, если вы хотите что-либо внушить юной девушке, никогда не говорите ей о выгоде.

Таким образом, Пауль узнал, что содержание их с Катариной беседы уже известно аббатисе.

– Разве вы хотите, матушка, чтобы моя дочь стала монахиней?

Подумав, настоятельница все так же медленно произнесла:

– Катарина всегда была послушной воспитанницей. Она умна, внимательна и проявила большие способности в чтении и письме. Она терпелива, у нее хорошая память, иногда, – аббатиса усмехнулась, – даже слишком хорошая. Однако ваша дочь не создана для монашества. Она пленница каких-то иных грез, тех, которые ей рано или поздно захочется разделить не с Иисусом, а с теми людьми, что живут по другую сторону этих стен. Есть люди, в которых монастырская жизнь оживляет внутренний свет, но есть и другие – в них она его губит. Потому что им не дано понять чего-то главного. Выдайте вашу дочь замуж, и вы будете правы.

– Матушка! – воскликнул Пауль. – Я разрешаю вам и даже прошу вас наказать Катарину. Устройте ей нечто такое, чтобы она и думать забыла о постриге!

Настоятельница впервые сделала возмущенный жест.

– За что я могу ее наказать? За желание принять постриг?! Шесть лет всем образом жизни ей внушалось стремление к монашеству, а теперь вы хотите в одночасье разрушить то, что возводилось годами! И где? В человеческой душе! Конечно, понемногу, осторожными увещеваниями…

– Какие увещевания, матушка! – устало промолвил Пауль. – Через месяц помолвка, а еще через два – свадьба! Говорю вам, ее нужно вылечить сразу. И пусть это жестоко, но необходимо.

– Вылечить?

– Да! Любая блажь, мечта – это болезнь. Вот что, матушка, – уверенно заговорил он, – лучше отбросить рассуждения и решить все по-деловому. Смею напомнить, я ежегодно жертвую монастырю немалую сумму и впредь намерен поступать так же. И в завещании, будьте уверены, я не обижу вашу обитель.

– Я должна заметить, что то, что радует человека, не всегда радует Бога. Чаще как раз наоборот.

– С этим мы разберемся потом! – Пауль махнул рукой. – Что дурного в том, если мы с вами поможем друг другу? В том, что я хочу наилучшим образом устроить счастье дочери? Или в том, что я боюсь обмануть честного и достойного человека?

– Кстати, жених Катарины видел ее?

– Видел, не видел – какая разница! Я показывал ему портрет ее матери. Полагаю, для него главное, чтобы девушка была добродетельной и скромной. Ну а то, что девушка, воспитанная в монастыре, добродетельна и скромна, не вызывает сомнений.

– По-видимому, в ее приданом он тоже не сомневается.

Пауль Торн усмехнулся. Настоятельница пронзительно и сурово смотрела ему в глаза.

Рамон Монкада ехал по просыпавшимся улицам Амстердама. Утренний холодок вызывал в его теле сладостный озноб, а картины летней природы согревали душу. Морской туман поднимался до самых небес, сливался с пушистыми облаками, отчего приглушенный солнечный свет казался по-особому нежным.

Недавно Рамон Монкада получил длинное письмо от сеньоры Хинесы. Он прочитал только начало и конец и написал складный, но равнодушный ответ. И тут же почувствовал, что освободился от какого-то груза.

Он посмотрел на небо, раненное стрелами внезапно проглянувшего солнца, и его губы тронула улыбка.

Однако чем ближе он подъезжал к женскому монастырю, тем становился задумчивее и мрачнее. Рамон понимал, что стоит в начале почти тупикового, если не губительного пути. Что давали ему мысли о юной послушнице Катарине? Пробуждали доселе незнакомые и пока еще невинные оттенки чувств, которые он не имел права испытывать. Молодой приор был похож на слепого, трогающего лепестки цветов, которые он никогда не видел, с наслаждением вдыхающего их аромат, а еще – на преступника, тайком подпиливающего решетку в своей темнице.

Рамон знал, что этому следует положить конец. Только отказ от собственной воли, от суетных желаний способен превратить монаха в истинного воина Христова.

К несчастью, жизнь не подчиняется ни твердо принятым решениям, ни четко установленным правилам. Когда на исповедь пришли послушницы, Рамон ожидал услышать голос Катарины, а вместо этого ее имя произнесла другая девушка.

– Святой отец! Я не знаю, к кому обратиться, кроме вас. Катарина Торн исчезла!

– Кто вы? – в смятении произнес Рамон.

– Я ее подруга. Она говорила мне о вас.

Рамон крайне встревожился, оттого что о его «особых» отношениях с послушницей по имени Катарина уже кому-то известно, но заставил себя держаться спокойно.

– Что значит исчезла? Куда?

– Не знаю. Она не ночевала вместе со всеми.

– А сестры?

– Я не могу у них спросить! Они ведут себя как обычно, значит, все знают. И я случайно услышала слова «каменный мешок»!

Инес замолчала. Можно сказать, она совершила подвиг. В отличие от Катарины, родившейся в богатой семье, Инес была одной из шести дочерей бедной женщины, которая не чаяла благополучно пристроить в миру ораву девчонок, каждой из коих нужно выделить приданое. Инес знала, что останется в монастыре навсегда, и потому для нее было крайне важно заработать безукоризненную репутацию. Иначе ей придется всю жизнь выполнять черную работу и прислуживать другим.

О «каменном мешке» в монастыре слышали многие. Болтали о подземной темнице с влажной землей вместо пола, вделанными в стену железными ошейниками и цепями, темнице, куда никогда не проникает луч света. Это была крайняя степень наказания, хуже смерти, поскольку, умирая, человек встречается с Богом, тогда как в «каменном мешке» его ждал только мрак.

Рамон знал, что «каменные мешки» существуют. Он видел эти камеры, хотя никогда не был пленником, заточенным в них.

– Я понял вас, – сказал он, – теперь идите. Вы слишком взволнованы, чтобы исповедоваться.

Закончив отпускать грехи, Рамон вышел из конфессионала и заявил монахиням, что хочет немедленно увидеться с настоятельницей. Его проводили в приемную аббатисы.

– Я хотел узнать о послушнице по имени Катарина Торн, – начал он с порога.

Лицо настоятельницы выражало крайнее удивление, настороженность и, если Рамон не ошибался, возмущение. В то же время ее вид был неприступным и строгим. Эта женщина обладала собственной властью и силой и не собиралась сдаваться без боя.

– О Катарине? Что вам о ней известно? И откуда?

– Я не просил вас задавать вопросы. Я спрашиваю сам. Итак, где она? Ее не было на исповеди, она не присутствовала в храме во время мессы. И она не ночевала там, где должна ночевать. Она покинула монастырь?

– Я не обязана говорить!

– Нет, обязаны.

– С какой стати?

– Ваша обитель подчиняется аббату Опандо, и вы отвечаете перед ним, как и перед его заместителем, коим являюсь я.

Настоятельница сжала губы. Аббат Опандо всегда уважал ее власть и редко вмешивался во вверенные ей дела, он не посягал на чужую территорию, понимая, что это означает объявление войны. Этот молодой приор готов разом отринуть все правила! Однако в нем было что-то такое, что обезоруживало аббатису: в неподвижном суровом лице, во всем облике отца Рамона таилось нечто тревожное, какая-то глубокая, сумрачная страсть, заставлявшая сердце сжиматься в предчувствии грозы.

– Сейчас мы не на исповеди!

– Потому я не собираюсь выслушивать, что у вас на душе, хотя полагаю… – Рамон сделал выразительную паузу. – Я только хочу узнать, где Катарина Торн.

– Она наказана.

– За что?

Настоятельница помедлила.

– За то, что дерзила отцу.

– Почему она это делала?

– Не знаю.

– Не лгите!

– Она противилась его воле.

– Чего он хотел от нее?

– Неужели вам неизвестно, святой отец? – Настоятельница позволила себе легкую иронию.

– Я вас спрашиваю. – Рамон сделал ударение на втором слове.

– Господин Торн хочет забрать свою дочь из обители и выдать замуж, – сухо произнесла аббатиса.

– А девушка желает принять постриг, не так ли?

Настоятельница, поджав губы, молчала.

– И вы наказываете послушницу за то, что она стремится стать монахиней?!

– Она обязана подчиняться отцу!

– Небесному, а не земному. Последний утратил над ней власть с того момента, как она переступила порог обители. Немедленно освободите Катарину! – В больших темных глазах Рамона появился яркий настойчивый блеск.

– Хорошо, – отчеканила загнанная в угол аббатиса.

– И еще: я хочу поговорить с ней.

– На каком основании?

– Как приор, а также как ее духовный наставник.

– В исповедальне?

– Нет. Время исповеди прошло. К тому же я желаю ее увидеть.

– Ее приведут в приемную.

– Нет, не в приемную. Я побеседую с ней в другом месте.

– Где же?

– В саду.

Настоятельница не выдержала.

– Это неслыханно! Я пожалуюсь аббату Опандо!

– Будет хуже, – Рамон сверкнул глазами, – если это сделаю я.

Настоятельница поднялась с кресла. Ее руки, державшие четки, дрожали.

– Послушницу приведут в сад.

– Отведите туда меня. А Катарина Торн знает дорогу, потому придет сама.

С первых дней своей жизни в обители Катарина полюбила монастырский сад, полюбила куда больше, чем любое другое место на свете. Пышная растительность беззастенчиво штурмовала вековечные твердыни и создавала свои укрепления, ветви свешивались через стены, отбрасывая на землю причудливые тени, цветы полыхали яркими, полными жизни красками, повсюду слышались разнообразные звуки и витали незнакомые запахи. Терновник и плющ сооружали живые клетки, улитки покрывали поверхность листвы серебристыми следами, а роса усыпала землю алмазами.

У Господа Бога был свой райский сад, у Катарины Торн – свой. Когда она находилась здесь, в ее душе и сердце торжествовала свобода.

Девушке объявили, что она должна снять рубашку из колючей шерсти, в которую ей велели облачиться для наказания, надеть белое платье послушницы и идти в сад, где «ее ждут». Катарина не удивилась: сад был местом, где рождались ее мечты, и он же должен был стать миром, где они осуществятся.

Катарина шла навстречу Рамону, а он стоял и ждал. На мгновение девушке стало страшно. Она не различала его лица, зато видела черную как ночь сутану, это наглухо застегнутое одеяние, своеобразную преграду, навек отлучившую его от мира. Подойдя ближе, Катарина разглядела большой серебряный крест на его груди. И только потом посмотрела ему в лицо.

Солнечный свет проникал сквозь ветви, струился по его лбу и щекам, а глаза, напротив, казались темными, глубокими, словно воды таинственного озера.

Рамон смотрел на Катарину. Много лет спустя он все еще видел перед собой эту удивительную, прекрасную и вместе с тем отчасти пугающую картину: она идет ему навстречу, мягко ступая по влажной от росы земле, пронизанная солнцем, и улыбается нерешительной, но легкой и светлой улыбкой.

На Катарине было свободное белое платье послушницы, перехваченное в талии крученым поясом, белая повязка, закрывающая лоб, концы которой спускались на спину. Ее волосы были светлыми, а глаза… Воистину их глубина и прозрачность могли поспорить с небом!

Рамон был удивлен и восхищен и в то же время ощущал смутную угрозу.

Его губы были крепко сомкнуты, словно на них наложили печать молчания, но когда Катарина почтительно и смущенно поздоровалась, он тотчас ответил, и тогда девушка сказала:

– Я очень благодарна вам, святой отец!

– Благодарите свою подругу.

– О, Инес! – Катарина застенчиво улыбнулась. – Да, я ей рассказала… Но она никому не скажет.

– Вы испугались?

– Не очень. Я надеялась, что вы мне поможете, – с наивной откровенностью призналась девушка.

Она пытливо вглядывалась в лицо собеседника; Рамон почувствовал, как в броне его суровой и холодной неприступности образуется трещина. Это было сродни тому, как если бы он долго и упорно возводил укрепления из железа и камня, а потом, внезапно очнувшись, обнаружил, что на самом деле это не более чем песчаные городки, которые разметает жаркий и сильный ветер.

– Сегодня я решился поговорить с вами, – твердо произнес он, – но больше этого не будет. Такие встречи невозможны, вы должны понимать это.

Дул легкий, теплый ветерок, он медленно, словно во сне, шевелил листву над головой и выбившуюся из-под повязки тонкую прядку на лбу Катарины. Девушка молчала. Она не хотела, чтобы он уходил, а тем более навсегда, и потому бессознательно искала способ прибегнуть к какой-нибудь хитрости. Немного подумав, девушка смело заявила:

– Понимаю, святой отец. Но я плохо представляю, как мне жить в монастыре после такого случая. Признаться, я рассчитывала на ваше покровительство и защиту.

– Я прослежу за тем, чтобы вас не обижали.

– Значит, вы согласны стать моим духовным покровителем?

Он помедлил. Ответ мог быть только один.

– Да.

– О, святой отец!

Катарина радостно улыбнулась, а Рамон слегка поморщился. Почему-то его раздражало это обращение, хотя прежде, когда ему почтительно говорили «святой отец», он всякий раз испытывал гордость.

Стоять на месте друг против друга было глупо, потому Катарина предложила прогуляться по саду, и Рамон с тайной радостью согласился.

Они беседовали на весьма далекие от богословия темы. Обуреваемая жаждой познания, Катарина сначала робко и осторожно, а потом живо и смело принялась расспрашивать Рамона о его жизни в Испании, о Мадриде, о Франции и о своем родном городе Амстердаме. Он отвечал – поначалу односложно, а затем – все более увлеченно. Для него, измученного постами, молитвами, загнанного в рамки жестоких законов и правил, зажатого в собственной неуверенности и сомнениях, разговор с этой живой, непосредственной девушкой был как глоток свежего воздуха в душной темнице.

Некоторые послушницы, из числа тех, кто не собирался принимать постриг, а всего лишь воспитывался в монастыре до совершеннолетия, раз в год или даже чаще гостили в родном доме и там ухитрялись читать светскую литературу. А потом тайком пересказывали содержание повестей и романов своим монастырским подругам. Таким образом девушки получали хоть какие-то сведения из внешнего мира. Последней, передаваемой из уст в уста историей, была история взаимоотношений аббата Абеляра и прекрасной Элоизы. Не удержавшись, Катарина спросила, читал ли святой отец сочинения достопочтенного аббата.

– Нет, – ответил Рамон, – но я обязательно прочитаю.

– Это очень волнующая история! – Ее голубые глаза сияли, как звезды, а на алых губах играла улыбка.

Рамон не смог удержаться, чтобы не ответить на улыбку Катарины; при этом его лицо удивительным образом преобразилось и в глазах появился чудесный бархатный блеск. Девушка увидела перед собой не хмурого священника, а приятного и красивого молодого человека.

В какой-то миг Катарина поскользнулась и, споткнувшись о лежащую на земле ветку, чуть не упала. Рамон инстинктивно бросился на помощь и поддержал ее; при этом пальцы Катарины на мгновение очутились в его руке. Рамон был поражен тем, насколько ладонь девушки меньше, ýже и белее его ладони. Ее кожа была мягкой, теплой и нежной. Недавно он впервые увидел руку Катарины, а сегодня прикоснулся к ней. Вскинув глаза, Рамон встретился с Катариной взглядом и неожиданно ощутил покой в своей тревожной, мятущейся душе. Общение с этой девушкой каким-то непостижимым образом усыпляло его волнение; когда он говорил с ней или даже просто смотрел на нее, все остальное отходило на задний план.

Они проболтали больше часа и простились с тайной надеждой на новую встречу.

Вернувшись в монастырь, Катарина повстречала Инес. Сначала та с волнением и страхом расспрашивала подругу о «каменном мешке», но Катарина ответила, что ее не заключали в подземелье, а только слегка припугнули. Она сидела в келье, рядом с покоями аббатисы, а потом за ней пришли, велели переодеться и идти в сад.

– Спасибо тебе, Инес! Святой отец сказал, что это ты рассказала ему о том, что меня заперли.

– Так ты его видела! – воскликнула подруга, сгорая от любопытства.

– Да.

– И какой он?

Катарина ответила не сразу. Прежде ей не приходилось переживать того странного состояния души, что заставляет громко биться сердце, ощущать жар крови и смятение чувств, возникающих всего лишь оттого, что ты подумала о каком-то человеке или обменялась с ним одним-единственным взглядом.

– Я не знаю, какой он, Инес, но могу сказать: если бы тот испанец, за которого меня просватал отец, был таким, как отец Рамон, я бы вышла за него замуж! – внезапно вырвалось у нее.

– Вот как? Тогда лучше сказать, что, если бы отец Рамон был тем мужчиной…

– Инес! Он – священник, а не мужчина!

– Не знаю…

– Что ты имеешь в виду?

– Под сутаной скрыто мужское тело.

– Инес?!

– Я не имела в виду ничего дурного, – оправдывалась подруга. – Просто люди бывают либо мужчинами, либо женщинами, а не мужчинами, женщинами и священниками. – И, помедлив, сказала: – Я думаю, тебе не нужно с ним встречаться.

– Наверное, ты права, – подавленно произнесла Катарина.

Девушка вспыхнула: перед мысленным взором огненным вихрем пронеслись откровенно греховные, отчасти пугающие и в то же время соблазнительные картины. Интерес к тайнам пола, такой естественный для ее возраста, без сомнения, причислялся к самым страшным грехам, Катарина это знала, но ничего не могла с собой поделать. Оставалось утешаться тем, что никто не сможет узнать о том, что у нее в мыслях. Разве что Господь Бог? Вероятно, он и простил бы, если бы она подумала такое об обыкновенном мужчине, но о священнике?!

Девушка не знала, что в этот момент молодой приор тоже думал о ней. Вспоминая их разговор, представляя себе ее оживленное лицо, искреннюю улыбку, Рамон все больше склонялся к тому, что должен был дать этой девушке иной совет: послушаться отца, покинуть монастырь и выйти замуж.

Вместе с тем молодой приор знал: стоит ему пожелать, и Катарина останется в монастыре. Он сможет встречаться с ней под предлогом того, что она его духовная дочь, гулять по саду, говорить с ней и любоваться ее прекрасным, нежным лицом. А иногда даже брать ее за руку.

Подумав об этом, он внезапно упал на колени, с силой сцепил пальцы и в отчаянии прошептал:

– Прости меня, Господи! Мои помыслы нечисты!

Глава V

Рамон без труда разыскал сочинения аббата Абеляра, о которых с таким восторгом отзывалась Катарина. В том, что эта книга была в личной библиотеке аббата Опандо, не было ничего удивительного. Приобретая литературу, последний зачастую руководствовался соображениями, весьма далекими от религиозных догм, также как черпал истину не из заученного, а из глубин человеческой сущности.

Рамон решил начать читать после вечерней трапезы. Внезапно он почувствовал сильный голод и с удовольствием поел свежей морской рыбы, сыра и хлеба и выпил немного вина. Трапезная сияла чистотой, пол был посыпан укропом и мятой. Вечернее солнце проникало сквозь витражи, и стены были испещрены красными, синими, желтыми и зелеными пятнами.

Внезапно Рамон вспомнил, как сеньора Хинеса всегда попрекала его, когда он говорил, что не наелся. Нельзя становиться рабом греха, нужно учиться сдерживать свои желания, а не то быть беде, наставляла она. Когда матери не было дома, сердобольная служанка пыталась накормить мальчика всякими лакомствами, но он неизменно отказывался из страха перед гневом матери и терзаниями собственной совести.

Думая об этом, Рамон улыбался недоброй улыбкой, и его глаза сверкали холодно и жестко.

Он вернулся в свою келью. Здесь царила тишина и чуть заметно пахло ладаном.

Солнце медленно опускалось к горизонту; листва за окном была темно-красной, точно ее окунули в багровое вино. Отблески заката проникали в келью, отчего ее стены и потолок казались расписанными пурпурными красками, тревожными и зловещими, словно пятна крови, и это напомнило Рамону вечера Испании.

В Испании ночь наступала внезапно; казалось, будто чья-то рука гасила огромный масляный светильник. На несколько секунд небо становилось зеленым, затем фиолетовым, после – свинцовым, потом полыхало оранжевыми отсветами заходящего солнца и – воцарялась беспредельная тьма. Позднее небеса начинали гореть звездами – в черную даль простирались бесчисленные серебристые дороги.

В Голландии были другие закаты, плавные, задумчивые, мягкие. Ночи глубокие и тихие – тут не трещали цикады и иногда чудилось, будто спишь на дне глубокого колодца.

Рамон сел у окна и принялся читать. Прекрасная Элоиза любила аббата Абеляра, а он любил ее. Но их любовь была обречена на погибель. В конце концов Элоиза согласилась вступить в монастырь, а позже сделалась почтенной настоятельницей.

Рамон был озадачен и отчасти смущен. Прежде ему не приходилось читать произведений, где бы описывалась такая сила чувств. Элоиза и Абеляр буквально растворялись друг в друге, и оба открыто признавались в том, что вступали в плотскую связь. Рамон уловил в этой истории явное противоречие между человеческой и Божественной любовью. И, что неслыханно, влюбленные открыто признавали превосходство первой, а не последней!

Рамон отложил книгу и лег в постель. Ему понравился благопристойный конец истории, но в то же время молодой приор ощущал некую неудовлетворенность. Да, Абеляр и Элоиза сделали правильный выбор, но… Они либо не должны были любить друг друга, либо… им нельзя было расставаться.

Он не заметил, как заснул. Ему приснился один из тех ярких чувственных снов, которые властны над человеком больше, чем действительность, поскольку способны менять ход его мыслей так же, как внезапно налетевшая буря сбивает с курса могучие корабли. Такие сны показывают человеку изнанку его чувств, место, где скрывается тайная истина.

Рамону Монкада снилось, будто он входит в келью и видит в своей постели другого человека, женщину. Подойдя ближе, он с изумлением узнает Катарину Торн. Он не убегает, ничего не делает и не произносит ни слова. Буря в душе странным образом соседствует с полным спокойствием мыслей. В его постели девушка… Рамон понимает, что это сон, а значит, они могут делать все, что хотят, – никто ничего не узнает! Вероятно, Катарине тоже известно, что это происходит не наяву, иначе она не лежала бы так спокойно и не смотрела бы на него с таким явным, напряженным и страстным ожиданием! Рамон осторожно сдергивает одеяло, видит ее обнаженное тело и проводит дрожащими руками по белым как снег, увенчанным розовыми бутонами девственным грудям Катарины. При этом его охватывает внутреннее пламя, такое сильное, что он кусает губы. Единственное неприятное ощущение – это боль в прикушенной губе, но она тонет в волнах наслаждения. Катарина – магнит, лежащий на дне бездны, он не может ничего сделать, он ищет якорь и, не найдя его, устремляется в неведомую пучину.

Во сне Рамон с легкостью проделал то, чего никогда не совершал наяву. Сон был полон жизни, он казался куда более ярким, чем унылая действительность. Рамона сводили с ума плавные, гибкие движения Катарины, он целовал ее губы, гладил тело и отчаянно стремился слиться с ней, чтобы отныне стать единым целым.

Он проснулся на рассвете от громкого звука колокола. Простыни были смяты, одеяло сброшено на пол. Его тело было до краев наполнено грехом, точно темным вином, губы искусаны до крови. Рамон вскочил так стремительно, что едва не упал, и, не вполне понимая, что делает, движимый желанием заглушить внезапно проснувшиеся запретные чувства, схватил лежавший на столе нож и резанул по руке. Хлынула кровь. Рамон нашел в сундуке какую-то тряпку, быстро оторвал полосу и перевязал рану.

Боль отрезвила его. Он немного посидел на краю постели. Его дыхание было прерывистым и тяжелым. Он дрожал всем телом. Потом снова лег и постепенно успокоился. Для молитв не осталось сил – ни физических, ни душевных.

Через какое-то время Рамон почувствовал, что по щекам текут слезы; причем он не вполне понимал, чем это вызвано, – раскаянием или сожалением о том, что все случившееся оказалось сном.

Как на грех, именно в это утро аббат Опандо пригласил Рамона разделить с ним трапезу. Отказаться было нельзя, и Рамон явился в назначенный час, привычно сдержанный и спокойный. Однако аббата Опандо было нелегко обмануть. Окинув молодого приора проницательным взглядом, он спросил:

– Что с вами, Рамон? Полагаю, испанское солнце куда полезнее для вас, чем наши ветры. Когда вы приехали сюда, то выглядели иначе.

– Мне приснился плохой сон, – сдавленно произнес молодой человек.

– Вы впервые увидели во сне что-то дурное?

– Нет. Просто никогда прежде это не было так похоже на правду.

Аббат Опандо опустил взгляд.

– Что с вашей рукой?

– Поранился.

Аббат Опандо покачал головой.

– Глядя на вас, можно подумать, что вы ранены куда серьезнее. Скажем, в сердце.

Рамон молчал. Он стоял, вытянувшись в струну; его остановившийся взор был пристальным и суровым.

– Вы прочли письма аббата Абеляра?

– Да.

– Вы осудили аббата и Элоизу или посочувствовали им?

– Пожалуй, второе, – со вздохом признался Рамон.

– Они искали Бога любящего, а не осуждающего. Человек имеет право на свои собственные чувства и ценности. Кстати, кто посоветовал вам прочитать это замечательное произведение?

– Одна послушница из женского монастыря.

– Вы виделись с ней?

Рамон побледнел.

– Да, – прошептал он и тут же добавил: – Это было ошибкой. Одним из искушений, посланных дьяволом. Поверьте, я уже сделал свой выбор.

Аббат усмехнулся.

– Сегодня ночью? Послушайте, Рамон, не кажется ли вам, что дьявол способен дать нам очень многое, куда больше, чем Бог? Несметные богатства, славу и власть. Но только не любовь. Вы говорите, сделали выбор? Разумом? Верю. Но не сердцем. Ибо сердце решает за вас.

– А вожделение?! – вырвалось у Рамона. – Разве не дьявол…

– Ах, вот оно что! Я говорил вам, что плоть дана нам совсем не напрасно, и умерщвлять ее вне всякой меры нельзя – это не приводит к добру. Вы добились только того, что ваши вполне естественные желания проснулись слишком поздно. Над вашей душой в юности совершили насилие, а теперь вы истязаете себя сами. Разберитесь в своих чувствах, иначе вас замучат сны. Не вините себя понапрасну. Я вас понимаю, – аббат вздохнул, – вы встретили девушку, и она вам понравилась, даже больше – вы возжелали ее. Повторяю, это вполне естественно. Я тоже не избежал подобных терзаний, был грешен и стал мудрым, возможно, лишь потому, что мне много лет. Хотя чаще мне кажется, что я глуп, как баран. Вы преодолеете это, Рамон. Вам будет больно и горько, я знаю… А теперь сядьте. Честно говоря, на самом деле мне хотелось побеседовать с вами не о ваших снах, а о куда более серьезных вещах. Вы наверняка не знаете о том, что происходит в городе!

– Пожалуй, нет.

– Позавчера были разгромлены две католические церкви, после чего в них состоялись кальвинистские проповеди. А до этого народ не допустил сожжения на площади двух еретиков, закидав камнями и солдат, и инквизиторов. Вчера в наш монастырь принесли католического священника, он был сильно избит и ночью умер. Он успел сказать, что видел повешенных монахов. Кальвинистские проповедники называют нашу Церковь «вавилонской блудницей», призывают разбивать иконы, уничтожать мощи и святые дары.

– А правительство?!

Аббат Опандо покачал головой.

– Мне кажется, будет много крови. Так что не покидайте обитель без крайней нужды, Рамон. И еще: вот ключ от монастырской сокровищницы. Я покажу вам тайник.

Лицо Рамона залила краска.

– Вы… мне доверяете?!

– Разумеется! Неизвестно, что может со мной случиться, а вы порядочный и честный человек, к тому же на редкость преданный Церкви. И запомните, я поручаю вам не только и даже не столько заботу о деньгах, сколько заботу о жизнях и душах наших монахов.

Ранним утром, еще до назначения послушаний, к Катарине подошла одна из монахинь и сказала, что ее ждут в саду.

Катарина побежала вниз, перескакивая через две ступеньки и на ходу заправляя волосы под головную повязку. Ее сердце буйно и радостно билось в такт быстрым шагам.

Утро было ненастное; ночью прошел дождь, и, хотя сейчас он прекратился, было куда прохладнее, чем обычно бывает летом. Листья на деревьях отяжелели от влаги, ветви обвисли. В воздухе витала едва заметная дымка, и сердце сдавливало ощущение глубокой пустоты окружающего мира. Катарина не удивилась бы, если бы в саду никого не было: ей внезапно почудилось, будто ее завлек сюда не человеческий зов, а голос чего-то потустороннего и запретного.

Но тот, кого она желала видеть, был здесь, он стоял в дальнем конце сада, в кольце непроходимых зарослей, у замшелой стены.

Он не двигался, и девушка сама подошла к нему, при этом ее платье промокло почти до пояса, как промокли полотняные чулки и тонкие кожаные башмаки.

Возможно, в том было виновато сырое, промозглое утро, но только сегодня отец Рамон показался Катарине изможденным и унылым. Его плечи были согнуты, в глазах не мелькало даже искорки света.

Внезапно у Катарины застучало в висках, по телу пробежала дрожь. Однако она заставила себя улыбнуться.

– Это вы! Как я рада вас видеть!

Рамон чувствовал, что она и впрямь очень рада, и у него защемило сердце. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ее, такую светлую, прекрасную, сотворенную по тем странным и непонятным законам, что и венчики нежных белых цветов, расцветающих в безмятежный летний зной.

Он вспомнил свой сон и отшатнулся от Катарины, точно пугливое животное. И тут же почувствовал, что нужно что-то сказать.

– Настоятельница не обижает вас?

– О нет! Я вообще ее больше не видела.

– А ваш отец?

– Он тоже не приходил.

Она смотрела пытливо, радостно, с непонятным ожиданием. У нее были ресницы цвета спелой ржи и резко надломленные брови, что придавало ее лицу выражение смелого вызова.

– Я… я пришел, чтобы сказать вам, Катарина, что был не прав: вы не созданы для монастырской жизни и будет лучше, если вы покинете обитель и выйдете замуж, как велит ваш отец.

Рамон старался говорить отстраненно, сурово, но в его голосе против воли прозвучала боль.

Катарина ничего не ответила. Опустив глаза, она водила концом башмака по мокрой траве. Потом неожиданно подняла взгляд и спросила:

– Вы прочитали письма аббата Абеляра?

Рамон кивнул.

– Вам понравилось?

– Да. Грустная история, но конец хороший.

– Хороший? Разве? – искренне удивилась Катарина.

Рамон замялся.

– Он… правильный.

– По-вашему, это одно и то же? Ни Элоиза, ни Абеляр не были счастливы в разлуке!

– Они закончили дни в добродетели. Добродетель и есть счастье.

– Вы счастливы? – спросила Катарина.

– Я? Нет. А вы?

– Счастлива.

– Счастливы?! – Он выглядел изумленным.

Неожиданно Катарина подошла совсем близко к нему, взяла его руку и смелым и вместе с тем невинным жестом прижала к своей груди.

– Мое счастье вот здесь. Я его чувствую так же, как чувствую боль, когда вы говорите, что мне нужно покинуть обитель и больше не видеться с вами. От этого мое счастье хотя и меркнет, но не исчезает, потому что я не хочу верить в то, что мы навсегда расстанемся.

Прежде Рамон был бледен, теперь на его щеках вспыхнул яркий румянец. Чувство безысходности, мучившее его все утро, исчезло, уступив место полубезумному смятению. Странно, но сейчас он был красив как никогда: одухотворенные, трагические, озаренные внутренним пламенем черты и сияющие темные глаза.

– Зачем ты это говоришь? – прошептал он и неожиданно рухнул на колени, прямо в сырую траву, приник к ногам и стану Катарины с мучительной страстной силой обожания и отчаяния. А она в таком же порыве принялась нежно гладить его темные волосы.

– Встаньте, прошу вас! Можно я… буду звать вас просто по имени?

Рамон понял, что сегодня Катарина ни разу не назвала его святым отцом, и покорно ответил:

– Конечно.

Он не поднимался с колен, и тогда девушка сама опустилась к нему, и они оказались лицом к лицу.

Оба не помнили и не поняли, как могло случиться то, что случилось дальше. Их словно окутало какое-то облако, взял в плен неведомый дурман! Они нежно и робко целовались, стоя на коленях в густой траве. Катарина положила руки Рамону на плечи, а он сжимал ее лицо в своих ладонях. Над их головами шумели листья, а еще выше распростерлись огромные суровые пасмурно-серые небеса.

Послушница и священник с трудом поднялись на ноги. Повязка сбилась, а после и вовсе соскользнула с головы девушки, ее светлые волосы заструились по плечам и спине, и Рамон с наслаждением ласкал их, глубоко погружая пальцы в шелковистую прохладу. Катарина была ниже его ростом, казалась удивительно хрупкой, и ему хотелось подхватить ее на руки и крепко прижать к сердцу. А еще он хотел освободить от одежды ее плечи и грудь, увидеть их белизну и целовать, и ласкать…

И вдруг он вспомнил. Он – священник, монах, приор мужского монастыря! Его лицо исказилось – на нем словно появилась некая дьявольская маска. Рамон с силой оттолкнул Катарину, так что она едва не упала, и отчаянно закричал:

– Убирайся! Я тебя ненавижу! Ты послана дьяволом!

При этом он яростно целовал висевший на его груди большой серебряный крест, казавшийся таким твердым и холодным после горячих и нежных губ Катарины.

Катарина смертельно испугалась, ей показалось, что ее мир рушится на глазах. Она словно очнулась от сна и увидела страшную явь. Ее колени ослабли, и ей стало трудно дышать.

Девушка прибежала в обитель растрепанная, бледная, с распахнутыми от страха глазами, в мокром платье, облепившем ноги и испачканном травой.

Когда ее принялись расспрашивать о том, что случилось, она разрыдалась так бурно, что ни монахини, ни послушницы не могли ее успокоить. Ее уложили в постель, и она пролежала весь день, укрывшись с головой, не вставая, не принимая пищи и не отвечая на вопросы.

Ночью внезапно разразилась буря; по небу неслись рваные черные тучи, дождь свирепо барабанил по крышам, дико трепетали флаги на башнях города, и одиноко завывал ветер. Катарина лежала без сна и думала. Ее счастье рухнуло, едва она посмела подойти к нему слишком близко и коснуться рукой.

Утром она встала очень рано и вышла во двор. Пустота. Никаких признаков жизни. Голые камни, ряды слепых окон, мертвенно-серая пыль. На этом неподвижном угрюмом фоне возвышался храм, тот, что прежде пленял ее своим величием и красотой. Теперь он казался гигантской глыбой, вырастающей из земли и упиравшейся в небо, глыбой, в грандиозности которой было что-то жуткое.

Катарина прошла в покои аббатисы и без колебаний попросила об аудиенции. К удивлению девушки, настоятельница немедленно приняла ее.

Катарина опустилась на колени.

– Матушка, – смиренно произнесла она, не поднимая глаз, – я все обдумала. Пошлите кого-нибудь к моему отцу. Я согласна подчиниться его воле, оставить обитель и выйти замуж за того человека, которого он избрал для меня.

Настоятельница молчала. Однако в ее глазах появился торжествующий блеск.

В то же утро испанец Эрнан Монкада подошел к дому Пауля Торна. Он был на три с половиной года старше Рамона, схож с ним лицом и фигурой. На нем был скромный камзол темно-синего цвета, перехваченный в талии узким золоченым пояском с маленькой пряжкой, и короткий плащ на шелковой подкладке, расшитый по подолу золотой нитью. Сквозь прорези рукавов-буфов виднелась ярко-желтая ткань сорочки. На груди на тонкой цепочке висел небольшой узорный крест. Гладкие черные волосы по тогдашнему обычаю испанского дворянства были покрыты тонкой сеткой из крученых шелковых нитей, поверх которой красовался бархатный берет с пышными перьями.

Прежде чем осесть в Голландии, Эрнан Монкада повидал немало стран; молодого человека воспитал отец, не имеющий привычки подолгу задерживаться на одном месте. В памяти Эрнана запечатлелась вереница мужских и женских лиц, множество рук, порой ласковых, а иногда жестоких, жующих и поющих ртов и бесчисленное количество плохо вытертых деревянных столов в душных пивных, куда любил заглядывать Луис Монкада. Эрнан не помнил, чтобы у них когда-либо было достаточно денег, потому зачастую они питались хлебом и луком и носили плетеную обувь. При этом Луис Монкада чрезвычайно гордился своим дворянством, много говорил о благородстве и чести и бережно хранил в небольшом, окованном железом сундучке украшенную фамильным гербом дворянскую грамоту. Он носил шпагу, требовал, чтобы перед ним снимали шляпу, и без колебаний вступал в драку с каждым, кто смел усомниться в правдивости его обещаний и клятв.

О своей матери Эрнан впервые услышал незадолго до смерти отца. Луис Монкада позвал к себе сына и сказал:

– Я решил рассказать тебе о женщине, которая произвела тебя на свет. Думается, ты должен услышать о ней, иначе это будет несправедливо. Ее зовут сеньора Хинеса, и если она еще жива, то живет в Мадриде. Не знаю, правильно ли я поступил, разлучив тебя с ней, но и поныне, вспоминая ее, я не жалею об этом! Почему я женился на ней? Пожалуй, по двум причинам: она была красавицей и у ее родителей имелись кое-какие деньжата. Я до сих пор помню, как она выглядела, когда я впервые ее увидел, и даже помню до мелочей, во что она была одета.

Она стояла на крыльце, маленькая, изящная и очень нарядная: лиф платья перламутрово-изумрудного цвета – такими иногда бывают крылья у жуков, – длинные узкие рукава и пышная юбка – черные, украшенные золотым шитьем, а волосы затянуты в жемчужную сетку. От нее пахло миндальным маслом и еще чем-то пьянящим и нежным. И она молчала. О да, она молчала!

Первую брачную ночь я тоже запомнил на всю жизнь: Хинеса бегала по всему дому, а я носился следом, пытаясь унять ее вопли. Да и после дело обстояло не лучше, она редко подпускала меня к себе, так что я удивляюсь, сынок, как ты вообще умудрился появиться на свет! Но главное было не в этом. Она с утра до вечера изводила домашних нотациями, каждое лишнее движение почиталось за грех, и всем нам ежеминутно грозила непомерная Божья кара! Она сжимала губы и смотрела на меня своими огромными глазами как на посланника дьявола, а потом начинала говорить. Эта женщина могла говорить часами, она ходила по комнате заламывая руки и поминутно крестилась. О чем она разглагольствовала, я уже не помню, но то, что от ее речей можно было рехнуться, это точно. Однажды я попробовал ее побить, и она завопила так, что было слышно на всю улицу! После я ее не трогал. Можно подумать, что она страдала излишней набожностью, но, по-моему, Хинеса была просто сумасшедшей. Она вбила себе в голову, что ты непременно должен стать священником. И, хотя я католик и верю в Бога, такая мысль мне совсем не нравилась. Чтобы быть добродетельным человеком, необязательно становиться священником; настоящий дворянин должен носить шпагу, а не сутану, сказал я ей. Нет, я не понимал ее, Эрнан, решительно не понимал! Когда она принялась воспитывать тебя на свой лад, моему возмущению не было предела! Тебе не исполнилось и трех лет, а она уже начала мучить тебя своими наставлениями.

Однажды ночью я незаметно встал, взял тебя, спящего, и ушел из дома в чем был, уехал из города и из страны. Я не хотел, чтобы Хинеса нас нашла, и не желал ее больше видеть! Я не жалел ее и радовался тому, что ты был нашим единственным сыном. Двоих детей я бы не смог взять с собой, и второго ребенка она свела бы с ума! Возможно, тебе не за что меня благодарить, но, по крайней мере, я не позволил Хинесе превратить тебя в орудие ее сумасшедших замыслов и ты можешь сам выбирать, как тебе жить.

Эрнан действительно жил как хотел; к счастью, он довольно рано понял: для того чтобы жить хорошо, недостаточно иметь свидетельство о дворянском происхождении, желательно еще заняться каким-то делом. Их последним прибежищем был Амстердам, здесь отец умер, здесь его похоронили, и Эрнан решил остаться в Голландии. Это было шесть лет назад. Он довольно быстро выучил язык и теперь говорил почти без акцента.

Вскоре после смерти отца Эрнан начал работать и смог снять чистенькую комнатку у молчаливой пожилой вдовы, купить приличную одежду. Хотя по большей части он общался с испанцами, ему нравились голландцы: трудолюбивые, с очень понятными и простыми жизненными принципами.

С Паулем Торном Эрнан познакомился, когда владелец нескольких застрявших в гавани кораблей метался по пристани, пытаясь объяснить ничего не понимающим в торговле, но зато очень любящим деньги и без зазрения совести хозяйничающим в его стране «проклятым испанцам», что «некоторые товары – не люди и что они не могут ждать так долго».

В тот день Эрнан Монкада командовал отрядом, проверяющим грузы и правильность уплаты налогов. Он довольно быстро решил проблему, и корабли Пауля Торна вышли из гавани. Пауль, привыкший давать взятки, попытался всучить Эрнану деньги, но тот решительно отказался. Тогда Торн предложил молодому испанцу выпить вместе, и вечером они немного посидели в таверне, а после случилось так, что Пауль пригласил Эрнана на ближайший воскресный обед. Тот пришел и остался весьма доволен тем, как провел время. Ему понравился большой, уютный дом Пауля, понравилась его молодая приветливая жена, хорошо воспитанные дети. Тогда он впервые обмолвился, что тоже не прочь жениться на голландке, завести собственный дом и детей. Пауль с удовольствием слушал Эрнана, который сразу показался ему весьма порядочным и разумным. Хотя молодому человеку несладко жилось на чужбине, он рассуждал здраво и вполне разделял мнение Пауля о том, что бессмысленно вводить такие налоги и что испанское правительство ничего не понимает в том, как работают голландские мануфактуры и ведется торговля. Он был в меру набожным, знал свою цель и вместе с тем, в отличие от других испанцев, на взгляд Пауля слишком спесивых, но не очень умных, трезво оценивал свои силы.

Пауль подумал о Катарине. Он поместил дочь в монастырь, потому что так хотела его вторая жена Эльза, в которую Пауль в ту пору был безумно влюблен, но спустя пару лет он стал размышлять о том, справедливо ли лишать дочь подлинных радостей жизни?

Появление Эрнана Монкада он воспринял как подарок судьбы. Испанец молод, строен, красив – какая девушка откажется от такого мужа! Сын, которого родила мужу Эльза, еще мал, поэтому Эрнан стал бы помощником в делах, к тому же для дела было бы очень неплохо иметь в зятьях испанского дворянина. Пусть Эрнан небогат, он, Пауль Торн, даст за Кэти хорошее приданое – все лучше, чем ежегодно вносить деньги в монастырскую казну!

Улучив момент, когда Эльза вышла из комнаты, Пауль вынул из шкатулки миниатюрный портрет своей первой жены Хелен и показал Эрнану. Затем Пауль сказал, что у него есть старшая дочь, которая воспитывается в обители Святого Бенедикта, и что ее воспитание почти закончено. А это мать Катарины, на которую девушка очень похожа. С портрета задумчиво и кротко смотрела миловидная белокурая женщина. Эрнан улыбнулся – ему очень нравились блондинки. Они с Паулем сразу поняли друг друга. Эрнан в самом деле был не прочь жениться, ему смертельно надоели неустроенность и одиночество. Конечно, он не был одинок в полном смысле этого слова: время от времени Эрнан встречался с женщинами, сговорчивыми служанками из таверн, проститутками, а иногда – и с замужними дамами. Однако это были случайные связи, не имевшие ничего общего с настоящей привязанностью.

Итак, они быстро сговорились, и сегодня Эрнан Монкада шел к Паулю, чтобы узнать, как прошло его свидание с дочерью и когда можно праздновать помолвку. Он действительно ездил в Испанию, надеясь узнать, не осталось ли какого наследства от родственников отца, но все было тщетно. Эрнан не сделал попытки разыскать сеньору Хинесу, поскольку не вполне понимал, что сможет сказать матери, которую не видел почти тридцать лет.

Пауль Торн принял будущего зятя в гостиной – одной из самых красивых комнат дома, которая неизменно восхищала Эрнана. Здесь был изящный, как игрушка, камин с резным навесом, покрытые светлой темперой стены с рельефами и золоченые потолочные балки, в окнах – серебристые стекла в тонком переплете. Яркие, полные жизни и света украшения голландских домов нравились Эрнану несравненно больше, чем сумрак испанских жилищ.

К сожалению, сам Пауль выглядел удрученным и хмурым. На вопрос Эрнана о том, как идут дела, он махнул рукой.

– Катарина уперлась, как мул, хочу, говорит, принять постриг и навсегда остаться в монастыре! Я отдал ее туда, чтобы она стала кроткой, словно голубка, а вместо этого дочь превратилась в редкостную упрямицу!

Эрнан улыбнулся.

– Не стоит волноваться раньше времени. Мы поступили неправильно, сообщив ей о предстоящем замужестве как о чем-то решенном. Позвольте, я сам съезжу в монастырь, увижусь и поговорю с сеньоритой Катариной.

– Лучше не надо, а то она испугается еще больше!

Эрнан рассмеялся.

– Вы полагаете, я способен напугать вашу дочь?

– Кто знает! Последние шесть лет она совсем не видела мужчин!

Они помолчали. Потом Пауль сказал:

– Я хочу поскорее забрать Катарину из обители. Вы были в отъезде и, наверное, не знаете, что в городе начались выступления против католиков.

– Разве монастырь в этом случае не самое безопасное место?

Пауль нахмурился и сжал кулаки.

– Вы плохо знаете наш народ, Эрнан. Зачастую для нас отсутствуют те преграды, которые столь сильны для испанцев. Мы намного спокойнее вас, но, если дойдет до точки, снесем все, что стоит на пути.

– Полагаю, скоро сюда прибудут наши войска? – осторожно осведомился Эрнан.

– Наверное, да. Но сколько всего может случиться, пока они не вступят в город!

– Тогда, может, поедем за сеньоритой Катариной? – Эрнан смотрел на Пауля с неподдельной тревогой.

Однако тот замялся.

– Погодите немного. Я жду известия от настоятельницы.

– Воля ваша. – Эрнан встал. – В случае необходимости вы знаете, где меня найти.

– Как прошла поездка? – спросил Пауль, поднимаясь следом. – Успешно?

Эрнан Монкада медленно покачал головой.

– Не берите в голову, – примирительно промолвил Пауль, – для меня главное – чтобы Кэти была счастлива с вами.

На прощание Эрнан еще раз обвел глазами гостиную.

– У вас очень красиво.

– Мне не до этого! – Пауль махнул рукой. – Сейчас самое важное – вовремя отправить товар и заключить выгодную сделку. Но Эльзе нравится…

– Вот потому я и хочу жениться, – улыбнулся Эрнан.

Едва он успел уйти, как к Торну явилась посланница из обители – строгая и немногословная помощница аббатисы, известившая его о том, что настоятельница хочет переговорить с ним по важному делу. Пауль понял. Он выскочил на улицу, надеясь догнать Эрнана, но тот уже скрылся из виду.

На следующее утро отец Катарины отправился в монастырь. Он опоздал: в городе усилились волнения, начался настоящий бунт, и врата обители были крепко заперты, а настоятельница никого не принимала. Пауль Торн решил подождать.

Ни он, ни Эрнан Монкада, не настоявший на том, чтобы поехать за Катариной, не предполагали, чего им будет стоить эта задержка.

Глава VI

Катарина не спала всю ночь. Она представляла морское побережье и величественные корабли, по белоснежным парусам которых скользят солнечные лучи, рынок под открытым небом, огромные корзины с рыбой, чья чешуя блестит и переливается при свете дня, связки овощей… Пеструю толпу и экипажи на улицах, звук музыкальных инструментов, ворохи нарядов и множество интересных книг. Мир, в котором нет послушаний и многочасовых молитв.

Девушка вспомнила, как отец говорил о том, будто ее жених вовсе не стар и уродлив, а молод и красив. К тому же он нормальный мужчина – не такой, как Рамон Монкада, избравший путь самоотречения, отказа от тех жизненных ценностей, что греют сердца простых людей.

Катарина тяжело вздохнула. На самом деле она все понимала. Рамон был священником, монахом, членом ордена Святого Бенедикта, приором мужского монастыря, он дал нерушимые обеты.

Наступивший день не был похож на остальные: внезапно отменили все послушания, воспитанницам велели идти в храм, оставаться там и молиться.

Когда послушницы пересекали монастырский двор, Катарина заметила множество мелких и крупных камней, которые валялись на земле, и спросила монахиню, которая сопровождала девушек, откуда они взялись.

– Прошлой ночью какие-то негодяи швыряли камни в окна обители, – неохотно ответила сестра.

В храме Катарина шепнула Инес:

– Думаю, было бы лучше, если бы мы как можно скорее покинули монастырь.

– Лучше для чего?

– Для нашей безопасности.

Инес заморгала, глядя на свечи, излучавшие маленькое, спокойное и такое надежное сияние.

– Чего нам бояться, Кэти?

– Тех людей, что кидали камни через стены монастыря!

– Что они могут нам сделать?

– Они могут прийти сюда.

– Сюда?! Что ты, Кэти! Это невозможно!

– Хотела бы я знать, что сможет их остановить! – жестко произнесла Катарина.

Они находились в храме, когда зазвонил колокол. Его звон, обычно пронзительный, светлый, певучий, в этот неурочный час показался им угрюмым, тяжелым, зловещим. Уверенные в том, что случилось нечто необычное и страшное, послушницы разом повернули головы к входу.

Как ни странно, внезапное нарушение безмятежной и величественной тишины больше испугало монахинь, чем послушниц. Первые оцепенели, тогда как вторые, не дожидаясь позволения, встали с колен и столпились у входа.

Вскоре в храм вошла еще одна монахиня и объявила о том, что случилось. Бунтовщики ворвались в обитель, они идут сюда. Толпа разъяренных мужчин – в женском монастыре!

Часть монахинь кинулась спасать монастырское достояние – молитвенники, святые дары, другие решили позаботиться о людях. Одна из сестер вывела девушек из храма, и они побежали по галерее.

Катарина слышала доносящийся со двора громкий топот и понимала, что им никуда не уйти. Бунтовщики разбегутся по помещениям в поисках ценных вещей и беспомощных женщин. Нужно попытаться укрыться в другом месте. В саду.

Катарина хотела позвать Инес, но та убежала следом за остальными послушницами. Тогда девушка свернула на боковую лестницу и, никем не замеченная, быстро спустилась вниз.

На рассвете, во время капитула, аббат Опандо во всеуслышание объявил о том, что происходит в городе: множатся погромы католических церквей и домов испанских дворян, избиения священников, особенно тех, кто служит инквизиции. Больше тысячи вооруженных ремесленников и пришедших из предместий крестьян снуют по улицам Амстердама, открыта тюрьма, из нее освобождены все кальвинисты, и одному Богу ведомо, что творится в магистрате! Наместник в растерянности, так как войска еще не подошли, а городская стража объята страхом.

Когда аббат Опандо завершил свою тревожную речь, Рамону показалось, будто он внезапно очнулся от сна. Страх за судьбу Катарины напомнил ему о том, что он простой смертный и в его груди бьется человеческое сердце. Он знал, что не успокоится до тех пор, пока не будет уверен, что ей ничто не угрожает.

После окончания капитула он подошел к аббату и заявил:

– Я еду в женский монастырь!

– В монастырь? Вы сошли с ума!

– Если мятежники ворвутся в обитель…

– Знаю. Может случиться самое худшее.

– Я должен спешить! – в отчаянии произнес Рамон.

– Нет! Я запрещаю. Что вы сможете сделать?!

Молодой приор вымученно улыбнулся.

– Я остановлю святотатцев!

– Каким образом?! Вы попросту не доедете до монастыря – вас убьют! Или покалечат.

– И все-таки, – тихо промолвил Рамон, – я поеду.

Аббат Опандо покачал головой.

– Вижу, мне не удастся вас отговорить. По крайней мере дайте слово, что вы возьмете с собой викария.[19] И еще: было бы лучше, если бы вы сняли сутану и переоделись во что-то другое.

Рамон позволил себе печальную усмешку.

– Это неважно. И так видно, что я испанец.

Он спустился вниз и вышел во двор. Рамон понимал, что доведет задуманное до конца, даже если это будет стоить ему жизни.

Открытый экипаж ждал у ворот. Сидевший в нем викарий был ни жив, ни мертв.

Рамон занял свое место, и кучер, лицо которого тоже побледнело от страха, нервно хлестнул лошадей. В первом же проулке дорогу преградила толпа вооруженных людей. Экипаж остановился. У Рамона перехватило дыхание.

Все вокруг тонуло в дыму, кое-где виднелись вспышки мушкетных выстрелов.

Несколько человек с искаженными злобой лицами подступили к экипажу. Раздались выкрики:

– Куда ты собрался, святой отец? Грабить нас? Проклятые испанцы! Сорвите с него крест – наверное, он стоит немало гульденов!

Рамон беспомощно оглянулся. Кучер замер в растерянности, не зная, что делать. Смертельно бледный викарий вжался в сиденье и закрыл глаза.

Внезапно Рамон почувствовал прилив энергии и ясно осознал, что сейчас не помогут ни увещевания, ни молитвы. Когда один из мужчин протянул руку к кресту, священник вырвал у кучера кнут и с размаху огрел наглеца.

Толпа разом всполошилась и загудела.

– Вздернуть его на столбе! Гляди, там для тебя еще есть местечко!

Рамон инстинктивно поднял взгляд и увидел висящего на столбе человека в сером одеянии инквизитора. Это было неслыханно! На его глазах разрушалось то, что невозможно разрушить. Инквизиция – владычица христианского мира! Никто никогда не осмеливался посягать на жизнь ее служителей!

– Пошли прочь! – в отчаянии закричал он. – Духовное лицо неподвластно человеческому суду!

В ответ раздался смех.

– Как бы не так!

Теперь к нему тянулось сразу несколько рук, кто-то достал веревку, и Рамон понял, что сейчас его повесят. Он вновь замахнулся кнутом, а после, внезапно нагнувшись, вырвал пистолет из рук какого-то бунтовщика и без колебаний выстрелил в толпу. Он попал в человека – тот страшно закричал и согнулся пополам, а потом упал. Сию же секунду Рамон перескочил на место кучера и хлестнул лошадей, направляя их прямо в толпу. Кони взвились на дыбы, а после бросились вскачь. Кто-то попал под колеса, раздались выстрелы, но ни один из них не задел Рамона.

Экипаж понесся по улицам. Рамон стоял, выпрямившись во весь рост, подол сутаны развевался, как мантия. Он убил человека, но не испытывал ни капли раскаяния. Эти люди могли смертельно обидеть Катарину!

Его сердце больно сжималось от страха за девушку. Рамон не помнил, как он домчался до женского монастыря, и не мог объяснить, почему никто не сумел его остановить.

К счастью, у него хватило ума подъехать к задним воротам, находившимся недалеко от хозяйственных построек обители. Спрыгнув на землю, он поспешил в монастырь, приказав кучеру и викарию дожидаться снаружи.

Рамон вошел в ворота и остановился. Он слышал крики, звон стекла и чувствовал запах гари. Где искать Катарину? Между постройками вилась неприметная тропинка. Рамон пошел по ней, мысленно моля Бога о помощи.

Катарина стояла в дальнем углу сада, прислонившись к каменной стене и закрыв глаза. Хотя она дрожала от страха, в ней крепла уверенность в том, что она поступила правильно, подчинившись не приказам, идущим извне, а своему внутреннему голосу. В этом ее убеждали доносящиеся из монастыря отчаянные женские крики, грохот и звон.

Внезапно Катарина услышала чьи-то шаги и быстро присела, затаившись в густых зарослях. Кто-то шел по саду и негромко повторял ее имя!

Девушка осторожно привстала и раздвинула ветви. Навстречу двигалась высокая фигура в длинном черном одеянии; на груди человека сверкала серебряная цепь с крестом. Рамон Монкада!

Катарина бросилась вперед, угодила прямо в его объятия и приникла к нему с такой силой, что он пошатнулся. Рамон с облегчением вздохнул – оттого что сумел ее найти, и еще больше – оттого что она была ему рада.

– Я пришел за вами, Катарина. У ворот ждет экипаж – я отвезу вас к вашему отцу, где вы будете в безопасности.

Катарина кивнула и пошла следом за ним.

– Нужно поискать Инес, – с тревогой произнесла она, бросив взгляд на монастырь.

Рамон покачал головой.

– Нет, Катарина, мы не будем искать Инес. Мне не справиться с толпой бунтовщиков. Придется положиться на волю Господа.

Им удалось пробраться к выходу окольными тропинками, и вскоре они оказались на улице.

Рамон оторопел: экипажа не было! На земле виднелись следы колес и копыт. Ни кучера, ни викария, ни лошадей!

– Ничего, – промолвил он, сжимая теплую, нежную руку Катарины в своей, – мы справимся.

Через час после того, как Рамон и Катарина покинули обитель, Эрнан Монкада ворвался на монастырский двор во главе вооруженного отряда. События развивались столь стремительно, что у него не хватило времени, чтобы вовремя прибыть в монастырь. В результате, когда Эрнан вошел в ворота обители, мятежники уже ушли, разрушив и разграбив все, что было можно разграбить и разрушить.

Он метался по галереям, залам и кельям, спрашивая у всех, кто попадался на пути, не знают ли они, где Катарина Торн. В одном из залов Эрнан столкнулся со светловолосой девушкой и схватил ее за руку.

– Вы Катарина?!

Бескровные губы послушницы шевельнулись, остекленевшие глаза налились слезами. Но она не произнесла ни слова.

– Успокойтесь, все в порядке, – мягко сказал Эрнан, выпуская ее руку. – Как вас зовут?

– Инес Вилье. А где Катарина?

– Именно это я и пытаюсь узнать.

Он отвел девушку к другим сестрам и оставил на их попечении. Когда они проходили по одной из галерей, Эрнан увидел на полу мертвую монахиню. Было ясно, что над ней надругались. Молодой человек с содроганием отвел взгляд.

Катарину никто не видел, ее не было среди других послушниц. Инес помнила, что они стояли рядом в храме, а потом подруга исчезла.

Эрнан Монкада покинул монастырь. Он не хотел задерживаться в обители, из оплота утешения и покоя превратившейся в место немыслимых человеческих страданий. Молодой испанец поклялся, что найдет Катарину и женится на ней, даже если с ней случилось самое страшное.

К полудню Катарина и Рамон оказались на одной из центральных площадей Амстердама. Здесь толпился народ; горожане были напуганы и так же, как они, искали спасения. Многие с надеждой повторяли, что войска уже у стен города.

Рамон то и дело спрашивал дорогу. Катарина молчала. В ее глазах затаилось выражение разочарования и надежды. Она не хотела, чтобы Рамон отыскал дом Пауля Торна, она желала бесконечно бродить по городу вдвоем, пусть даже подвергаясь смертельной опасности, и чтобы ее рука лежала в его руке. Собственно, Рамон хотел того же. Он знал, что, как только он доставит Катарину к отцу, а сам вернется в монастырь, все будет кончено. Его сердце ныло, обескровленное предчувствием грядущей потери. Привычная отрешенность Рамона растаяла, его нервы были напряжены, душу наполняла смесь решимости и растерянности.

– Сегодня я убил человека, – признался он, когда они с Катариной остановились передохнуть под каким-то навесом.

– Какого человека?

– Одного из бунтовщиков.

– Я охотно бы сделала то же самое! – в сердцах произнесла Катарина.

Рамон не успел ответить: вокруг раздались громкие, удивленные, испуганные крики. Они с Катариной отвлеклись и потому не сразу поняли, что случилось, а увидев, замерли в изумлении: навстречу двигалась вода; мутная, пенящаяся полоса приближалась, спешила, сбивая и подхватывая все, что оказывалось на ее пути.

– Мятежники разрушили дамбы, чтобы не позволить войскам войти в город! – крикнул кто-то. – Сейчас все будет затоплено!

И вот они уже стояли по щиколотку, а через пару мгновений – по колено в воде. Вокруг плавали корзины, какие-то тряпки, а люди разбегались кто куда. Рамон и Катарина тоже бросились бежать; ветер бил им в лицо, а вода настигала, обволакивала тело и стремилась утянуть за собой.

На пути попался дом на высоких сваях, и Рамон, не раздумывая, устремился вверх по крутой лестнице, ни на миг не выпуская руки Катарины.

Он с силой толкнул тяжелую дубовую дверь, и она поддалась. Они вбежали в дом. В трех небольших комнатах было пусто, вещи раскиданы – очевидно, хозяева собирались впопыхах. Их испугали снующие по улицам мятежники, звуки выстрелов и расправы – теперь уже не только над католическими священниками и испанскими дворянами, а над любым, кто попадался на пути.

Рамон закрыл дверь, задвинул засов и облегченно вздохнул.

– Надеюсь, вода не поднимется так высоко. Если же это все-таки случится, мы выберемся на крышу.

Катарина прислонилась к стене. Ее грудь тяжело вздымалась, волосы рассыпались по плечам, платье промокло, но глаза сияли мягким светом, и в них не было страха.

Немного передохнув, они осмотрели комнаты. Здесь было много тяжелой дубовой мебели: окованные железом сундуки, широкая низкая кровать с навесом, но без полога, стол, комод и кресла. На полу лежали тканые дорожки, на окнах висели льняные занавески.

Рамон выглянул в окно. Его поразило фантастическое зрелище полузатопленного города; казалось, что остроконечные крыши домов вырастают из воды. Кое-где виднелись лодки: жители Амстердама привыкли к наводнениям, пусть и не к таким внезапным и масштабным.

– Как вы думаете, мы спасемся? – спросила Катарина.

– Я надеюсь.

– Прежняя жизнь вернется?

Рамон оторвал взгляд от окна и посмотрел на девушку.

– Не знаю, – задумчиво произнес он, – наверное, что-то вернется, а что-то – нет.

Он увидел в буфете кое-какую еду, но решил, что сначала нужно найти одежду для Катарины. Рамон пошарил в сундуках и вытащил простое коричневое платье с белыми манжетами и скромным воротничком. Катарина переоделась в соседней комнате. Платье пришлось почти впору, разве что оказалось чуть широковато в талии и плечах. Девушка не стала заплетать волосы, и они покрыли ее спину светлым шелковистым плащом.

– А вы? – спросила она.

– Для меня здесь ничего нет, – ответил Рамон.

Он солгал. В сундуке была и мужская одежда, просто он плохо представлял, как снимет сутану и наденет что-то другое. Монашеское одеяние стало его второй кожей, своеобразной защитой, броней отшельника, частью его «я».

Он обнаружил в буфете хлеб, сыр, вяленое мясо, сметану, яблоки и кувшин с вином. Этой еды должно было хватить, даже если им придется задержаться здесь больше чем на день. Рамон налил Катарине вина, чтобы она согрелась.

Прежде ему не приходилось о ком-то заботиться, и он никогда никого не любил, но теперь все изменилось. Сколько бы Рамон ни твердил себе о том, что привязан к Катарине как к своей духовной дочери, это была неправда, и он не мог притворяться перед собой.

Перекусив, они долго сидели молча. Потом Рамон снова выглянул в окно. Мутные волны лениво набегали и разбивались о стены зданий, точно о скалы. Кое-где покачивались небольшие лодки. Время текло медленно и спокойно, все происходило словно во сне, который они странным образом делили на двоих. Стояла глубокая, полная таинственных обещаний тишина, и удары человеческого сердца звучали как бой неких живых часов.

То, что имело жесткие границы, внезапно утратило их, и одновременно нечто другое, огромное и расплывчатое, сузилось и приобрело конкретные очертания.

– Удивительно, – сказал Рамон, вторя своим мыслям, – все, что прежде представлялось таким важным, вдруг куда-то отодвинулось и отчасти утратило смысл.

Катарина поняла, о чем он.

– Я тоже много рассуждала о высоком, о Небе, о служении Господу, особенно когда говорила с отцом. А сейчас думаю совсем о другом.

Она вздохнула и склонила голову на плечо, говоря себе, что, наверное, она очень дурная девушка, если влюбилась в первого же встреченного ею мужчину, да к тому же священника!

– Устали? – спросил Рамон.

– Немного.

– Ложитесь. Уже поздно.

– А вы?

– Буду сидеть у окна. Нужно наблюдать, не поднимется ли вода.

– Не поднимется, – спокойно произнесла Катарина. – Вам тоже нужно отдохнуть. Вы до сих пор сидите в мокрой одежде. Кровать большая, в ней хватит места двоим.

Рамон пристально посмотрел на нее. Его взгляд был непроницаем и задумчив; казалось, он давно и мучительно размышляет над пугающей и нелепой головоломкой. Он резко встал, подошел к буфету и налил себе вина. Тем временем Катарина прошла в спальню.

Когда Рамон вошел следом за ней, девушка уже лежала у стены, на самом краешке кровати, отвернувшись и укрывшись с головой: он видел только кончики ее волос на пышно взбитой подушке.

Несколько секунд Рамон слушал биение своего сердца, а потом, внезапно решившись, разделся и лег, поспешно натянув на себя покрывало.

Катарина медленно повернулась, и он увидел ее блестящие глаза и пылающее лицо. Она загадочно улыбнулась, а потом сказала:

– Теперь вы не священник!

Рамон хотел ответить, что остался тем, кем был, – с души не сорвешь покровы! – но промолчал. Он слишком хорошо ощущал власть чего-то такого, о чем прежде не задумывался.

Чистые простыни холодили тело, но лоб его пылал, как в огне.

– Вы мучаете меня, Катарина!

– Почему? – грустно спросила она.

– Потому что я люблю вас, люблю так сильно, что почти не помню себя, и в то же время не смею прикоснуться к вам. Вы кажетесь мне счастливым видением, которое может растаять в одну секунду!

Он произнес это на одном дыхании, и девушка поняла, что победила в тайной и долгой борьбе, потому что Рамон уже не говорил, что он священник, монах, приор и боится Божьего гнева или людского суда. Теперь он страшился куда более опасного врага – безответности.

– Я тоже люблю вас, Рамон, и разрешаю вам прикоснуться ко мне. Я не растаю!

– Вы не боитесь? – прошептал он.

– Нет. Самое страшное для меня – это разлука с вами. Но если вы ко мне прикоснетесь, быть может, мы не расстанемся.

Она рассуждала, как рассуждали и будут рассуждать тысячи женщин до и после нее. Она хотела привязать его к себе тайными и опасными узами, о власти которых мало что знала, стремилась оставить в его душе и на его плоти невидимую печать обладания.

Рамон замер. Вот они, врата, через которые можно войти в сон, какой затем превратится в явь! Он уже знал, что не устоит. Бог не даровал ему блага любить Катарину незамутненной плотскими желаниями, чистой, как зеркало, целомудренной любовью, и с этим нужно смириться.

Он не просто прикоснулся к Катарине, он приник к ней с неодолимой страстной силой, застонав от наслаждения. Он внимал дрожи ее тела, ловил ее дыхание, с трепетным восторгом впивался взглядом в ее лицо.

Катарина испугалась, впервые оказавшись столь близко к мужчине, но ей были приятны стыдливые, робкие и нежные ласки Рамона, и понемногу она успокоилась, а потом ее тело охватил жар, и она все увереннее и смелее отвечала на его поцелуи. Когда он осторожно соединился с ней, Катарина тихо ахнула, но Рамон лишь сильнее прижал ее к себе и продолжил безумный и сладкий путь в неизведанное.

Потом они замерли, обнявшись, потрясенные и обессиленные случившимся, и Рамон почувствовал, что по щекам Катарины текут слезы.

– Что с тобой?!

Она прошептала со страстной тоской и отчаянием:

– Неужели с нами случится то, что случилось с Абеляром и Элоизой?! Неужели мы расстанемся?!

– Клянусь, мы никогда не расстанемся! – пылко произнес Рамон. – Отныне мы всегда будем вместе!

– А Церковь? – робко напомнила Катарина.

– Что она мне дала? – ожесточенно и с вызовом проговорил он. – Бесконечные терзания и ненужные победы над собой? А ты подарила мне настоящую человеческую любовь.

Она счастливо засмеялась.

– Я просила тебя стать моим духовным учителем, а на самом деле ты научил меня…

– Я? – Он нежно приник к ней. – Возможно, в это трудно поверить, но прежде я тоже никогда этого не делал.

– Сколько тебе лет, Рамон?

– Двадцать шесть. Я дал обет целомудрия еще в ранней юности.

– Теперь ты его нарушил.

– Не надо об этом, – попросил он, – я хочу говорить и думать только о нашем будущем.

– И что ты о нем думаешь? – с надеждой прошептала она.

– Я уверен, – твердо произнес Рамон, – что мы будем счастливы.

В это время мимо дома, где они в столь непостижимо короткий срок свили любовное гнездышко, проплывала большая крепкая лодка, на корме которой стояли Пауль Торн и Эрнан Монкада. Пауль был в отчаянии.

– Я чувствую, Кэти мертва и лежит где-то на дне! Как могло случиться, что она исчезла, одна-единственная из всех послушниц! Никогда себе не прощу, что пошел на поводу у Эльзы и отправил дочь в монастырь!

Эрнан пытался его успокоить.

– Не волнуйтесь. Я думаю, что она жива и мы ее найдем. Как только восстановят дамбы и вода уйдет, я подниму на ноги весь город, и сеньорита Катарина отыщется. Полагаю, она сильно испугалась и попросту сбежала из монастыря.

Пауль покачал головой.

– Одна?! Да она шесть лет не выходила из стен обители!

Эрнан промолчал. Его одолевали тревожные мысли. Если девушка так же красива, как ее мать на портрете, мятежники вполне могли увести ее с собой. И все-таки он не терял надежды.

Глава VII

Ошеломленные любовью, Катарина и Рамон не замечали времени и охотно согласились бы навсегда остаться в этом доме. Они ни о чем не думали, ничего не боялись и не ждали, не строили планов, они попросту упивались друг другом. Волнующую неловкость первого сближения сменила настоящая страсть, и они без оглядки предавались ей; они не слышали звуков, доносившихся извне, и не видели ничего, кроме сияющих глаз друг друга.

Между тем дамбы были восстановлены и вода начала отступать. Карательная армия испанского герцога Альбы вошла в город, и начались проверки, аресты и казни. Сотни мятежников бежали в леса или уплыли на кораблях, не меньшее количество было повешено, сожжено на кострах или посажено в тюрьмы. Что касается руководителей восстания, они покинули страну, едва узнав о приближении испанских войск к границам Нидерландов.

Наступил день, когда Катарина и Рамон вышли на улицу. Пора было покинуть чужой дом, неожиданно ставший приютом их любви.

Они были немного удивлены и отчасти напуганы, поскольку еще не осознали, что могут быть счастливы вне стен того домика, где впервые познали друг друга.

Рамон не стал надевать сутану, он отыскал в сундуках другую одежду. Теперь он считал святотатством облачаться в одеяние священнослужителя – и не только потому, что нарушил обет. Отныне его желания имели совсем другую природу, да и мысли текли в ином направлении. Он надел коричневый камзол с длинной баской, прикрывающей бедра, узкие штаны и чулки.

Рамон и Катарина шли по залитому солнцем городу, ветер нес запахи влажной земли, от непросохшей мостовой поднимался белый пар, стены домов были покрыты мокрыми пятнами, но синяя гладь моря снова переливалась в прежних пределах. Пусть улицы были завалены камнями и мусором, от которого шел сильный и едкий запах, пусть все вокруг казалось растерзанным и разрушенным, пусть им пришлось увидеть нескольких утопленников и целый ряд виселиц, все равно этот город оставался прекрасным, как и сама жизнь, полная смысла и любви.

Они шли вдоль канала, как вдруг сердце Катарины пронзило воспоминание, и она остановилась напротив двухэтажного дома из коричневого кирпича, с островерхой красной крышей и белыми наличниками, украшенного изящными полукруглыми башенками.

– Это дом моего отца! – прошептала Катарина, и тень странного предзнаменования омрачила ее душу.

Они стояли несколько минут, продолжая держаться за руки.

– Я знаю, что должен пойти к нему и попросить твоей руки, но ты понимаешь, что я не могу! – сказал Рамон и тут же с пронзительной ясностью осознал, что пришла пора всерьез подумать о будущем.

Катарина тоже кое о чем вспомнила.

– Скажи, – осторожно начала она, – у тебя есть родственники? Братья или сестры?

– Нет, я единственный сын своей матери. Отца я никогда не видел – он оставил мать еще до моего рождения. Других родственников у нас не было.

– Монкада – распространенная фамилия?

Рамон пожал плечами.

– В Амстердаме я – единственный человек с такой фамилией, – уверенно ответил он.

«А вот и нет», – подумала Катарина, но промолчала.

– Мы не можем уехать в Мадрид, к твоей матери? – спросила она после паузы.

Рамон представил выражение лица сеньоры Хинесы, встречающей его с увезенной из монастыря послушницей и украденной у отца дочерью, своего сына, облаченного в мирскую одежду и презревшего обеты, и решительно покачал головой.

– Тогда что нам делать? – произнесла Катарина с настойчивостью женщины, во что бы то ни стало желающей знать свое будущее.

Рамон пристально посмотрел на нее. В его полных страсти глазах читалось желание: «Единственное, чего я сейчас хочу, – это снять комнату в первой попавшейся гостинице, запереться там, сорвать с тебя одежду и овладеть твоим телом, потому что я не насладился, не насытился тобой и, похоже, никогда не смогу насладиться вполне».

Однако жизнь диктовала свои условия. У них не было денег, а потому разговоры об отъезде казались бессмысленными. Тем не менее Рамон потолкался по рынку и, превозмогая себя, порасспросил людей. Он испанец, здесь ему не повезло, и он хотел бы уехать… Все как один советовали ему попроситься на какой-нибудь корабль, поскольку в лесах полным-полно гёзов,[20] которые отлавливают католиков и испанцев и предают жестокому суду.

Катарина тенью следовала за Рамоном. От запаха съестного у нее кружилась голова. Чего здесь только не было! Золотистые сыры, овощи, моллюски, харинг – особым образом приготовленная сельдь, море колбас, жирные окорока и аппетитная ветчина, молоко, сметана, масло, белый хлеб…

Рамон тоже чувствовал сильный голод. Его приучили думать, что можно прожить без денег, без удовлетворения плотских желаний, почти без еды… Теперь он постигал жизнь с другой стороны. Он не мечтал о богатстве, но ему нужны были деньги – хотя бы для того, чтобы позаботиться о Катарине.

– Скажи, Кэти, тебе в самом деле все равно куда ехать?

– Пожалуй, да, – отвечала она. – Слишком долго моим единственным миром был монастырь, и теперь я не чувствую, что у меня есть какая-то родина.

– Я не вижу иного выхода, кроме как уехать далеко-далеко, где нас никто не знает, поселиться там и постараться забыть, что я был священнослужителем, – сказал Рамон и, помолчав, добавил: – Конечно, придется жестоко расплачиваться. Но я уже не могу отказаться от тебя.

Катарина смотрела на него ясными, чистыми, полными любви глазами, в которых отражалось небо.

– Если ты говоришь о Страшном суде, то когда-нибудь я тоже там окажусь и признаюсь, что виновата не меньше тебя, и попрошу разделить твою вину на двоих. А сейчас… постарайся забыть!

Он порывисто обнял ее. Его взгляд был пронизан горечью и тоской.

– Видишь ли, Кэти, вряд ли я способен до конца освободиться от этого. На моей душе вечно будет лежать тяжкий груз. Хотя сейчас я чувствую, что твоя судьба для меня дороже моей собственной, дороже спасения души и многого другого!

– Я клянусь разделить с тобой все, Рамон, все твои страдания и сомнения. Я понимаю, что ты куда меньше моего был готов к таким переменам и не мог представить, что у тебя появится женщина.

– Да, я думал, что всегда буду один.

Они выбрались с рынка и пошли по улице. Однажды им навстречу попались служители инквизиции, и Рамон содрогнулся. Не дай Бог угодить в лапы Святой службы! Нужно побыстрее уехать.

Вскоре они дошли до гавани. Слитые воедино небо и море расстилались перед ними подобно огромному голубому занавесу. Здесь не было удушливых городских испарений, пахло свежестью, солью, смолой.

Рамон выбрал самый большой корабль, мачты которого словно тонули в облаках, терялись в синеве небес. У Рамона сжалось сердце. Как хорошо было бы заснуть под монотонный, убаюкивающий шум волн и проснуться уже в другом мире, в другой жизни!

Они отыскали капитана, и Рамон прямо спросил:

– Вы не могли бы взять нас на корабль?

– А куда вам надо? – поинтересовался тот, подозрительно разглядывая совсем юную девушку, светловолосую и белокожую, и молодого человека, темноглазого и смуглого. Оба – явно в одежде с чужого плеча, без вещей и, скорее всего, без денег.

– Нам все равно, – признался Рамон.

Это был неразумный ответ, поскольку человек, не знающий своей цели, – либо бродяга, либо отчаявшийся в спасении беглец.

– Взять-то возьму, только нужно заплатить, – сказал капитан и назвал цену.

У Рамона потемнело в глазах. Где достать столько денег?!

– Отплываем завтра утром, – прибавил капитан и, давая понять, что разговор окончен, повернулся к ним спиной.

– Это очень много? – спросила Катарина.

– Да, очень.

– Как же быть?

– Не знаю.

Взгляд Рамона застыл. Он не видел никакого выхода, кроме… Единственными ценными вещами, которые он мог продать, были тяжелый серебряный крест и цепь.

Катарина смотрела ему в лицо глубоким, пытливым женским взглядом. Она знала и верила, что Рамон ее любит, ибо только любовь могла толкнуть его на то, что он совершил. Несмотря на это, в его душе продолжалась борьба, и Катарина не могла отогнать тревогу, поневоле омрачавшую ее счастье. Об остальном она не думала. Ни о том, что сбежала из монастыря, ни об отце, ни о столь поспешном, бездумном и безоглядном решении отдаться Рамону.

Он вошел в первую попавшуюся ювелирную лавку и молча протянул хозяину цепь с крестом. Торговец взвесил крест и прищелкнул языком. Он не выразил удивления – после массовых расправ над католическими священниками такие вещи часто попадали в его руки.

Получив плату, Рамон и Катарина поспешно покинули лавку. Молодой человек пересчитал деньги и вздрогнул. Этого было мало! Между тем и капитан корабля, и ювелир обманули Рамона: первый запросил слишком высокую цену, а второй заплатил за крест куда меньше, чем следовало.

– Не хватит, – сдавленно произнес Рамон и тут же добавил: – Ничего. Во всяком случае мы сможем поужинать и снять комнату для ночлега.

Они так и сделали. Рамон не стал мелочиться и заказал обильный, если не сказать роскошный ужин: свинину в горшочках, бланманже, сыр, бобы, хлеб и марципановые пирожные. Они поели, а потом поднялись в отведенную им комнату.

Рамон тут же обнял Катарину в безумном порыве; ему чудилось, что он тонет в таинственной, темной, болезненной и сладостной глубине своих желаний. Это была уже не робкая мольба о прикосновении, а властная, настойчивая мужская страсть. Катарина вновь отдалась ему, немного испуганная тем, как грешно, бесстыдно и жарко они наслаждались друг другом. Столь долго сооружаемая плотина рухнула, и поток плотских желаний было уже не остановить.

Потом Рамон лежал и размышлял, глядя в потолок. Сеньора Хинеса оказалась права: один грех порождает другой – и так до бесконечности! Он думал о монастырской сокровищнице, ключ от которой все еще был при нем. Вряд ли мятежники (даже если они ворвались в монастырь) смогли обнаружить тайник. Аббат Опандо не выдал бы его местонахождение под самой жестокой пыткой, а больше о нем никто не знает. Никто, кроме него, Рамона Монкада. Он вернется в монастырь, улучив момент, спустится в подземелье, отодвинет одну из плит в полу, откроет сундук и возьмет немного золота, а потом незаметно исчезнет. И будет навечно придавлен своей греховной сущностью, и никогда не сможет стать подлинно свободным, никогда не изведает чудесной умиротворенности души, блаженного сердечного покоя.

Рамон взглянул на Катарину. Да, он сделает это ради нее, ради изящно изогнутых линий ее тела, ради глубины взгляда и блеска улыбки, ради всего того, что он, одинокий и несчастливый, отыскал в ее нежном, любящем, искреннем сердце. Страшно, когда любовный порыв дает начало преступлению, но тогда, чтобы не совершить второго, нужно отказаться от первого. Третьего не дано.

– Я вернусь в монастырь… – начал Рамон и не успел закончить.

Катарина вскочила; ее взгляд был полон неизмеримого, почти животного страха и боли.

– Нет! – вскричала она. – Зачем?! Прошу тебя, не надо!

– Нам нужны деньги. Я возьму их в монастыре. Больше негде.

– Не надо туда идти! – в отчаянии повторила Катарина.

Рамон промолчал.

Непроглядная ночь окутала землю мягким черным покрывалом, дыхание уснувшего города уносилось в открытое море и исчезало в ночном воздухе. Величественные силуэты спящих в гавани кораблей напоминали гигантских доисторических животных, а бесконечная линия зубчатых стен – горный хребет. Он казался вечным, этот призрачный мир, несмотря на то что каждый миг здесь рождались и умирали чьи-то чувства, желания, мысли, исчезая, уносясь в глубину беспредельных пространств, в недоступную высь, где жил тот, кому все известно, кто создавал каждого из людей подобно тому, как пишут тайную, противоречивую, простую и магическую книгу.

Уговоры не помогли – утром Рамон отправился в монастырь. Катарина следовала за ним, поникшая и растерянная. Рамон усадил ее на скамью возле какого-то дома, велел не вставать с места и ждать сколько потребуется.

Приближаясь к монастырю, он чувствовал, как у него холодеет душа. Сейчас аббат Опандо спросит: «Где вы были так долго, Рамон, и что делали?» И он ответит: «О нет, ничего! Я только убил человека, переспал с послушницей женского монастыря и продал свой крест!»

Сначала его не узнали и не хотели впускать, потом он все-таки вошел в ворота и увидел, как навстречу спешит один из деканов.

Тот смотрел на приора с нескрываемой радостью, как на нежданно явившегося избавителя, смотрел, словно не замечая, что на отце Рамоне мирская одежда и что он странно выглядит.

– Слава Господу! Молодой приор вернулся! Мы уже не надеялись, хотя аббат Опандо сказал, что вы обязательно придете и возьмете нас под защиту! Я сейчас же извещу братьев!

– Где аббат Опандо?

Декан горестно покачал головой. На его глазах появились слезы.

– Аббат убит.

У Рамона перехватило дыхание.

– Как это произошло? – тихо спросил он.

– Бунтовщики ворвались в обитель, аббат Опандо пытался нас защитить, его ранили, и через сутки он умер. Не помогли ни наши старания, ни молитвы.

– Он что-нибудь говорил?

– Он говорил, чтобы мы не скорбели, потому что он всего лишь один из многих служителей Господа. Он велел беречь пламя нашей веры и нести его высоко над головой, как факел. Он сказал, что ничто другое нас не спасет. И еще он был уверен, что вы вернетесь.

– Он назвал имя своего преемника?

Декан смотрел непонимающе.

– Конечно. Он сказал, что это наш приор. Вы, святой отец!

Рамон молчал, подавленный раскаянием и болью утраты. Его душа обливалась слезами, и ему казалось, будто внутри кровоточит смертельная рана.

– Я думаю, надо собрать капитул. Братья удручены и растеряны, многие впали в уныние. Мятежники уничтожили множество книг, надругались над священными предметами, многое испортили и сожгли. У нас есть убитые и раненые, – сказал декан.

– Сокровищница цела? – спросил Рамон.

Декан пожал плечами.

– Надеюсь, что да.

– Значит, цела. Тогда мы сумеем восстановить все, что разрушено. – Рамон тяжело вздохнул. – Кроме человеческих жизней.

– Созывать капитул? – повторил декан.

– Да. Только дайте мне немного времени. Мне нужно переодеться.

– Вы будете служить мессу?

Рамон кивнул.

– Нужно помолиться за убиенных.

Приор прошел в свою келью, где все осталось таким, каким было до его ухода: очевидно, мятежники сюда не входили. На небольшом деревянном столике стояла чернильница, лежали бумага и перья. Окинув все это быстрым взглядом, Рамон опустился на колени и склонил голову.

Молча помолившись, он встал, снял мирскую одежду и облачился в сутану. Сон закончился. Его тело больше не принадлежит Катарине Торн, оно принадлежит Господу Богу. Так же, как и душа. Совесть – тем людям, что живут здесь, смиренно искупая чужие грехи. Что касается сердца, оно, как сказал аббат Опандо, уже сделало свой выбор. И, похоже, навсегда.

Прошел час, потом второй – Катарина послушно сидела и ждала, наблюдая за причудливым сплетением света и теней на мостовой и на стенах домов. Мимо сновали горожане; многие с любопытством поглядывали на одинокую девушку. Наконец Катарина заметила высокую фигуру в длинном черном плаще. Лицо человека было спрятано под низко надвинутым капюшоном, и девушка невольно содрогнулась. Ей почудилось, что это вестник несчастья, и она стала молить Бога, чтобы монах прошел мимо.

Но он остановился напротив скамьи, на которой сидела Катарина, и девушка онемела от страха. Даже слабая искорка надежды погасла, когда он молча протянул ей бумагу.

Катарина взяла послание, и монах так же безмолвно исчез в толпе. Напоенный дыханием моря и ароматами листвы воздух внезапно сделался тяжелым и душным, пальцы оледенели и не сгибались. Катарина с трудом развязала шнурок и развернула бумагу, на которой было начертано следующее:

Дорогая Кэти!

Я должен остаться вмонастыре изанять место настоятеля. Аббат Опандо умер, ибратия нуждается во мне. Яподчиняюсь воле Господа, завещанию своего духовного наставника ивелению собственной совести. Ты подарила мне волшебный сон, ияблагодарен тебе за это.

Рамон

Катарина неподвижно глядела в пустоту. Ее сердце разбилось вдребезги, как случайно выроненная из рук стеклянная ваза, и она чувствовала, как осколки больно впиваются в душу.

Катарина не знала почерка Рамона, но было очевидно, что писал именно он. Строки были ровными, буквы – красивыми и четкими: его рука не дрожала.

Она долго сидела, потом встала и посмотрела на монастырь. Ей хотелось подойти к воротам, колотить в них, кричать и бить ногами. Но она не стала этого делать.

Что толку стучаться в душу человека, чье сердце холодно и мертво, как камень, чьи уста лживы, а гордыня велика, как стены этого собора!

Девушка медленно брела вдоль лазурных каналов, мимо кирпичных домов с красными крышами, брела, не замечая ничего вокруг, пока не дошла до большого двухэтажного особняка с чистым двориком, пышным садом и ухоженным цветником.

Дверь открыла служанка – молодая девушка в скромном чепце, черной складчатой юбке, темной кофте с кружевными оборками и в деревянных башмаках.

– Вам кого? – спросила она, преграждая дорогу.

Катарина решительно отстранила ее и глухо произнесла:

– Я – дочь хозяина этого дома, Катарина Торн.

Глава VIII

Катарина просидела взаперти две недели. Она ни с кем не разговаривала, не желала никого видеть и почти не принимала пищи.

Когда пошла третья неделя ее добровольного заточения, Пауль Торн не выдержал и решительно вошел в комнату девушки.

Невзирая на возражения Эльзы, он отвел нежданно вернувшейся дочери лучшие комнаты в доме: с украшенным керамическими плитками камином, с коврами-шпалерами, вытканными нежными цветами, – настоящим чудом фантазии и искусства. Пауль велел обставить покои Катарины с почти вызывающей роскошью, вероятно предполагая поразить воображение девушки, до сего времени жившей в атмосфере аскетической строгости и простоты.

Мебель была украшена рельефами и металлическими накладками, диваны покрыты тисненой кожей. В спальне Пауль приказал поставить огромный свадебный сундук с точеной спинкой, полный скатертей, салфеток, подзоров и полотенец из тончайшего льна.

Катарина сидела на краю кровати, по-прежнему одетая в коричневое платье, глубоко чуждая окружавшей ее роскоши. Она даже не подняла голову, чтобы взглянуть на отца.

Пауль Торн с минуту потоптался на месте, затем подошел к дивану, тяжело опустился на него и заговорил:

– Кэти! Моя дорогая Кэти! Быть может, мы все-таки поговорим? Прости, но я все больше уверяюсь в том, что с тобой случилось что-то очень плохое. Скажи, кто тебя обидел, и я сотру его в порошок!

– Со мной ничего не случилось, я все та же.

– Нет, ты стала другой! Целый день сидишь, не вставая с места, молчишь и ничего не ешь. Если ты больна, давай позовем лекаря, а если нет, просто побеседуем. Что тебе нужно, чего ты хочешь?

– Ничего.

Пауль в сердцах хлопнул себя по колену.

– Старая песня! Пойми, если все в порядке, ты должна сойти вниз! Клянусь, Эльза слова тебе не скажет. Ты здесь такая же хозяйка, как и она. Купим тебе одежду, наймем горничную. Сколько можно испытывать терпение сеньора Монкада! Вот уже две недели как он ждет встречи с тобой. Я устал выдумывать причины, по которым ты не сможешь его принять.

– Пожалуйста, не произносите это имя, я не хочу его слышать!

– Ты даже ни разу не видела этого человека!

– Я не желаю его видеть.

– Только не говори, что вернешься в монастырь!

– В монастырь я не вернусь, но и замуж не выйду. Тем более за испанца. Я ненавижу испанцев!

Пауль с изумлением смотрел на дочь. Откуда в ней эта ожесточенность, желание противоречить, эти смелость и безрассудство? Женщины – непонятные существа, в душе каждой из них сокрыт мир, полный лавы и огня и вместе с тем – льда и снега. Они испепеляют или обжигают холодом. Но никогда не оставляют в покое.

– И в кого ты такая! – возмущенно произнес Пауль. – Эрнан Монкада – честный, порядочный человек. Взгляни, какой подарок он тебе прислал! Я случайно обмолвился, что мы еще не купили тебе одежду, и он принес платье, туфли и перчатки. Настоящая роскошь, должно быть, кучу денег выложил, и все лишь для того, чтобы тебе угодить!

Он позвал служанку, и та внесла вещи в комнату. Катарина отвернулась. Доведенный до крайности Пауль вспылил.

– Ну и сиди здесь! Упрямься дальше! Ты совершаешь большую глупость, отталкивая людей, которые желают тебе помочь. Когда-нибудь ты это поймешь, да только будет поздно.

С этими словами он вскочил с дивана и вышел, оглушительно хлопнув дверью. Служанка тоже покинула комнату. Катарина осталась одна.

Некоторое время она сидела в прежней позе. День был ненастный и тоскливый, дождь стучал по стеклам и крышам, деревья беспомощно свесили ветви. Ветер с моря сотрясал дом; его унылый вой был похож на стон умирающего.

Катарина глубоко вздохнула. Сначала она пребывала в бездне тоски, потом к ней постепенно вернулась способность думать. Ничего не исправить и не вернуть. Нужно принять случившееся, как бы ни было тяжело.

Наверное, отец прав, нельзя отталкивать тех, кто способен протянуть руку помощи, кто невиновен в ее злоключениях. Жаль, что она не способна дать им то, что они жаждут получить.

Девушка повернулась и посмотрела на подарки, оставленные на кровати. Если бы она была прежней, как бы порадовали ее эти вещи!

Катарина осторожно коснулась платья. Она никогда не носила ничего подобного и даже не предполагала, что на свете существуют такие наряды. Платье лазурного шелка с боковой шнуровкой и со скрепленными белыми лентами разрезами на рукавах имело низко вырезанный лиф с расшитой мелким жемчугом кружевной вставкой и широкую складчатую юбку. Этот чудесный наряд дополняли шелковые перчатки с узорами из цветного бисера и пояс в тон платью, шириной в ладонь, который застегивался тремя перламутровыми пуговицами. Возле кровати стояли прелестные сафьяновые туфельки без каблуков, с узкими носами и тонкими белыми шнурками, которые оканчивались пышными кисточками.

Катарина смотрела на это великолепие неживыми глазами, между тем как ее щеки постепенно залила краска.

Она протянула руку, взяла колокольчик и позвонила. Девушка сама не знала, чем вызван этот порыв. Будь Катарина опытнее и старше, она бы поняла, что ею движет уязвленная гордость и извечное женское тщеславие.

Вошла Неле, девушка-служанка с остреньким, как у лисички, личиком, хитроватая и смышленая, и остановилась, невозмутимо глядя на юную госпожу.

– Я хочу одеться, – сказала Катарина.

Не выразив удивления, Неле помогла госпоже надеть сорочку из тонкого светлого полотна с узкими рукавами и глубоким вырезом на груди и жесткую накрахмаленную нижнюю юбку.

Когда очередь дошла до платья, у служанки заблестели глаза.

– Какое чудо! Королевский наряд! – восторженно прошептала она и добавила, затягивая шнуровку: – Какая тонкая у вас талия, госпожа! А кожа как атлас!

Катарина так посмотрела на Неле, что та прикусила язык.

Наконец туалет был почти завершен и в комнату, скромно постучавшись, вошел Пауль Торн. Он выглядел непривычно растроганным, на глазах блестели слезы.

– Возьми, – сказал он, протягивая на ладони височные подвески крупного жемчуга. – Они принадлежали твоей матери. Как бы она порадовалась, увидев тебя сейчас! – Потом осторожно спросил: – Так мне послать приглашение сеньору Монкада?

Катарина тряхнула головой. Ее глаза сверкали.

– Зовите, отец! Я скажу ему, что никогда не выйду за него замуж.

Эрнан Монкада немедленно явился в дом Пауля, невзирая на непогоду и туманные предупреждения последнего о том, что «Катарина слегка не в себе и вполне способна наговорить каких-нибудь глупостей».

Он ждал в гостиной, охваченный непривычным волнением, а когда она вышла под руку с отцом, быстро встал и поклонился.

Катарина оказалась совсем не такой, какой Эрнан ожидал ее увидеть: если бы он ничего о ней не знал, то никогда бы не подумал, что эта девушка шесть лет провела в монастыре в неустанных послушаниях и молитвах, не видя мира и людей. У нее был прелестный цвет кожи, прекрасные светлые волосы, легкая поступь, непринужденные, гармоничные и изящные движения. Вместе с тем в ее лице было что-то решительное, независимое, даже надменное. Она держалась с оттенком враждебности и смотрела так, словно он собирался ее к чему-то принудить или хотел нанести обиду.

Катарина не знала, нужно ли отвечать на поклон, и, подумав, не стала этого делать. Она не опустила глаз и не смутилась, как он ожидал; напротив, смотрела на него в упор, сжав губы и слегка приподняв брови, отчего ее взгляд казался пронзительным и холодным.

Эрнан и Рамон были похожи, как могут быть похожи только очень близкие родственники, только Эрнан выглядел старше и у него было другое выражение лица. На нем был темный камзол тонкого сукна с золотисто-коричневым отливом и нарядный пояс из желтых пластин. На ногах – туфли с закругленным носком, украшенные золотистыми пуговками и шпорами, а в руках он держал берет того же цвета, что и камзол, с узкими пестрыми фазаньими перьями.

Эрнан Монкада и Пауль Торн обменялись несколькими, ничего не значащими фразами, после чего Пауль сказал:

– Я оставлю вас на минутку. Скоро подадут обед.

Он вышел, предоставив Эрнану право осваивать и завоевывать неведомые территории.

Катарина села на диван. Немного подождав, Эрнан опустился на стоявший напротив резной табурет.

– Как поживаете, сеньорита Катарина? Вы великолепно выглядите!

Она слегка кивнула, не меняя выражения лица.

– Спасибо за платье. Отец сказал, что оно очень дорого стоит.

– Неважно, сколько оно стоит, главное, что оно вам понравилось и пришлось впору. Вообще-то, я не хотел, чтобы ваш отец говорил вам о том, что оно прислано мной.

– Не понимаю, почему вы дарите мне такие подарки? Вы меня совсем не знаете! – немного нервно произнесла Катарина.

Эрнан улыбнулся.

– Я много слышал о вас.

У него была приятная улыбка, куда более жизнерадостная, чем у Рамона, хотя его бархатистые черные глаза оставались серьезными. Контраст между задумчивым взглядом и веселой улыбкой придавал лицу молодого человека нечто загадочное.

– Что слышали?

– Что вы добродетельны и красивы. С тех пор я много думал о вас.

– Что же вы думали?

– Я полагал, что мы можем поладить, поскольку у нас много общего, – сказал он, отдавая должное ее откровенности.

Катарина недоверчиво улыбнулась.

– Общего? У нас?

– Да. И вы, и я выросли без материнского внимания и ласки и временами, должно быть, чувствовали себя одинокими.

Эрнан старался держаться дружелюбно и спокойно. Он не ожидал, что их разговор будет состоять из вопросов и ответов, причем спрашивать станет она. Эрнан чувствовал себя как на допросе; ему поневоле казалось, что девушка пытается загнать его в ловушку.

– Ваша мать умерла? – задала очередной вопрос Катарина.

– Не знаю. Я ее не помню. Меня воспитал отец.

– У вас нет ни братьев, ни сестер?

– Насколько мне известно, нет.

– Вы родились в Испании?

– Да, в Мадриде. В Голландию мы с отцом приехали шесть лет назад. А до этого много путешествовали.

– Вам нравится наша страна?

– Нравится. Здесь красиво и люди хорошие. Жаль, что последние события разделили испанцев и жителей Нидерландов. Думаю, вскоре все исправится. Вы тоже пострадали из-за этого.

Катарина склонила голову набок.

– Что вы об этом знаете?

– Что вы очень испугались и убежали из монастыря и что вас укрыли какие-то люди. А когда вода спала, вы вернулись домой. Так сказал ваш отец.

– Да, это правда.

Эрнан достал из висящего на поясе замшевого кошелька кольцо с темно-зеленым халцедоном и протянул девушке.

– Возьмите, сеньорита Катарина. Считается, что этот камень избавляет от душевных страданий.

Она отпрянула.

– Я не могу принять от вас такой подарок!

– Почему нет? Я буду очень огорчен, если вы откажетесь.

– Это не будет означать, что я согласна выйти за вас замуж? – прямо спросила она.

– Конечно нет.

Эрнан с трудом подавил улыбку. Странно, что она первая заговорила об этом! По-видимому, девушка совсем не знает правил светского поведения. Хотя в данном случае это лишь делает ее еще более привлекательной.

– Не хотите покататься по городу? – вежливо произнес он, чувствуя, как в сердце зарождается симпатия к Катарине. – Разумеется, когда погода наладится. Вы жили в монастыре и, наверное, мало что видели.

– Я бы хотела съездить именно в монастырь, – нерешительно промолвила девушка. – Мне нужно навестить подругу.

– Инес Вилье?

Она изумленно взглянула на него.

– Откуда вы знаете?

– Я был в монастыре в тот день, когда туда ворвались мятежники. Я искал вас, но не нашел. Зато видел вашу подругу.

– С ней все в порядке?

– Она не пострадала. Только сильно испугалась. Она тревожилась за вас. Давайте навестим ее в ближайшие дни.

Катарина смотрела настороженно.

– Вы хотите поехать со мной?

– Кто-то должен вас сопровождать. Если вы окажете мне такую честь, я буду очень рад. Разумеется, я не стану присутствовать при вашем разговоре с подругой, а подожду в экипаже, – невозмутимо произнес Эрнан.

Он разговаривал с ней почтительно, почти благоговейно, а сам все силился понять, что за печаль у нее на сердце. Странно, что эта девушка так упорствовала, желая остаться в монастыре и принять постриг, – она вовсе не казалась чрезмерно набожной, скорее наоборот.

Эрнан Монкада пообещал заехать за ней через пару дней, а затем заявил, что более не смеет ее задерживать. Катарина сказала, что не сможет присутствовать на обеде (она не хотела сидеть за одним столом с Эльзой), и простилась с Эрнаном. При этом ее лицо впервые озарила приветливая, хотя и несколько принужденная улыбка. Эрнан ей понравился, но он был слишком похож на Рамона, и это сходство терзало ее душу, заставляя вновь и вновь вспоминать о том, о чем она хотела забыть навсегда.

– Сколько вам лет? – спросила Катарина Эрнана.

Они ехали вдоль набережной, где было множество причалов с лодками и парусниками, мимо береговых складов, где пахло смолой, рыбацкими сетями и морем.

– Скоро мне исполнится тридцать, – отвечал Эрнан.

Катарина по-прежнему не называла его ни сеньором Монкада, ни просто по имени, но он, казалось, не придавал этому никакого значения. Эрнан вообще очень спокойно и терпеливо относился ко всему, что она делала и говорила.

– Вы похожи на своего отца?

– И да, и нет. Хотя мой отец превыше всего почитал благородство и честь, ему было все равно, во что одеваться, что есть и пить, где ночевать. Он полагал, что дворянину достаточно уметь владеть шпагой, а остальное придет само собой. Он был вспыльчив, своенравен и склонен к бродячей жизни. Неудивительно, что они не поладили с моей матушкой.

– Почему он разлучил вас с матерью?

Катарина была уверена в том, что Рамон и Эрнан Монкада – родные братья, только она не могла понять, как могло случиться, что они не подозревали о существовании друг друга.

– Он говорил о ней как о настоящем чудовище, но я не думаю, что она была такой. Скорее, просто несчастная женщина. Почему-то она очень хотела, чтобы я стал священником, а отец не мог этого допустить.

Катарина затаила дыхание. Итак, отец Эрнана уехал из дома, вероятно не зная, что его жена ждет второго ребенка, который в конечном счете и стал воплощением ее стремлений.

– А вы сами желали бы сделаться священнослужителем?

Эрнан улыбнулся, хотя его взгляд, как всегда, оставался серьезным.

– О нет!

– Почему? – со странной настойчивостью произнесла она.

Он на мгновение задумался, потом сказал:

– Я простой человек, и мне чужды мысли о возвышении, тем более путем отказа от того, что дано нам от Бога и воплощает нашу человеческую суть. Для меня это стало бы самообманом. Я уважаю священнослужителей, но сам желаю покориться иному жребию – обычного человека, мужчины.

Катарина выглядела задумчивой и притихшей. Его слова согрели ей душу и одновременно разбередили сердечную рану. Он рассуждает правильно. И он красив, неглуп, благороден. Но он – не Рамон Монкада, хотя пугающе похож на него. О, если б это был не Эрнан, а Рамон, не в сутане, а в вышитом камзоле со шнуровкой, мягко обрисовывающем гибкое и сильное тело!

Они подъехали к монастырю, но Катарина не спешила выходить из экипажа. К горлу подступил комок, на глазах выступили слезы. Она вспомнила монастырский сад и себя, чистосердечную и наивную. Тогда любовь была для нее не более чем легендой, которую воспевают в стихах и описывают в романах.

– Вы жалеете о том, что покинули обитель? – тихо произнес Эрнан.

Катарина порывисто обернулась к нему; неожиданно в ее голосе прорвался гнев:

– Нет! Я ни о чем не жалею! – И, помолчав, спросила: – Известна ли вам история аббата Абеляра и прекрасной Элоизы?

– Боюсь, что нет.

Она смотрела на него с осуждением и любопытством.

– Вы не любите читать?

– Не могу сказать, что я много читал, слишком уж беспорядочной была наша с отцом жизнь. А потом мне пришлось работать. Я прочитал разве что несколько рыцарских романов. Должно быть, вы хотели узнать мое мнение об этой книге, сеньорита Катарина?

– Да.

– Расскажите мне на обратном пути, о чем там идет речь, и я постараюсь ответить на ваши вопросы.

– Хорошо, я так и сделаю.

Не дожидаясь помощи, она спрыгнула с подножки и направилась к монастырским воротам.

Девушка не была уверена в том, что ей позволят повидать Инес, но настоятельница дала разрешение. Катарина прошла в маленькую, голую и холодную комнатку с забранным решеткой узким оконцем, сквозь которое проникал хмурый свет.

Бледное личико Инес, вошедшей в приемную в сопровождении монахини, порозовело, когда она увидела Катарину, дивно красивую и нарядную. Испещренное мелкими золотыми цветочками зеленое платье, подол юбки – в изящных продольных разрезах, позволяющих видеть лиловое нижнее одеяние, узкие длинные рукава, зашнурованные от кисти до локтя. Волосы искусно заплетены в косы и подколоты так, что лежат полукольцами, а на них наброшена тончайшая, открывающая высокий белый лоб вуаль, по бокам собранная в складки и мягко приспущенная на плечи.

На Инес была головная повязка до самых глаз; саржевое платье с широкими рукавами не скрывало ее неловкости и угловатости.

Катарина увидела смущение Инес и обратилась к монахине, сияя любезной улыбкой:

– Вы не оставите нас на несколько минут? Нам с подругой хочется побеседовать наедине.

Монахиня, ослепленная красотой и богатством наряда Катарины, не решилась перечить столь великолепной и знатной особе и, молча кивнув, покинула комнату.

Вдохнув полную грудь застоявшегося воздуха, Инес с восхищением произнесла:

– Как ты красива, Кэти!

– Инес, – Катарина взяла подругу за руки и с нежной настойчивостью притянула к себе, – я очень рада тебя видеть!

– С тобой все хорошо? – Инес смотрела пытливо и в то же время наивно. – Ты живешь дома? Я так волновалась, когда ты исчезла! Где ты была?

– За мной приехал отец Рамон и увел меня, – ответила Катарина.

– Он проводил тебя к отцу?

– Нет. Он вернулся в монастырь. Свой дом я нашла сама.

– Твой жених искал тебя в обители! Я его видела. Он переживал за тебя. Он мне понравился. Красивый, благородный и очень мужественный. На твоем месте я бы с радостью вышла за него замуж!

Катарина сжала пальцы в кулак. Отправляясь сюда, она не собиралась делиться с Инес всем, что выстрадала и пережила, но теперь поняла, что если не сделает этого, то навеки останется одна, будто в клетке, без утешения и надежды. И она начала рассказывать – почти бесстрастно, очень спокойно, со скрытым достоинством, стоически выдерживая полный изумления, а затем нескрываемого ужаса взгляд Инес.

Потом умолкла и ждала, что скажет подруга. Было заметно, как на высокой белой шее Катарины бьется голубая жилка. Губы девушки были крепко сомкнуты, а потемневший взгляд скрывал какую-то упрямую мысль. Казалось, к горлу Катарины подступили рыдания, но было видно, что она не позволит себе заплакать.

Ошеломленная Инес улыбнулась странной болезненной улыбкой и прижала руки к груди, словно желая защититься.

– О, Кэти! Ты… была с ним! Как ты смогла? Вы лежали вместе раздетые? И тебе не было стыдно?!

Катарина невольно прижала руки к пылающим щекам.

– Инес!

Она не могла объяснить подруге, что значит забыть о том, где ты находишься, забыть о времени, о том, кто ты такая и кто такой он. Как не могла объяснить, что чувствуешь, будучи не в силах разорвать невидимые путы, выкарабкаться из потрясения и обиды, когда не видишь впереди никакого пути!

– Но ведь ему нельзя спать с женщиной, да и тебе нельзя быть с ним! Он же священник! Теперь ты не обретешь Царствия Небесного, если только искренне не раскаешься и не искупишь свой грех, – пролепетала девушка.

– Мне все равно. Ничто на свете не сделает меня счастливой, – сухо заявила Катарина.

– Счастье в праведной жизни, – робко и испуганно промолвила Инес.

– О да! Вероятно, он тоже так думал! – гневно произнесла Катарина.

– Ты его ненавидишь?

Катарина вздохнула. Она помолчала, тщательно разглаживая складку на платье. Потом сказала:

– Я не хочу о нем думать.

– Мог ли он предать свой обет, растоптать то нерушимое, в чем клялся навеки? – осторожно произнесла Инес. – Да, он влюбился и не устоял, но в конце концов ему пришлось подчиниться велению разума и совести.

– Ты его оправдываешь?

– Нет, Кэти. Я хочу сказать, что у него иная судьба. А тебе лучше жить по мирским законам. Рано или поздно отец все равно выдаст тебя замуж, если не за этого испанца, так за другого человека. Подумай! Этот неплох, а каким окажется следующий? Если женщина не монахиня, рядом с ней должен быть муж.

– Вряд ли теперь я смогу выйти замуж за кого бы то ни было.

– Почему?

– Помнишь, нам говорили о непорочности? Если грех совершен, его невозможно утаить. А я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о том, что со мной произошло.

– Об этом знает Господь, и еще ты должна исповедаться священнику… – Тут Инес слегка запнулась и продолжила: – Но остальным ты не обязана ничего рассказывать.

– Дело не в этом. Все и так станет ясно, – сказала Катарина и, придвинувшись к подруге, что-то зашептала ей на ухо.

Инес вскинула на нее испуганные глаза.

– Если бы ты смогла скрыть это от своего жениха, то скрыла бы?

– Мне все равно, – ожесточенно проговорила Катарина.

– Считается, что каждому греху определено свое мучение, – невпопад произнесла Инес.

Катарина молчала. Ей хотелось бы знать, что определено или будет определено в наказание Рамону. Не за то, что он совершил плотский грех, а за то, что он разбил ей сердце.

– Наверное, в этом мире все же легче, чем там, где мы искупаем содеянное, потому что здесь я могу получить утешение. Хотя бы от тебя, Инес!

Глаза девушки наполнились слезами благодарности и сочувствия.

– Я ужасно скучаю по тебе, Кэти! Мне очень одиноко с тех пор, как ты покинула обитель.

– Ты хотела бы выйти отсюда? – с надеждой спросила Катарина.

– У меня никого нет, мать не примет меня, так что мне некуда идти. Я с детства знала, что стану монахиней. Твой отец, Кэти, платил монастырю деньги, тогда как я воспитывалась в обители совершенно бесплатно. Моя дань – обещание принять постриг. Я никогда не смогу выйти из монастыря.

– Если бы я уговорила отца сделать вклад в монастырь за твое воспитание, ты бы согласилась жить в моем доме? Мы бы говорили, читали, гуляли…

Инес зачарованно слушала подругу.

– А твоя мачеха?

– Мне нет до нее никакого дела! Я не собираюсь советоваться с ней, как мне жить!

Поговорив еще немного, они простились. Катарина пообещала в скором времени приехать снова.

Она спустилась вниз. Эрнан Монкада терпеливо ждал в экипаже. Увидев девушку, он соскочил на землю и быстро двинулся навстречу.

Он участливо расспрашивал ее о встрече с Инес, но под покровом дружелюбия и сочувствия скрывалась жажда обладания. Девушка не замечала его нетерпеливо поблескивающих глаз, его с трудом сдерживаемой пылкости, его напряженности и преувеличенной, граничившей с осторожностью серьезности, потому что не любила его.

– Помните, сеньорита Катарина, вы хотели рассказать мне какую-то историю? – сказал Эрнан, когда они сели в экипаж.

– Да, помню, – отвечала она, легким жестом откидывая назад вуаль, отчего воздушная ткань опустилась на ее плечи изящными складками.

Когда Катарина закончила, Эрнан сказал:

– На мой взгляд, этот аббат Абеляр с самого начала не должен был морочить девушке голову. Он сделал свой выбор тогда, когда принял сан. Мне кажется, она ушла в монастырь от отчаяния, а не потому, что раскаялась. Он отнял у нее то, что могло бы подарить ей счастье, а взамен дал жалкое утешение, подделку. Впрочем, девушка тоже виновата. Вступить в связь со служителем Церкви! Неужели она не понимала, чем все это закончится?

– Значит, они не должны были любить друг друга?

– Да.

– Неужели лучше жениться из-за денег и сговариваться с отцом девушки за ее спиной, считая ее глупой и покорной, как овца!

Эрнан на мгновение опустил глаза, потом вскинул взгляд и заговорил очень решительно и серьезно:

– Я понимаю, что вы имеете в виду меня, сеньорита Катарина. Да, я хотел жениться на вас из-за вашего приданого, потому что мне надоело выбиваться из сил, прозябая в бедности. Я много раз порывался поехать в монастырь, чтобы увидеть вас и поговорить с вами о нашем браке, но ваш отец был против. Наверное, тогда я в самом деле мог бы жениться из-за денег. Но не теперь, когда вы заполнили собой всю мою жизнь и я думаю только о вас. Я одновременно и счастлив, и несчастлив. Счастлив, потому что вы рядом, смотрите на меня и говорите со мной, и несчастлив, потому что, как мне кажется, вы никогда не ответите мне взаимностью.

– Вы и раньше думали, что счастье в любви, а не в деньгах или, скажем… в праведной жизни?

Он смотрел на нее, улыбаясь прежней веселой улыбкой, только теперь его глаза тоже улыбались: казалось, что в их темной глубине купается солнце.

– О том, что такое счастье, узнаешь, когда оно приходит, если приходит вообще. Станьте моей женой, сеньорита Катарина, и я постараюсь сделать вас счастливой!

Глава IX

Прошло больше месяца, прежде чем Катарина дала Эрнану согласие выйти за него замуж, и еще столько же времени ушло на то, чтобы как следует подготовиться к свадьбе. Катарина была против пышного торжества, она желала ограничиться венчанием и скромным домашним обедом. Эрнан не спорил. Зная, что скоро поселится в богатом доме Пауля Торна и сможет заключить Катарину в объятия, он пребывал в прекрасном настроении. Он ухаживал за невестой с врожденной испанской галантностью, с восхищением ловил каждое ее слово и стремился исполнять любые желания девушки.

Катарина обдумала свой шаг с потрясающей рассудительностью. Инес права: если она откажет Эрнану, отец страшно разозлится, и неизвестно, чем это может закончиться. А если он пожелает выдать ее за какого-нибудь пожилого купца? К тому же девушку одолевали мысли о мести. Она все равно станет сеньорой Монкада! Рамону она не нужна, значит, выйдет замуж за его брата с такой же фамилией, с таким знакомым и вместе с тем чужим лицом.

Катарина вновь повидалась с Инес. Их встреча была печальной. Пауль Торн наотрез отказался вызволять девушку из монастыря, сказав дочери, что, по его мнению, это чрезмерная прихоть. Инес спросила Катарину о свадебном наряде, и та подробно описала платье из красной испанской парчи с золотым рисунком, поясом из чеканных пластинок и откидными рукавами. К платью прилагался плащ на цветной подкладке, обшитый по краю золотой тесьмой, тонкий металлический обруч с медальонами и подвесками из драгоценных камней и прозрачная вуаль.

Сраженная великолепной картиной, Инес подавленно молчала. В монастыре им часто говорили о страшном и грешном мире, но сейчас бедной девушке казалось, что подруга описывает рай. Инес сожалела о том, что никогда не познает соблазнительную тайну жизни, бурлящей за толстыми каменными стенами обители.

Она уже забыла о том, что испытала в тот день, когда эта жизнь внезапно ворвалась в монастырь в лице безумствующих мятежников.

Обстановка в стране оставалась опасной и сложной. Испанские войска подвергали население Нидерландов вымогательствам и насилию; народ бежал в леса и присоединялся к отрядам гёзов. По приказу герцога Альбы и без того непомерные налоги были увеличены, каждый корабль тщательно проверялся. Пауль Торн сполна оценил, как хорошо заполучить в зятья испанского дворянина. Это позволяло вовремя отправлять грузы, совершать выгодные сделки, а главное – избегать подозрительности властей или того хуже – инквизиции.

Умолкли волынки, дудки и арфы, праздничные яства были съедены, веселье угасло, и гости покинули дом.

Катарина утомилась больше, чем ожидала. Она устала от обилия чужих лиц, гула голосов и долгой церемонии венчания.

Когда они вошли в церковь, на нее повеяло застарелым запахом воска и ароматических курений. Это напомнило Катарине ее первое посещение храма в монастыре. Тогда для нее началась новая жизнь. И сейчас будет так же.

Ее раздражали блеск золота и серебра, сияние великого множества свечей – все это казалось ненастоящим. Настоящее притаилось в памяти, точно в загадочной темной пещере.

Они с Эрнаном слишком долго стояли на коленях на холодном каменном полу: в конце концов у Катарины нестерпимо заныли ноги и спина. Все кружилось и мелькало перед усталыми глазами, между тем свадебный пир, вручение подарков, песни, игры и речи гостей были еще впереди.

Все эти ван Монфоорты, ван Кулены, Брюнты и Симонсы, Рекалфы и Хаалы… Красное лицо отца, его громкий голос; крепко сжатые губы и холодный взгляд Эльзы. Хенрик и Инге, ее маленькие сводные брат и сестра, с горящими от любопытства глазенками. Сбившиеся с ног служанки… Когда пир закончился, незнакомые женщины взяли девушку под руки и отвели наверх, в спальню.

Катарина сидела на постели в нарядной, вышитой золотом сорочке, неподвижная и прямая. Ее щеки горели, но руки были холодны, и по спине пробегала ледяная дрожь. Она смотрела вниз, на кончики своих босых ступней и ждала, что скажет Эрнан.

Он ничего не сказал. Он торопливо раздевался – Катарина слышала шуршание одежды, стук падающих на пол пояса и башмаков.

Его обнаженная грудь была горячей, и руки тоже были горячими и удивительно сильными. Поцелуи – не целомудренными, как в церкви, а настойчивыми и жадными, как у Рамона в их последнюю ночь.

Рамон Монкада. Заблудший священник, сваливший на нее вину за свое отступничество. Почему? Только потому, что она женщина?!

Внезапно Катарина отпрянула и забилась в угол кровати.

– Лучше бы я осталась в монастыре! – сдавленно прошептала она.

– Ты не создана для жизни в монастыре, Кэти, ты создана для замужества, для любви! Не волнуйся, все будет хорошо! Через это проходят все женщины! – произнес Эрнан, пожирая ее глазами и протягивая к ней жадные руки.

Мелкая дрожь пробежала по телу Катарины, когда она очутилась в его объятиях. Девушка задавала себе вопрос: почему она так мало думала о том, что придется пройти через этот кошмар?!

Он был умелым, опытным, уверенным в себе любовником, и, если бы Катарина сумела забыть то, что было невозможно забыть, она смогла бы отдаться прекрасной, блаженной и дикой страсти, особенно если представить, что это не Эрнан, а Рамон.

По наивности Катарина надеялась, что муж ничего не заметит. Но он заметил. Вскоре она почувствовала, что его прикосновения и движения сделались жесткими, почти грубыми. Потом он резко отстранился и сел на постели.

У Эрнана был острый, отчужденный, холодный взгляд; Катарине казалось, что сейчас он ее ударит.

Он вскочил, набросил камзол и принялся ходить из угла в угол. Потом порывисто произнес:

– Катарина! Я вынужден потребовать объяснений!

Она молчала.

– Я был уверен в твоей непорочности! Кто и когда тебя обесчестил?

Она с трудом разомкнула непослушные губы:

– Мне не нравится это слово.

Он выглядел расстроенным, разочарованным, нервным.

– Надеюсь, ты не станешь отрицать, что была с мужчиной еще до нашей свадьбы!

– Не стану.

– Кто это был?

– Этого я не скажу.

– Тебе известно, что я могу выгнать тебя вон сию же секунду! – не помня себя, вскричал он.

И застыл, когда она твердо и четко произнесла:

– Не выгонишь.

Эрнан с силой провел по лицу, словно стирая нечто невидимое.

– Верно. Не выгоню. Нас обвенчали, и мы дали друг другу клятву, – сказал он и сурово добавил: – Ты должна признаться, где и когда это случилось.

Катарина устало пожала плечами.

– Что это изменит?

– Многое. Быть может, тебя принудили? – осторожно произнес Эрнан.

Катарина поняла, что он не успокоится, пока не получит более-менее определенный ответ.

– Да, – сказала она, – это случилось, когда я сбежала из монастыря. В город хлынула вода, она поднялась высоко, и я ночевала в чужом доме вместе с какими-то людьми. Я не видела лица этого человека, потому что было темно.

– Почему ты не позвала на помощь?

– Он схватил меня, когда я спала, и зажал мне рот рукой. Он был очень сильный, и я не могла сопротивляться.

Она говорила устало и, пожалуй, слишком спокойно, но Эрнан знал, что это может быть правдой. Он прекрасно помнил, что Катарина была не в себе, когда внезапно вернулась домой, что она долго сидела взаперти и не желала никого видеть. В таком случае она, пожалуй, не виновата. И все-таки он не мог избавиться от ревности, разочарования и чувства оскорбленной мужской гордости.

– Почему ты не призналась мне в этом, когда мы еще не были женаты?

– Я боялась, и мне было очень стыдно.

На этом Эрнан решил прекратить расспросы, а утром, прежде чем спуститься вниз, заявил:

– Я никогда этого не забуду, и мне будет нелегко тебя простить, но я решил не говорить твоему отцу о том, что случилось. Вероятно, он тоже ничего не знал?

Катарина кивнула.

– И еще ты должна обещать, что впредь будешь честна и откровенна со мной.

– Обещаю.

Она смотрела на него и не могла поверить, что это ее муж, что она венчалась с ним в церкви и что они были близки в минувшую ночь. Катарина с трудом представляла, что ей придется прожить с ним всю жизнь, спать в одной постели и родить ему детей.

– А у вас, Эрнан, были женщины? – внезапно спросила она.

Он мгновенно принял неприступный вид.

– Какое это имеет значение?

– Я не могу спросить?

Эрнан замер, глядя на свою жену. Катарина была очень красива. Безупречный овал лица, матовая кожа, глаза как весеннее небо, густые, блестящие светлые волосы. Он смягчился.

– Можешь. Разумеется, были. Мне почти тридцать, и потом, я мужчина.

– Эти женщины тоже чьи-то дочери и будущие жены.

– Я никого не обманывал и не брал силой.

– Возможно, некоторые из них желали получить от вас нечто большее, чем вы хотели или могли им дать?

– Быть может. Не знаю, – нетерпеливо отвечал он.

– Кто вам сказал, что мужчинам позволено вступать в такие отношения до брака, а женщинам – нет?

– Никто. Это общеизвестная мораль, так было и будет всегда.

– Вам кажется, это правильно?

– Разумеется! – раздраженно произнес Эрнан и добавил: – Ты еще очень молода, Катарина, и поэтому, наверное, говоришь много глупостей!

Они спустились вниз. За завтраком Пауль Торн отпускал грубоватые шуточки. Эльза молчала, Эрнан – тоже; он лишь изредка натянуто улыбался и ни разу не взглянул на Катарину.

После завтрака Эрнан и отец поехали по делам, а Катарина поднялась наверх. Она поняла, что ей нечем заняться. У нее не было знакомых молодых женщин, с которыми она могла бы общаться, выезжать за покупками и гулять. Впрочем, ей не хотелось ничего покупать: у нее было достаточно платьев, вдобавок гости надарили столько тканей и принадлежностей дамского туалета, что ей хватит до конца жизни. Эльза, как уже поняла Катарина, была помешана на роскоши и тратила деньги Пауля исключительно на обстановку: мебель, ковры, украшения для дома. Тогда как Катарину, привыкшую к скромному монастырскому быту, это только угнетало. Она не испытывала никаких чувств к сводным брату и сестре, ей не хотелось ни видеть их, ни разговаривать с ними. Поскольку Пауль Торн считал чтение пустым занятием, понапрасну отнимающим время, в доме не было книг. А рукодельничать ей не хотелось.

Катарина подошла к окну. Незаметно наступила осень; скоро с моря начнут дуть холодные ветры и по небу помчатся тучи, то открывая, то вновь заволакивая голубые просветы неба. Море будет гнать штормовые валы, угрожая прорвать полосу дюн и затопить город. Все вокруг станет холодным и хмурым. Только крылья мельниц начнут крутиться быстрее, они будут вращаться вечно и мерно, словно перемалывая время.

Катарина набросила мантилью и спустилась в сад. Здесь было светло и тихо, пожелтевшие листья деревьев влажно блестели, от земли поднималась голубоватая дымка. Катарина бродила по поблекшей траве, пытаясь разобраться в себе, проникнуть в те тайники сердца, что недоступны разуму, и одновременно стремясь отогнать мучительную тоску.

Поздно вечером, когда они легли спать, Катарина внезапно почувствовала на своем теле руки Эрнана. Он молча овладел ею, а потом, не сказав ни слова, повернулся и заснул. И ей было очень странно осознавать, что она не чувствует ни удивления, ни обиды.

С тех пор они мало разговаривали; Эрнан весь день пропадал в гавани, а за ужином они с Паулем обсуждали торговые сделки.

Катарина не помнила, что она делала днем, о чем думала; ей казалось, будто она видит бесконечный тягостный сон.

Когда после свадьбы прошло две недели, сон внезапно разбился, как стекло, исчез, как туман, и унылая, безрадостная, скучная, как осенний вечер, жизнь неожиданно повернула в иное русло.

Катарина собиралась навестить Инес и одевалась в своей комнате. Она нетерпеливо дергала платье, не понимая, почему оно как-то странно на ней сидит. В конце концов ей пришлось позвать Неле и попросить девушку потуже затянуть шнуровку. Еще неделю назад Катарина была тонкой и стройной, а теперь будто располнела в талии. Случайно повернувшись боком, девушка с удивлением увидела в зеркале свой выпирающий живот.

– Что это? – медленно произнесла она. – Будто какая-то болезнь…

Неле смотрела на нее как зачарованная.

– Да, верно… Может, кого-нибудь позвать?

– Не знаю…

В этот момент из соседней комнаты вышла Ютте, вторая служанка; она несла платья молодой госпожи. Вероятно, она слышала их разговор, потому что сначала застыла как вкопанная, а после пробормотала:

– Я бы назвала эту болезнь только одним словом.

– Каким? – все еще ни о чем не догадываясь, спросила Катарина.

Когда Ютте произнесла роковое слово, Неле в испуге бросилась поднимать юную госпожу: Катарина упала в обморок.

Она очнулась в своей постели и услышала, как в комнате тихо разговаривают трое: ее отец, Эрнан и незнакомый мужчина, наверное доктор.

Катарина приготовилась к тому, что ее сердце исполосует острая боль, но ошиблась: на душе было удивительно радостно и спокойно. Она чувствовала, что спасена, избавлена от отчаяния и бесплодной тоски о прошлом.

Она решила не открывать глаз, притвориться спящей и послушать, о чем говорят мужчины.

– Не беспокойтесь, с ней все в порядке, – донесся до нее уверенный голос лекаря. – Видите, лицо порозовело, дыхание ровное, она просто спит. Пусть отдыхает, не тревожьте ее. Сеньора Монкада – здоровая молодая женщина, и я уверен в том, что ребенок тоже родится здоровым. Ее ничего не беспокоило, иначе она давно бы заметила, что с ней что-то не так. Обморок не опасен, просто ее ошеломило это известие, и она испугалась. Такое иногда случается с юными и неопытными женщинами. Когда сеньора проснется, расскажите ей, как прекрасно иметь ребенка: она быстро успокоится и повеселеет.

– Да, но… – начал было Пауль, но тут же замолчал: вероятно, Эрнан сделал ему какой-то знак.

– Как давно она находится в… этом положении? – осторожно спросил Эрнан.

– Не меньше трех месяцев, – сказал врач.

Эрнан, отец и доктор вышли в соседнюю комнату и прикрыли за собой дверь. Катарина немедленно встала и осторожно заглянула в узкую щель. Эрнан и Пауль были одни; наверное, лекарь ушел. Они негромко переговаривались; Эрнан стоял спиной к дверям, и Катарина видела только багровое от гнева или стыда лицо отца, его выпяченные губы и водянистые голубые глаза.

– Поймите, Пауль, в то время я даже не был знаком с Катариной. Поверьте, я не трогал вашу дочь до первой брачной ночи.

Пауль с шумом вдохнул воздух.

– А когда вы сделали это, то…

Эрнан твердо ответил:

– Она не была девственницей.

– Матерь Божья! Как же так?!

– Катарина сказала, что ее изнасиловал какой-то незнакомец, после того как она сбежала из монастыря, а вода затопила город.

– Теперь она еще и беременна! – воскликнул Пауль, сокрушенно тряся головой. – Если бы я знал, Эрнан! Поверьте, я не подсовываю подпорченный товар даже своим врагам!

– Я верю, что вы не знали. Теперь ничего не исправить. Ей придется родить этого ребенка.

– А потом?

– Об этом надо серьезно подумать. Хуже всего, если люди начнут болтать, будто я спал с Катариной задолго до нашей свадьбы. Это испортит репутацию нашей семьи.

– Разве вы захотите дать свое имя ублюдку?

– Конечно нет.

– Быть может, на время отправить Катарину подальше, в какую-нибудь деревню?

Эрнан сделал паузу, явно что-то обдумывая. Потом произнес:

– Это вызовет ненужные подозрения. Пусть живет дома, но до поры до времени никуда не выходит. Позже можно будет сказать, что это были преждевременные роды и младенец умер. Только нужно объяснить все Кэти и убедить ее в необходимости расстаться с этим ребенком.

– Как это сделать?

– Я с ней поговорю.

Катарина бросилась назад, нырнула в постель и откинулась на подушки.

Вошел Эрнан и остановился, глядя на жену. Он тяжело вздохнул. Почему налет восторженного нежного поклонения исчез слишком быстро? Как получилось, что он так скоро исчерпал отпущенную ему долю влюбленности?

– Кэти! – печально начал мужчина. – Я хотел начать новую жизнь, желал обрести что-то свое, настоящее, то, что останется со мной навсегда. Я думал, что ты чиста и наивна, и предполагал, что мне придется научить тебя и любить, и жить. Я ошибся. У тебя оказалось свое прошлое. Я прогадал. Кругом все та же пустыня. Никого и ничего; мне не к чему привязаться и не во что верить.

– А Бог? Разве ты не веришь в Бога?

– Верю. Но смысл моей жизни не в этом.

– Ты говорил, что любишь меня. Ты лгал?

– Нет.

– Я тебя понимаю. Ты полюбил другую девушку, ту, которую придумал. Поверь, если бы я знала, что со мной, то никогда не вышла бы за тебя. Я вовсе не желала причинять кому-то страдания.

– Нет, все-таки хорошо, что ты замужем и за тебя отвечаю именно я. Неизвестно, как поступил бы с тобой твой отец.

Внезапно глаза Катарины подернулись влагой, на ресницах задрожали слезинки. Она что есть силы вцепилась пальцами в одеяло.

– Ты просил быть откровенным с тобой, Эрнан. Так вот, я слышала, как вы с отцом говорили, что не хотите оставлять здесь ребенка. Но я не желаю его отдавать!

Эрнан изменился в лице.

– Мне кажется, ты сама не захочешь его видеть! Куда разумнее отдать его на воспитание. Зачем тебе ребенок человека, который над тобой надругался!

– Этот ребенок и мой тоже!

По лицу Эрнана можно было догадаться, что он пребывает в глубоком и тупом отчаянии, но его голос звучал спокойно:

– Ты не понимаешь, что значило бы для меня дать свое имя этому ребенку, тем более если родится сын!

– Я не хочу сына, – прошептала Катарина, – сыновья покидают своих матерей: они или отправляются странствовать или… уходят в монастырь.

– Ладно, – сказал Эрнан, – в любом случае об этом рано говорить. Полагаю, всем нам нужно набраться терпения и просто ждать. Не волнуйся, у нас еще будет время поговорить об этом.

С тех пор для Катарины началась новая жизнь, незамысловатая, однообразная, зато полная спокойствия и света. С утра она садилась в своей комнате у окна, брала тонкую иглу и ткань и терпеливо, любовно шила легкие, воздушные детские вещи. Днем, если позволяла погода, спускалась в сад. Катарина бродила по дорожкам, беспрестанно размышляя, и ей казалось, будто она ткет внутри собственного разума огромный, причудливый невидимый ковер. Ответственность за свою судьбу и судьбу будущего ребенка придала ей твердости и хладнокровия. Отныне сердце Катарины было полно бесконечного терпения и затаенной любви.

Она любила таинственное затишье, когда над морем стоял туман, и не любила моросящий дождик и затянутые сизой пеленой небеса. Иногда начинал идти снег, легкие белые хлопья кружились между деревьями, и Катарина подставляла руки, ловя снежинки и наблюдая, как они тают в ее горячих ладонях.

Хотя ее движения утратили прежнее изящество и упругость, Катарина чувствовала себя превосходно, она хорошо ела и много спала – к тайному неудовольствию Эльзы, которая во время обеих беременностей не могла проглотить ни куска и страдала от жестоких болей в спине.

Катарина попросила Эрнана принести несколько романов и с наслаждением погрузилась в чтение. Она читала целыми вечерами, вникая в хитросплетения чужих судеб, а потом ложилась и засыпала с сердцем, полным радости, благодарности и покоя.

Однажды, когда дети, Эрнан и Катарина уже спали, а Пауль молча курил трубку, Эльза, которая шила при красноватом отсвете горящих в камине поленьев, внезапно промолвила, оторвавшись от рукоделия и пристально глядя на мужа:

– Катарина лжет.

Пауль повернул голову; смятение и стыд нахлынули на него с новой силой, но он сдержался и ограничился тем, что произнес с тихой угрозой:

– Что ты имеешь в виду?

– Ее никто не насиловал, и ей прекрасно известно, кто отец ее будущего ребенка.

Несколько секунд Пауль смотрел на жену, приоткрыв от изумления рот, потом выдавил:

– С чего ты это взяла?!

– Достаточно посмотреть на нее, заглянуть ей в глаза. Она счастлива и спокойна. Если бы надо мной надругались, а потом я узнала, что еще и беременна, я бы рвала на себе волосы, рыдала и ненавидела себя и весь свет!

– Ты думаешь, что моя дочь – потаскушка, которая сбежала из монастыря и добровольно отдалась на улице первому встречному! – Глаза Пауля метали молнии, он повысил голос, его лицо было искажено растерянностью и отчаянием.

– Я ничего не думаю, – заметила Эльза, снова принимаясь шить, – но я уверена в том, что сказала.

– Помнишь, как грустила Кэти, когда вернулась домой? Она была не в себе, молчала, ничего не ела, – медленно произнес Пауль.

– Полагаю, тому были иные причины.

– Какие?

– Не знаю! – отрезала Эльза и, отложив шитье, встала. – Я поднимусь к себе.

Спустя минуту женщина вошла в комнату и остановилась у большого зеркала. В те времена зеркала считались большой роскошью, нередко их выписывали из Германии и Франции. Комната купалась в золоте заката, сияла блеском небесного пурпура, игравшего на металлических накладках резной мебели. Эльза шагнула вперед. Она была хороша собой – высокая и стройная, с каштановыми волосами и серыми, с мягким блеском глазами. Женщина была моложе Эрнана Монкада, выбранного Паулем в мужья своей дочери, и всего на шесть лет старше Катарины! Она происходила из знатной, но разорившейся семьи, и ей пришлось выйти за Пауля Торна, богатого вдовца, имевшего десятилетнюю дочь. Недавно вышедшая из детского возраста, она не годилась Катарине в матери. Когда Пауль отправил дочь в монастырь, Эльза вздохнула с облегчением.

Ее жизнь заполняли наряды и украшения, Эльза не желала одеваться так, как обычно одеваются замужние голландки, ей нравилось все яркое и броское. Пауль, опьяненный юностью и миловидностью жены, охотно потакал ей в этом. Эмалевые наборные пояса, жемчужные повязки, гирлянды из золотых и серебряных листьев, золотые серьги с филигранью и драгоценными камнями. Чулки с подвязками, перчатки, сумочки, шитые бисером шелковые шарфы. Узорный атлас, эскалат, дамасский шелк, изысканные платья, изящно облегающие верхнюю часть тела и туго шнурованные спереди, парадные бархатные пояса с подвешенными к ним кошельками, стеклянные зеркала, оправленные в резную слоновую кость и вложенные в футляр из серебра с хрустальными вставками. После рождения детей Эльза стала одеваться скромнее, зато принялась обставлять дом. И лишь когда в доме появился Эрнан Монкада, женщина поняла, чего ей не хватало на самом деле: молодого, красивого мужа, легкомыслия, веселья, любви.

Эльза устало опустилась на кровать и сложила руки на коленях. Ей вспомнилась улыбка, которая в последнее время не сходила с лица Катарины. Однажды Эльза обратилась к падчерице с такими словами:

– Не кажется ли тебе, что это слишком! – Она имела в виду отделанное пышным кружевом платьице для новорожденного из тонкой ткани, с вышитыми парчой и изумрудным шелком птицами и цветами – шитье, которое Катарина прихватила с собой в гостиную. На что последняя отвечала все с той же светлой, счастливой улыбкой:

– Тебе не кажется, Эльза, что все и должно быть таким, каким его создал Господь?

Глава X

Катарина родила ребенка в назначенный срок, ранней весной, когда коварная вода вела упорное наступление на дамбы, вздымалась валами, грозя обрушиться на город. Берега были завалены камнями и мусором, но в чистом, свежем воздухе звенели голоса птиц; буйно цвели деревья, и всюду пробивалась яркая изумрудная зелень.

Роды прошли легко; повитуха, бойкая, веселая женщина, поднесла Катарине ловко спеленатого ребенка.

– Какая красавица, просто чудо! Вы замужем за испанцем, правда? Тогда понятно, откуда у девочки такие глаза! Возьмите же вашу сеньориту, да хранит ее Господь!

Катарина протянула руки, в ее взгляде было радостное изумление, а в улыбке – беззаветная, безмерная, ничем не сдерживаемая любовь.

Вскоре пришла Неле и принесла поднос с едой, но ни отец, ни Эрнан не появились до самого вечера. Катарине было все равно. У нее – дочь! Красавица сеньорита, как сказала повитуха.

Внезапно Катарина вспомнила фразу Рамона из его записки: «Ты подарила мне волшебный сон…»

«Что ж, – подумала молодая женщина, – возможно, для тебя, Рамон, это и в самом деле был только сон. Но ты подарил мне нечто такое, что имеет слишком большое отношение к реальности!»

Вечером к ней пришел отец и попытался заговорить о волновавшей его проблеме, но Катарина не дала ему вставить и слова, и он со вздохом удалился. Потом появился Эрнан; он даже не взглянул на ребенка, но Катарина не обратила на это внимания и попросила перечислить все известные ему испанские имена. Он нехотя согласился и назвал несколько. Катарина шепотом повторяла их, одно за другим, а потом воскликнула:

– Исабель! – И уверенно повторила: – Исабель Монкада.

Эрнан резко повернулся и вышел за дверь.

Пауль нашел его сидящим в гостиной с бокалом вина. Зять задумчиво смотрел на темную жидкость с таким видом, будто собирался выпить чью-то кровь или яд.

Пауль тяжело опустился рядом.

– Мне очень жаль, – неловко произнес он, – я вполне пойму, Эрнан, если вы уедете.

Молодой человек поднял голову и посмотрел на него долгим взглядом.

– Дело в том, – медленно произнес он, – что мне совершенно некуда ехать.

Катарина чувствовала себя превосходно и через несколько дней встала с постели. Весна была в самом разгаре; трава устилала землю пушистым ковром, земля и цветущие деревья источали сильные, сладкие запахи, а ветер нес навстречу крепкий, соленый, терпкий аромат моря. Из мутного оно сделалось ярко-синим и простиралось без конца и без края. Когда Исабель немного подрастет, они обязательно сходят на берег, чтобы посмотреть на бурые сети и белые, точно крылья птиц, паруса, а пока Катарина гуляла с дочерью по тропинкам сада. Слегка отогнув край покрывала, молодая женщина с любовью вглядывалась в маленькое смуглое личико. У Исабель были большие, блестящие, как полированный мрамор, глаза, красиво изогнутые ресницы и нежные, изящно очерченные губы.

Через пару дней Катарине срочно понадобилось выехать за покупками; вернувшись и поднявшись к себе, она обнаружила, что колыбель Исабель пуста. У нее бешено заколотилось сердце, она стремительно сбежала вниз и, задыхаясь, произнесла:

– Где, где мой ребенок?!

Пауль попытался успокоить дочь, но Катарина не слушала; в конце концов ее безумные вопли потрясли весь дом. Охваченная жесточайшим страхом и яростным возмущением, она готова была проклясть каждого и бежать куда глаза глядят. Невыносимая острая боль впилась ей в сердце и не желала отпускать. Она задыхалась и беспрестанно кричала.

Позвали доктора. Узнав, в чем дело, он решительно заявил:

– Немедленно верните ей ребенка, она близка к помешательству.

Ребенка привезли через час, но дело было сделано: на следующее утро Катарина не смогла встать с постели. Она лежала опустошенная, без единой мысли, безвольная и безразличная ко всему вокруг, в каком-то мертвом оцепенении. Молоко у нее пропало, и пришлось срочно искать кормилицу.

Душевное потрясение обернулось жестокой лихорадкой, несколько дней молодая женщина пребывала на грани жизни и смерти. Однажды, очнувшись от тяжелого дневного сна, Катарина не поверила своим глазам: возле постели сидела Инес, взгляд которой излучал тепло и свет.

– Ты?! – радостно прошептала Катарина. – Откуда?

– Мне приснился ужасный сон, приснилось, что ты… умерла, и я больше не могла ни о чем думать.

Катарина протянула руку и с улыбкой коснулась пальцев подруги.

– Как ты меня нашла?

– Сама не знаю. – Инес пожала плечами. – Верно, Господь указал мне путь.

– Тебя отпустили из монастыря?

– Я просто ушла.

– Ты приняла постриг?

– Еще нет.

– Не возвращайся в обитель! – с неожиданной резкостью промолвила Катарина. – Оставайся со мной.

– Как я могу? – грустно промолвила Инес.

– Теперь мне кажется, что в этой жизни возможно все.

Инес не сводила глаз с колыбели.

– Я не знала, что у тебя родилась дочь, – прошептала она.

Катарина тихонько заговорила. Инес слушала, содрогаясь от мучительного волнения. Потом промолвила:

– Значит, это ребенок аббата? Твой муж знает?

– Ему неизвестно, от кого я родила, – ответила Катарина. Потом нерешительно спросила: – Он все еще служит мессу в женском монастыре?

– Нет. Я слышала, аббат Монкада передал эту обязанность новому приору.

Они замолчали. Инес с удивлением смотрела на свою подругу и не узнавала ее. У Катарины были все те же тонкие, нежные черты лица, но взгляд утратил невинность, он был полон решимости и упорства, а еще – самоотверженной пламенной любви. Инес тоже хотелось подарить кому-нибудь такую любовь, отдать свою душу другому человеку, преданно, беззаветно и безрассудно, подобно тому, как иные люди посвящают себя Богу.

Когда Катарина поправилась, состоялся торжественный и пышный обряд крещения младенца. И Пауль Торн, и Эрнан, и Эльза сложили оружие перед непреклонной волей Катарины. Девочку нарекли Исабель Монкада, и ничего не подозревавшие гости в один голос твердили Эрнану, что «маленькая сеньорита» – его точная копия. Крестной матерью стала Инес.

Впервые за долгое время Катарина чувствовала себя счастливой. Она ошиблась только в одном – в том, что ей достаточно одной Исабель, чтобы не быть несчастной и одинокой.

В начале года кандидатура Рамона Монкада была утверждена на генеральном капитуле, после чего монахи единодушно засвидетельствовали свое желание поручить отцу Рамону управление обителью. Разумеется, не последнюю роль в этом деле сыграло предсмертное слово аббата Опандо. Итак, Рамон Монкада стал аббатом и принял на себя бремя ответственности за судьбы братьев.

Он вставал раньше всех, еще до утренней службы, и последним отходил ко сну. Он следил, чтобы монахи участвовали в любой посильной для них работе и приносили пользу там, где в том была наибольшая нужда. Он контролировал ведение хозяйственных книг и регулярно приглашал к себе брата-эконома для отчета по доходам и расходам монастыря.

Отец Рамон строго соблюдал все посты и, в отличие от аббата Опандо, никогда не приглашал никого из братьев разделить с ним трапезу. Молился тоже в одиночестве. Он лично беседовал с каждым, кто желал вступить в обитель, увеличил срок и количество испытаний для тех, кто собирался принять постриг, и придирчиво подходил к распределению обязанностей между служителями. Ничто не могло укрыться от его всевидящего, строгого ока, и все же порой ему не хватало жизненного опыта, природной гибкости и неутомимого жизнелюбия аббата Опандо, потому он был вынужден советоваться с помощниками. То были чисто деловые разговоры, задушевных бесед аббат Монкада ни с кем не вел. Он никогда не смеялся и не улыбался – даже в том случае, если улыбался его собеседник. Он всегда был сдержан, спокоен, суров и тверд, и никто не знал, какой ценой оплачены эти твердость и спокойствие.

Что делать, если никакие молитвы не могут смыть грех, унять тревогу сердца, утолить жажду души, ибо ты не живешь в мире с самим собой!

Свой крест Рамон выкупил на следующий день после того, как вернулся в обитель. Он исповедовался епископу в том, что по случайности убил человека, и получил отпущение грехов. Но о другом проступке рассказать не смог – ведь по большому счету его грех состоял не в том, что он нарушил обет, а в том, что он оставил Катарину Торн на скамейке одну вместе с ее чаяниями и надеждами. А еще в том, что он до сих пор считал, что побывал в раю, блаженнее которого ему не изведать даже на Небесах. О, эти безумные дни и ночи, любовь и свобода! Он до сих пор любил Катарину и знал, что будет любить всегда.

Случалось, очнувшись после короткого сна, еще не поняв, где он находится, Рамон искал возле себя Катарину, ловил призрак прошлого, который навсегда исчез из его жизни. В такие дни аббат Монкада старался нагрузить себя работой, чтобы ни о чем не думать, чтобы жизнь не казалась тяжелым бременем.

Однажды ему доложили, что из женского монастыря исчезла послушница. Настоятельница утверждала, что ворота были заперты, разве что девушка перелезла через стену! Услышав ее имя, Рамон задумался, а потом вспомнил: Инес Вилье была близкой подругой Катарины Торн. Он не стал организовывать поиски послушницы, но приказал лучше следить за тем, что происходит в обители. Вскоре настоятельница объявила, что девушку забрали родственники и внесли за ее воспитание необходимую сумму.

Рамон успокоился. Все в порядке. Должно быть, жизнь Катарины тоже наладилась. Возможно, она даже вышла замуж. А он… он просто понесет свой крест дальше, без радости и просветления в душе, но терпеливо, смиренно и твердо.

Катарина вошла в гостиную, где сидел Эрнан. Обычно, когда все расходились по комнатам, он уединялся здесь с бокалом вина. Молодая женщина остановилась в нерешительности. Она знала, что способна очень хорошо относиться к нему, но он никогда не сможет стать неотъемлемой частью ее существа, как Исабель, как… Рамон Монкада.

Катарина села на диван. Эрнан повернул голову. Его губы были плотно сжаты, в темных глазах – печаль от нелегких дум. Он не произнес ни слова, и тогда Катарина заговорила первой:

– Я пришла сказать то, что должна была сказать давно. Я тебя понимаю. Ты устал от одиночества, тебе нужен был дом, что-то свое, неизменное и понятное, а я поневоле навязала тебе слишком много чужого, того, что ты не хотел, но был вынужден принять. Да, в моей жизни случилось несчастье, но никто не дал мне права калечить жизни других людей.

– Это что-то меняет?

– Нет, – согласилась она. – Ничего не изменится, если мы сами не захотим этого. Ты дал свое имя Исабель, и я очень благодарна тебе. Теперь очередь за мной.

– Ты заставила меня это сделать, – заметил Эрнан.

– Исабель – невинное существо, – мягко промолвила Катарина, – было бы несправедливо заставлять ее испытывать позор незаконного рождения.

Эрнан молчал, и Катарина невольно подумала: «Если бы я не потеряла девственность до замужества и не родила ребенка, ты был бы беспечен, весел и счастлив со мной, не замечал бы моих терзаний, не задавался вопросом, что у меня на сердце!»

Она взяла Эрнана за руку. Он напрягся, но не отстранился.

– Я постараюсь быть хорошей женой. И, даст Бог, у нас еще будут общие дети.

В пустынном небе затерялась луна, а сверкающий пепел звезд был скрыт от глаз тяжелыми тучами. Эрнан заглянул в себя. Слова Катарины отозвались в его уме, но не в сердце. Почему? Очевидно, Эрнан чувствовал, что она, как и он, тоже полагалась на разум, а ее сердце принимало в этом слишком мало участия.

Эрнан усмехнулся. Его отец, Луис Монкада, всегда учил воспринимать жизнь легко и просто, такой, какой она дается Богом. Но, вероятно, в нем было что-то от матери. Внезапно Эрнан подумал о сеньоре Хинесе, женщине, которую он не знал и не помнил. Отец говорил, что она мечтала видеть своего сына священником. Интересно, был бы он счастлив, если бы любил Небо больше, чем грешную земную жизнь, которая вечно куда-то влечет и мучает, но никогда не приносит покоя? Быть может, проще раз и навсегда дать нерушимые обеты, чем ежесекундно делать нелегкий выбор?

Внезапно решившись, Эрнан резко задул свечу и порывисто обнял Катарину.

Часть вторая