Исповедь послушницы (сборник) — страница 4 из 5

Глава I

Темный дом с резным деревянным балконом и узкими окнами в свинцовом переплете, похожий на гордую крепость, напомнил Рамону Испанию. Впечатление усилилось, когда он вошел внутрь и увидел статуи святых в золотой парче, позолоченных сфинксов, темно-красную обивку стен и бесценные гобелены.

В этих покоях полагалось держаться с подобострастием, и Рамон невольно испытывал душевный трепет. Он был готов предположить самое худшее, ибо перед ним сидел сам Великий инквизитор, возглавлявший Святую службу Нидерландов.

Инквизиция правила жизнью и смертью облаченной в железную перчатку рукой, и Рамон знал: после того как эта рука однажды коснется человека, несчастному суждено задыхаться в тисках неуверенности и страха.

Хозяин апартаментов, черноволосый мужчина неопределенного возраста, сухо и небрежно кивнул в ответ на почтительное приветствие Рамона и предложил сесть.

Родриго Тассони смотрел на своего гостя со скрытым любопытством. Похоже, все, что ему рассказывали о Рамоне Монкада, о его бесстрастности, целеустремленности, остром уме и великолепной памяти, было правдой.

– Скоро пять лет, как вы возглавляете обитель, – начал Родриго Тассони. – За это время среди ваших монахов не было ни одного, кто бы нарушил дисциплину и пренебрег уставом. Вы управляете самым большим в этих землях монастырем. Потрясающий результат, достойный благодарности и удивления! Обитель процветает, несмотря на сложные времена.

Рамон с достоинством склонил голову. Разумеется, он не сомневался в том, что среди вверенной ему братии у инквизиции есть свои люди.

Родриго Тассони невольно удивился. Ни капли возбуждения, ни искры радости! Многие в ответ на его похвалу готовы были бы вырвать из груди свое собственное сердце! Поистине мертвенное величие Рамона Монкада достойно преклонения.

– Похоже, вы один из немногих, кто сумел полностью отречься от себя во имя Божьего дела!

– Смею заметить, обитель процветала и при моем предшественнике, – сказал Рамон.

Великий инквизитор, духовный страж всех верующих, усмехнулся.

– Аббат Опандо… Я не назвал бы его вольнодумцем, но он снисходительно относился к человеческим слабостям. Настоящие воины Христовы куда более тверды, непримиримы и последовательны в своих суждениях. Лишь немногие могучие духом способны управлять человеческим стадом, постигать тайны совести, усмирять и внушать им мысль об их счастье.

Рамон вспомнил, как однажды аббат Опандо сказал: «Случалось, я задавался вопросом, с чьих позиций и от чьего имени выступает инквизиция? От имени нашего Господа, любящего все свои создания, велевшего нам прощать людям их грехи и нести за них покаяние?» Еще он говорил, что для большинства людей собственное спокойствие куда дороже свободы духа.

Родриго Тассони был прав. Святая служба использует в своих целях человеческие слабости, чувство долга, терзания совести, корысть, слепое поклонение и страх. А нет, так умножатся пытки и запылают костры!

– Я слышал, вы увеличили количество испытаний для тех, кто желает принять постриг. В наши нелегкие времена ересь может скрываться под любой личиной.

Рамон снова кивнул. Он часто слышал такие речи и знал, что нужно отвечать.

Потом Родриго Тассони внезапно спросил:

– У вас есть родственники?

– Мать. Она живет в Мадриде.

– Вы давно с ней не виделись?

– Около пяти лет.

Инквизитор изучающе смотрел на него.

– Вы не хотите ее навестить? Вы вполне заслужили небольшой отдых.

Рамон размышлял не более секунды.

– Нет.

– Напрасно. Тогда хотя бы отвечайте на ее письма. Этим вы избавите себя, да и нас тоже, от лишнего беспокойства, – жестко произнес инквизитор и небрежно подал Рамону бумагу. – Вот. Написано без особого чувства, но довольно настойчиво и, я бы сказал, достаточно прямо. Не назвал бы это послание доносом, скорее, в нем просто изложены некоторые соображения. Ваша мать обратилась в тамошнюю Святую службу, а они переслали это письмо нам. Она беспокоится, не потерял ли ее сын в чужих краях свою веру, не принес ли себя в жертву небогоугодных желаний!

Рамон был потрясен. Его сердце упало, в голове была сумятица. Он сознательно отстранял от себя воспоминания о прошлом, все его ясные и правдивые образы. Но кое о чем все-таки стоило помнить!

В большой шкатулке резного дерева скопилась пачка писем, многие из которых он даже не читал! Рамон не мог заставить себя отвечать на эти послания; его отношение к сеньоре Хинесе свидетельствовало не о жестокосердии, а лишь о безоглядном равнодушии.

– Да, – подавленно произнес он, – я не писал. Забывал, а иногда не хватало времени.

Родриго Тассони молчал. Его облик выражал абсолютную власть, тогда как вид Рамона говорил о покорности. Инквизитор сказал:

– Благочестивым и непорочным незачем бояться человеческих суждений, и все-таки даже им лучше не привлекать внимания Святой службы. Бывают случаи, когда малое оборачивается большим, и не всегда в хорошем смысле.

Рамон глубоко вздохнул.

– Простите.

Родриго Тассони жестко усмехнулся. Его ледяные глаза блеснули.

– Прощаю. Идите.

Рамон вышел на улицу и остановился. Ему захотелось пройтись. Случалось, он неделями не покидал монастыря, и у него не всегда хватало времени просто спуститься в сад. Порой он даже не замечал смены времен года…

Была весна. Бескрайние просторы моря, затянутые мглистой дымкой, легкое благоухание цветущих деревьев, проносящиеся над водной гладью и исчезающие в поднебесье стаи птиц и еще низкая, но яркая и нежная трава.

Рамон не сумел превозмочь своего желания, он был слишком обессилен и подавлен, потому отпустил экипаж и побрел по городу, пестрому и шумному, в эти весенние дни напоминавшему огромную ярмарку. Рамон не обращал внимания на людей, не замечал их суеты, он смотрел вдаль, поверх черепичных крыш, словно что-то искал в туманной глубине неба.

Он до сих пор плохо знал город и вскоре, сам того не желая, угодил в настоящую толчею. Рамон задыхался; ему казалось, будто он пробивается сквозь плотную, душную пелену, ощущал на своем лице жаркое прерывистое человеческое дыхание, а солнце вдобавок нестерпимо слепило глаза.

Потом он внезапно увидел… женщину. Это произошло случайно, он вполне мог пройти мимо. Она стояла возле прилавка и, оживленно болтая, перебирала ткани. Ее собеседниками были хозяин товара и какая-то девушка.

Платье гладкого темно-синего шелка на зеленоватой подкладке, с пуговицами из нефрита, соблазнительно обтягивающее высокую грудь, аккуратно подвернутые и искусно заколотые светлые волосы и наброшенная на них тонкая, как паутинка, вуаль. Если во внешности скромной монастырской послушницы было что-то хрупкое, неуловимое, будто навеянное весенним ветром, то красота этой дамы сияла, как хорошо отшлифованный алмаз. Другая девушка выглядела куда бледнее и была одета проще – она словно пряталась в тени своей подруги.

Катарина неожиданно повернулась в сторону и натолкнулась на пристальный взгляд Рамона – точно с размаху врезалась в глухую черную стену. Он стоял неподвижный, безмолвный, вызывающе одинокий среди толпы и не сводил с нее глаз. В его взгляде были смятение, боль, тоска, растерянность, вопрос и… щемящая душу радость.

Словно могучий ветер внезапно пронесся, задев ее своими крыльями… Катарина пошатнулась. Она не знала, что делать. Прошло время, печаль отступила, ее душа закалилась, она видела мир таким, каким он представал перед ней, и трезво оценивала поступки и чувства людей. Такой она была вдали от Рамона.

В это время какая-то девочка лет трех (прежде Рамон не заметил ребенка) выбежала на мостовую и едва не угодила под колеса тяжелой повозки. Взгляд Катарины, доселе будто приклеенный к лицу Рамона, лихорадочно заметался, и в следующую секунду она бросилась вперед с воплем: «Исабель! Исабель!» Ребенок успел проскочить перед самой повозкой, а Катарина угодила под копыта. Возница резко осадил лошадей, и сразу несколько мужчин кинулись на помощь. Они подняли Катарину и отнесли в сторону. Ее изорванная и растоптанная копытами вуаль валялась в грязи, волосы рассыпались и окрасились кровью. Но она была жива, ее глаза смотрели в светлую пустоту небес.

Над ней склонились Инес с Исабель на руках и… Рамон Монкада. Внезапно Катарине почудилось, что она видит в его взгляде безумную страсть и чистую, благоговейную, страдальческую любовь. Он по-прежнему принадлежал ей, и Катарина знала, что и сама все так же любит его, безотчетно и глубоко, любит все, что в нем есть, даже то, что мучает ее и терзает, не дает расправить крылья.

Рамон вернулся к себе. Он знал, что не уснет в эту ночь, и даже не пытался ложиться. Окно его кельи выходило в сад, листья деревьев казались усыпанными каплями лунного света. Млечный Путь протянулся по небу, как гигантская светлая река. Дул сильный ветер, и тело Рамона пронизывал холод. Внезапно он воздел руки к небу и прошептал:

– Господи, прошу тебя, пощади!

Всякий, кто увидел бы аббата в этот момент, счел бы его сумасшедшим.

Он чувствовал, что изнемогает. Прежде затаенное желание увидеть Катарину было сжато в комок и запрятано глубоко в тайники души; теперь оно превратилось в багровый цветок с лепестками-щупальцами, оплетающими сердце, оно мешало дышать и не давало жить.

Рамон сел и закрыл лицо руками. Катарину отвезли домой. Он не посмел ее сопровождать, он лишь пытался поймать ее взгляд.

Все изменилось. Она цвела молодостью, здоровьем, женской красотой. У нее был ребенок, девочка с большими черными глазами и темными локонами. Катарина вышла замуж. Отныне у нее был свой, закрытый от постороннего взгляда мир, в который он не имел права вторгаться, своя жизнь, которую он не должен был нарушать.

Утро не принесло облегчения, и в конце концов Рамон решил навестить Катарину. Он должен узнать, как она себя чувствует, он обязан убедиться в том, что ее жизни ничто не угрожает.

Рамон умышленно поехал к ней утром, в надежде, что ее отца и мужа не будет дома. Он постарался отрешиться от эмоций и принял свой обычный вид, неприступный и холодный. Но во взгляде аббата сквозило безумство: Рамон совершал то, что нельзя было делать ни в коем случае.

Он сухо спросил у служанки, можно ли ему повидать Катарину. Та почтительно пригласила его войти.

Рамона провели в роскошно обставленную гостиную, и навстречу ему вышла довольно привлекательная молодая женщина, которая взглянула на нежданного гостя с неприкрытым изумлением.

– Я настоятель мужского монастыря ордена Святого Бенедикта, – сказал Рамон и на мгновение замер, пронзенный сознанием своего безумства и нелепости ситуации. Он с трудом взял себя в руки, чтобы говорить убедительно и серьезно. – Вчера на моих глазах произошло несчастье – одна из бывших воспитанниц женской обители, где я некогда исповедовал и причащал, была сбита повозкой. Я был очень взволнован случившимся и решил ее проведать. Как она себя чувствует?

Женщина отступила с легким и в то же время полным глубокого уважения поклоном.

– Я Эльза Торн, супруга хозяина дома. Катарине лучше. Вы можете подняться к ней, святой отец.

Рамон тихо вошел в спальню. Увидев его, Катарина закрыла глаза и затаилась, почти не дыша.

– Здравствуй, Кэти, – тихо сказал он. – Я пришел.

– Зачем?

– Чтобы узнать, как ты себя чувствуешь.

– Ты пришел не за этим.

Он приблизился к ее ложу.

– Верно.

Белая повязка на голове Катарины подчеркивала ее бледность. Молодая женщина утопала в подушках, одеялах и перине и казалась беспомощной и хрупкой.

– И все-таки скажи, как ты себя чувствуешь?

Она открыла глаза и быстро вытерла слезы тыльной стороной ладони.

– Неплохо. Ничего страшного, небольшие ушибы. Все заживет. Я просто сильно испугалась.

– За своего ребенка?

– Да. У меня двое детей.

– Двое?!

– Да. Две дочери. Исабель и Лусия.

В ее улыбке не было триумфа, скорее что-то светлое и трогательное, отчего Рамон еще сильнее почувствовал, сколь непоправима его утрата.

– Конечно, ты же вышла замуж. – Он тяжело вздохнул. Потом спросил: – За кого?

Во взгляде Катарины промелькнуло что-то острое.

– За испанского дворянина. Это все, что я могу сказать. Остальное тебя не касается.

Рамон не сводил с нее глаз. Он пребывал во власти глубокой разрушительной тоски.

– Какие перемены… Кто бы мог подумать!

– Мой мир меняется намного быстрее, чем тот, в котором живешь ты. Хотя вполне возможно, что это только видимость.

– Порой наши миры пересекаются, и тогда образуется общее прошлое, которое невозможно похоронить, – печально промолвил священник.

– Его можно забыть! – резко произнесла Катарина.

Рамон изменился в лице.

– Я хочу попросить у тебя прощения. Я в самом деле собирался вернуться, я вовсе не желал оставлять тебя одну. Однако я оказался перед выбором: изменить своему миру или… самому себе.

– Я знаю, – все так же резко отвечала Катарина. – Нельзя жить мечтами и забывать о реальности. Цена спасения души очень велика, я это понимаю. Считай, что я давно тебя простила, а отпущение грехов ты можешь получить у епископа.

– Об этом грехе я буду молчать до конца своей жизни, – тихо сказал Рамон.

– Это хорошо. А теперь иди, – тут голос Катарины слегка дрогнул, – так будет лучше. Мне не хочется видеть тебя в этом одеянии.

Рамон попытался пошутить:

– Оно мне не идет?

– Напротив, так идет, что становится страшно.

Внезапно он наклонился, бережно взял ее руку и приник к ней губами.

– Я хочу, чтобы ты знала, Кэти: только благодаря тому, что на свете есть ты, я еще способен во что-то верить, – сказал Рамон, потом повернулся и вышел за дверь.

Вскоре вернулась Инес с детьми. Едва она переступила порог, как Катарина знаком велела ей прикрыть дверь.

– Что случилось? Тебе плохо? – Инес бросилась к подруге.

Лицо Катарины казалось осунувшимся, точно она была давно и безнадежно больна.

– Нет, Инес. Просто я хочу кое о чем рассказать. Рамон Монкада обезумел, он приходил сюда, я видела его, вот как тебя сейчас, и говорила с ним!

Инес присела на постель, не снимая мантильи.

– Что ему было нужно?

– Он хотел увидеть меня, да, именно увидеть, а вовсе не попросить прощения или узнать, все ли со мной в порядке. Я поняла это сразу, как он вошел, – взволнованно произнесла молодая женщина.

На лице Инес появилось озабоченное выражение.

– Кто мог его встретить?

– Служанки и, наверное, Эльза.

Услышав это имя, Инес нахмурилась. Эльза относилась к ней как к приживалке; вероятно, поэтому девушка так и не стала членом семьи. Она редко садилась за стол вместе с Катариной, Паулем, Эрнаном, Эльзой и детьми и не принимала участия в семейных разговорах. Инес была сыта и одета, но не получала жалованья. В ее положении было трудно рассчитывать на большее. Пауль Торн оплатил ее содержание в монастыре, и она едва ли смогла бы отработать этот долг. Инес сознательно посвятила себя Катарине и ее детям и старалась не задумываться о будущем. Тем более Катарина в самом деле нуждалась в поддержке и помощи подруги: Исабель была еще очень мала, когда молодая женщина родила второго ребенка. Кстати, Эрнан с восторгом принял это событие и был полон надежды на то, что со временем в их семье появятся еще несколько детей.

– Неужели он назвал себя? – спросила Инес.

– Надеюсь, что нет.

– На всякий случай будь готова к объяснениям.

– Я давно к ним готова.

– Ты хочешь, чтобы он пришел снова? – помедлив, спросила Инес.

– Нет. Посмотрев на него, я лишний раз убедилась в том, какие мы разные. Для меня жизнь есть жизнь, тогда как для него это всего лишь ступенька на пути к вечности.

Инес приняла такой ответ, хотя ей и показалось, что подруга немного покривила душой.

Вернувшись с работы, Эрнан сразу поднялся в комнату жены, чтобы узнать, как она себя чувствует. От него пахло свежим ветром и морем, а не ладаном, как от Рамона, и Катарина с наслаждением вдохнула этот давно ставший привычным, сильный и терпкий запах.

На руках Эрнан держал Лусию, у его колен стояла Исабель в красном бархатном платье. Девочки были очень похожи, никто не сомневался в том, что они родные сестры.

– Говорят, сегодня сюда приходил какой-то священник, – Эрнан произнес эти слова без всякой подозрительности. – Что ему было нужно?

– Он хотел меня проведать, он видел, как со мной случилось несчастье, – спокойно ответила Катарина.

– Откуда он тебя знает?

– Когда я была послушницей, он исповедовал нас. Он был приором, а потом стал аббатом обители Святого Бенедикта. – И, подумав, добавила: – Он был в числе тех, кто уговаривал меня покинуть монастырь и подчиниться воле отца.

Удовлетворенный таким объяснением, Эрнан больше ни о чем не спрашивал. Они еще немного поговорили, потом Катарина закрыла глаза, притворившись, что хочет спать. Перед этим она с нежностью поцеловала своих дочерей. Прожив с Эрнаном больше четырех лет, она почти полностью соответствовала тому образу идеальной супруги, какой он лелеял в своих мечтах. При этом они сильно отличались друг от друга. Мир Эрнана был слишком конкретным, мир Катарины – куда более загадочным и туманным. Он старался планировать свою будущность, а она никогда ничего не загадывала.

Вечером Эльза кое-чем поделилась с Паулем. Последний сидел на краю постели, а Эльза расчесывала волосы перед большим зеркалом. Она была в сорочке из полупрозрачной материи, подкрашенной шафраном и вышитой крошечными букетиками маргариток.

– Сегодня Катарину навестил настоятель мужского монастыря.

– Да, она говорила.

– Ты не находишь это странным?

Пауль равнодушно пожал плечами.

– Церковники вообще странные люди – кто их поймет! Главное, не перечить им, чтобы они не мешали нам жить.

– Ты его не видел, – продолжила Эльза, не отрываясь от своего занятия, – он потрясающе похож на Эрнана. В первую минуту я не поверила своим глазам!

– Это потому, что он испанец, – спокойно ответил Пауль. – Для меня все испанцы на одно лицо. Он назвал свое имя?

Женщина нахмурилась.

– Кажется, нет.

– Тебе вечно мерещится всякая ерунда!

Раздался скрип кровати, и через мгновение Пауль захрапел. А Эльза продолжала неподвижно сидеть перед зеркалом, и в ее взгляде появился оттенок вызова. Муж никогда не прислушивался к ее словам, то ли потому, что считал ее глупой, то ли потому, что всегда рассуждал слишком просто.

Однажды, когда Исабель исполнился год, Эльза сказала Паулю:

– Ты все еще считаешь, что отец этого ребенка – какой-то голландский мужлан? На вид она чистая испанка!

– Я не желаю об этом говорить! – отрезал Пауль.

На самом деле он думал о том же. До Пауля доходили разные слухи. Говорили, что инквизиторы не гнушаются обвинять в колдовстве приглянувшихся им красивых женщин, чтобы затем заставлять их платить за свободу бесчестием, а в случае отказа совершают над ними насилие. Что стоило такому человеку воспользоваться темнотой, а также страхом и беззащитностью юной девушки?

Что касается Эрнана, то он постепенно понял, что залог его счастья – радость и душевное спокойствие Катарины, а остальное можно принять таким, каким ему суждено быть. Он даже научился любить Исабель, тем более что она была умная, веселая и хорошенькая.

Постепенно Эрнан окончательно уверился в своем благополучии. Катарина была молода и красива, а с некоторых пор – неизменно приветлива и весела. К тому же она родила ему дочь. Он жил в богатом доме и имел прекрасные отношения с тестем.

Что до мелькнувшей сегодня мрачной тени некоего неизвестного ему священника, то Эрнан Монкада тут же забыл о ней, как забывают о чем-то мимолетном и далеком.

Глава II

Эрнан шел по берегу моря, прищурившись от солнца. Ему нравилось думать о далеких странствиях и при этом жить в своей тихой гавани. Он полюбил этот край: серебристые просторы моря, рдеющие алыми маками луга, резкий ветер, пустое блеклое небо.

Сегодня в гавани было слишком шумно; казалось, весенний ветер смешал и усилил звуки. Все выглядело бесконечным: береговая линия, ряды блестящих от смолы лодок и кораблей с заслоняющими горизонт парусами и скрипящими мачтами, туманные морские дали.

Когда Эрнан осматривал последний из кораблей, которые надлежало отправить в путь завтра утром, он обнаружил за грудой тюков четверых незнакомцев: троих мужчин и девушку – они сидели в ряд, прислонившись к деревянной стенке.

– Кто вы такие и как сюда попали? – резко произнес Эрнан.

Двое мужчин вскочили, но третий сделал им знак и тут же заговорил с Эрнаном. Он был немолод, с почерневшим от усталости лицом и слезящимися глазами.

– Милостивый господин, позвольте нам остаться. Поверьте, у нас нет другого выхода. – Он говорил уверенно и спокойно. – Нас преследует Святая служба. Мы не католики, но никогда не совершали небогоугодных дел. У вас, наверное, есть дети, и вы сможете меня понять. Вот моя дочь. – Он показал на девушку. – Эти негодяи инквизиторы схватили ее и обвинили в ереси. Они пытали ее огнем, и теперь она не может ходить. – Эрнан обратил внимание, что ноги девушки, которая сидела не поднимая головы, обмотаны тряпками. – Они обесчестили ее, а когда поняли, что она потеряла рассудок, вышвырнули на улицу. Узнав об этом, мы поймали первого попавшегося инквизитора и повесили. Теперь нас ищут, а когда найдут, предадут смерти, если только вы не позволите нам уплыть на вашем корабле.

Эрнан содрогнулся. Не было ни одного человека, который не испытывал бы трепета при упоминании Святой службы.

– Я вам сочувствую, – сказал он, – но именно потому, что у меня есть дети, я велю вам уйти. Клянусь, я никому не скажу о том, что видел вас. К тому же это не мой корабль, а корабль моего тестя, и я не могу подвергать его опасности.

Мужчина вновь заговорил. В его глазах сверкала искорка надежды, тогда как взгляды его спутников были неподвижны и мрачны.

– Вы бы могли притвориться, что не заметили нас! Сделайте это, и Господь вас благословит!

Эрнан колебался. Он привык мыслить трезво и не любил попусту рисковать. Но ему было жаль этих несчастных. Его отец, Луис Монкада, почитал бесстрашных и твердых в своих стремлениях людей и ненавидел тех, кто использует для собственной выгоды власть, умение и возможность внушать страх, и, не раздумывая, бросался со шпагой в руках на защиту несправедливо униженных и слабых.

Луис Монкада не слишком жаловал священнослужителей, Пауль Торн – тоже. Первый странствовал, как вольный ветер, не признавая никаких правил и ненавидя те рамки, в какие стремилась загнать человека вера, а второй считал Церковь помехой в конкретных делах. Оба предпочитали выпить пива в таверне, вместо того чтобы слушать проповедь, развлечься с женщиной, вместо того чтобы соблюдать пост, оба ненавидели исповеди и удивлялись бессмысленной сложности и роскоши церковных обрядов и служб.

– Хорошо, – сказал Эрнан, – будем считать, что я вас не видел.

Он повернулся и ушел, но до самого вечера его преследовали тяжелые мысли. Он вновь и вновь задавался вопросом, не напрасно ли подвергает себя и своих близких столь безумной опасности?

Наступил вечер, небо сделалось красновато-лиловым, а потом – розовым с золотой каймой горизонта. Эрнан стоял на пристани и слушал грохот прибоя. День прошел. Скоро он вернется к Катарине. Он думал о ней не то чтобы с нежностью, скорее с надеждой, и вспоминал ее взгляд, в котором была неутолимая жажда познания жизни и людей.

Эрнан так сильно замечтался, что не заметил, как к нему подошел один из помощников Пауля.

– Идите скорее… Хозяин…

Эрнан не стал спрашивать о том, что случилось, он почти побежал по пристани и, еще не приблизившись к толпе людей, понял, что произошло. Там стояли Пауль Торн, его люди и еще другие – те самые, которых он, Эрнан Монкада, обнаружил на корабле. Один из мужчин, тот, что разговаривал с Эрнаном, держал свою больную дочь на руках.

И тут Эрнан услышал слова, звук которых был подобен звуку, что раздается при падении комьев земли на крышку опускаемого в могилу гроба:

– Именем Святой службы…

Он еще ни разу не видел, чтобы Пауль так испугался – до мертвенно-серой бледности, до безумства в глазах. И было от чего! Инквизиции не нужно много поводов, чтобы схватить человека, предъявить ему обвинение, конфисковать его имущество, а самого сгноить в тюремных застенках.

– Я ничего не знаю, я впервые вижу этих людей, – бормотал Пауль.

– Это ваш корабль?

– Да. И я не имею понятия, как они могли туда попасть!

– Вам известно, что Святая служба приказала тщательно проверять все грузы и не брать пассажиров? Это опасные преступники, еретики и убийцы! Когда и как вы вступили с ними в сговор?

Пауль не мог говорить, его охватил болезненный, сковывающий члены и бросающий в пот ужас. Всю жизнь он работал и боролся, не сгибаясь под бременем жизненных обстоятельств, как мог поддерживал свое дело, а теперь все пойдет прахом, он вряд ли устоит под пыткой палача!

– Ладно, забирайте их, потом все скажут, – заявил один из служителей инквизиции.

Эрнан вышел вперед. Он не помнил, что говорил, он старался быть убедительным и держаться хладнокровно. Его не прерывали. Он запомнил странное пытливое выражение в острых глазах инквизитора. Он ждал, что оно исчезнет, но оно не исчезало, зато произошло чудо: Пауля отпустили, а его, Эрнана Монкада, схватили и повели по улицам. Пока они шли, он все время смотрел на небо, боясь, что больше никогда его не увидит.

Его доставили в тюрьму и поместили в тесную одиночную камеру с толстым слоем грязи на полу и слежавшейся соломой. Здесь не было иного источника света, кроме крошечной отдушины в стене под самым потолком.

Немного поколебавшись, Эрнан сел на пол. Все кончено. На воле, чтобы отвести обвинения от Пауля, он оговорил себя, здесь же, когда его приведут на допрос, ему придется оправдываться. Эрнан слышал о том, что от ареста до объявления приговора обычно проходит много времени, едва ли не несколько лет. Значит, первый допрос может состояться не ранее чем через несколько недель. Что ж, в таком случае у него есть время подумать. Неужели его станут пытать? Каким будет приговор? Самым легким наказанием считалось бичевание на площади у позорного столба.

Эрнан представил себя в одеянии из мешковины, со связанными руками и позорным колпаком на голове. Такое не каждый вынесет, но он вынесет. Эрнан тяжело вздохнул. Что будет с Катариной? Как она воспримет известие о его аресте?

В это же время Пауль сидел в гостиной вместе с женщинами – бледной от горя, но не сломленной Катариной и притихшей, испуганной Эльзой.

– Вот что, – с трудом произнес Пауль после долгого молчания, – если дело будет обстоять так скверно, что речь зайдет об отречении, нам придется отречься.

Наступила пауза. Эльза ничего не ответила, а Катарина произнесла уверенным и ровным голосом:

– Я никогда не отрекусь от собственного мужа.

– Пойми, – Пауль говорил проникновенно и очень спокойно, – если начинает гнить, скажем, нога, ее отрезают, чтобы спасти жизнь человека.

– Мы не единое целое, жизнь каждого из нас имеет свою собственную ценность!

– Посмотрим, как ты заговоришь, когда тебя вызовут на допрос! – Пауль повысил голос. – Если инквизиция отберет у нас все, что мы имеем, нам придется побираться!

– Лучше я стану побираться, – заявила Катарина.

– Ты говоришь так, потому что не знала голода! Если ты будешь нищей, твоих дочерей никто не возьмет замуж!

– Тогда я отдам их в монастырь, – сказала Катарина, глядя отцу в глаза.

– В монастырь? Детей пособника еретиков?

– Кажется, совсем недавно вы восхищались Эрнаном!

– Я и сейчас не говорю о нем плохо. Я просто не понимаю, как он мог совершить то, что совершил!

– Я сама пойду туда и поговорю с инквизиторами.

Пауль вскочил с места.

– И думать не смей! Явиться к ним без вызова – это все равно что самому сунуть голову в петлю!

Катарина встала и быстро покинула гостиную.

– Дело серьезное, – сказал Пауль хранившей молчание Эльзе, – я не знаю никого, к кому можно обратиться за помощью.

Катарина поднялась к себе в комнату, где ее ждала поникшая, заплаканная Инес. Когда Катарина поведала подруге о том, что говорил отец, девушка сказала:

– Я понимаю господина Торна, он хочет спасти вас.

Катарина принялась ходить по комнате.

– Но не такой ценой!

– Полагаю, Эрнан согласился бы с этим. Прежде всего он подумал бы о вашей безопасности.

Катарина остановилась.

– Эрнан?

– Да. Если он решился помочь чужим людям… Мне кажется, он очень хороший человек. Мне легче его понять, потому что у нас с ним много общего.

– У вас с Эрнаном?

Инес слабо улыбнулась.

– Да. И у меня, и у него никогда не было ни дома, ни богатства, ни семьи.

– У него есть мы, – сказала Катарина. – Я, Лусия и… Исабель.

– Да, и у меня есть вы. И больше мне никто не нужен.

Катарина села рядом.

– Ты говоришь так, будто навек отреклась от всех земных благ. Ты вышла из монастыря, перейдя невидимую границу, разделявшую два мира. Прежде ты пребывала в мире грез, а теперь живешь в мире возможностей.

– Каких? – с грустной усмешкой произнесла Инес. – Кто на мне женится? Я не могу просить твоего отца ко всему прочему позаботиться еще и о моем приданом!

– Прости, я не знала о том, что ты недовольна своей жизнью.

– Что ты, Кэти. – Инес взяла ее за руку. – С кем мне может быть лучше, чем с тобой? К тому же сейчас мы должны думать совсем не об этом.

– Да, об Эрнане.

– Скажи, – вдруг спросила девушка, – глядя на него, ты всегда вспоминаешь того, другого?

Катарина нахмурилась.

– Возможно, так было раньше, но не теперь. Эрнан занял в моей жизни особое место, которое больше не может принадлежать никому.

Она на мгновение закрыла глаза. Да, она отвоевала для него это место, отвоевала у воспоминаний и дум о Рамоне, у тоски и печали о любимом.

Собираясь выйти из дома, Катарина постаралась одеться скромно и в то же время так, чтобы не выглядеть слишком мрачно. Она надела коричневое платье с узким, обшитым белыми рюшами лифом и широким поясом, завязанным спереди свободным узлом. Причесалась очень просто и украсила голову сеткой из темно-золотых парчовых нитей.

Она сообщила Инес о том, что намерена сделать, и та не осмелилась возражать. Катарина надеялась в скором времени вернуться домой и все же попросила подругу в случае беды позаботиться о девочках.

Пауль уже уехал в порт, но внизу Катарина столкнулась с Эльзой. Та сразу все поняла и прямо спросила:

– Все-таки ты решилась?

Катарина прямо и твердо посмотрела Эльзе в глаза.

– Другого выхода нет.

Эльза отвела взгляд. Она казалась непривычно растерянной и поникшей.

– Этот тоже плох, как и тот, о котором вчера говорил Пауль. Конечно, отречься – это ужасно, а не отречься…

– А если бы такое случилось с моим отцом? – спросила Катарина.

– Вот потому-то я и молчала вчера…

– Ничего, – уверенно произнесла Катарина, – до отречения дело не дойдет. Я все улажу, и Эрнана отпустят.

– Ты так уверена в себе?

– В себе – нет. Лишь в милосердии Божьем! Пожелай мне удачи, Эльза!

С этими словами она быстро спустилась с крыльца.

Молодая женщина полагала, что ей придется долго и унизительно выпрашивать аудиенции, но ее сразу впустили внутрь здания и повели по темным коридорам, через зловещие помещения, напоминающие склеп. Катарине чудилось, будто ее руки и ноги скованы холодным железом, а в груди вместо сердца – кусок свинца.

Молодую женщину привели в низкий сводчатый зал с вырубленными в толстых стенах узкими стрельчатыми окнами и причудливыми каменными статуями в углах. Сумрак окутывал тяжелую мебель резного дуба, горы бумаг на столе.

Вскоре появился человек в серой одежде с лиловым поясом. Он опустился в кресло и довольно вежливо, хотя и несколько небрежно кивнул Катарине.

– Садитесь, сеньора.

Катарина села и заставила себя посмотреть в изжелта-бледное лицо человека, на котором выделялись темные бездонные глаза.

– Меня зовут Диего Контрерас, я один из помощников Великого инквизитора, – сказал он. – Мне доложили, что вы желаете побеседовать с кем-либо по делу вашего мужа, сеньора Монкада. Вы пришли сами, потому это будет беседа, а не допрос. Видите, здесь, кроме нас с вами, никого нет, и я, – он слегка развел руками, – не записываю ни слова. Итак, о чем вы хотели поговорить?

Катарина набрала в грудь побольше воздуха.

– О том, как облегчить участь моего супруга.

Диего Контрерас кивнул.

– Прекрасно! Я разделяю ваше желание. Для нас главное – справедливость. Чем откровеннее вы будете с нами, тем скорее мы найдем возможность помочь вашему мужу. Конечно, это будет зависеть также от того, сознается ли он в своих прегрешениях!

– Он уже сделал признание.

Инквизитор склонил голову набок.

– Вижу, вы не считаете его проступок серьезным.

В светлых глазах Катарины вспыхнули золотистые искры.

– Он проявил милосердие…

– Все должно иметь свои границы и свое название, сеньора. Жалость по отношению к преступникам – это не милосердие. Таким образом ваш супруг оскорбил Святую службу. Он поверил в то, что инквизиция может быть несправедлива, чрезмерно придирчива и жестока к еретикам. Наверное, он и раньше говорил вам об этом?

– Нет, никогда.

– А если бы заговорил, вы, как примерная супруга, разделили бы его убеждения?

Катарина пожала плечами.

– Я не задумывалась об этом.

– Все же вы не исключаете такой возможности?

– Ни я, ни мой муж никогда не исповедовали другой веры, кроме истинно христианской. Это все, что я могу ответить на ваш вопрос, – твердо произнесла Катарина.

– Мы же договорились, это не допрос. Вы вольны не отвечать, а просто встать и уйти. Можете сами спросить меня о чем хотите.

Инквизитор улыбнулся, и Катарина содрогнулась от этой улыбки.

– Нет, я лучше останусь. Мне бы хотелось знать, чем именно я могу помочь своему мужу?

Инквизитор смотрел изучающе.

– Чем? Например, принести искупительную жертву.

– Вы имеете в виду денежный выкуп?

– У дьявола нельзя выкупить душу за деньги.

– Мой муж не продавал душу дьяволу!

– Будем считать, что он соблазнился его речами. Но я не об этом. Лично вы, сеньора Монкада, готовы принести искупительную жертву?

– Кому?

– Господу Богу, конечно!

– Да.

– Любую?

Катарина подумала о своих детях. И с запинкой ответила:

– Нет…

– Вот видите. Ваше милосердие тоже имеет свои границы. Хотя, вообще-то, вы должны были бы отдать Господу все, что бы он ни потребовал.

Глаза Катарины блеснули.

– Я верю в то, что милосердие Бога безгранично.

– Правильно делаете. Только иногда Бог проявляет милосердие, наказывая. Знаю, вам трудно меня понять, но между тем это правда. Итак, вернемся к вопросу о жертве. Скажем, вы могли бы снять платье?

– Снять платье? – повторила она с тихим раздражением. – Зачем?

– Не стоит сразу вдаваться в подробности. Тем более что это только для примера. Просто скажите: могли бы или нет?

– Снять здесь? Сейчас?

– Да.

– Я не хочу этого делать!

– Если бы для того, чтобы получить желаемое, мы бы делали то, что хотели, нашу земную жизнь можно было бы назвать жизнью в раю. Вы снимете платье, хотя не хотите этого делать, а мы проявим милосердие к вашему мужу, хотя тоже не хотим этого делать. Вы перейдете свои границы, мы – свои.

Катарина смотрела в обтянутое желтоватой кожей лицо с впалыми щеками и вытянутым подбородком и помимо воли искала в нем признаки помешательства. Она не нашла в словах этого непонятного человека никакого смысла, и ее охватило желание сию же минуту уйти отсюда.

– Почему именно это? – медленно произнесла она, стараясь распутать узел дьявольской логики.

Странно, что в этом месте, где сидят те люди, которые борются с ересью, поневоле начинаешь думать не о Боге, а о нечистом! Катарина слышала, что инквизиторов называют «потрошителями душ», но она назвала бы их осквернителями.

– Для того чтобы показать, насколько тяжело нам бывает нести свою службу и через что приходится переступать, – ответил Диего Контрерас.

– Хорошо, – сказала Катарина, – допустим, я сниму платье. На что я могу рассчитывать?

Инквизитор хищно улыбнулся.

– Это уже торговля. Ее ведут с дьяволом, а не с Богом.

– Вы же не Господь Бог!

– А это богохульство. Я – проводник воли Господа на земле.

– Значит, Господь хочет, чтобы я сняла платье?

– Вы, как женщина, видите только мелочи и не замечаете главного. Как и в поступках вашего мужа. Он хотел помочь еретикам избежать справедливой кары, а вы считаете, что он проявил милосердие к ближнему.

– Значит, по-вашему, снять платье – это жертва?

– С вашей стороны – да. Прошу заметить, сейчас я ничего не говорил про ваше платье, вы сами вернулись к этому вопросу. Вот видите, как просто внушить что-либо человеку. Направить вашего супруга на неправедный путь не сложнее, чем заставить женщину снять одежду.

– Я думаю, мой муж охотно поклянется в том, что не совершал злых поступков, так же как не исповедовал иной веры.

– Конечно, поклянется. Чтобы избежать наказания. Нам же важно, чтобы он очистил свою душу. Потому, прежде всего, он должен покаяться.

– Он уже признался и раскаялся в том, что сделал, – быстро сказала Катарина и вдруг вспомнила, что уже говорила об этом. Сейчас все начнется сначала! Поняв, что не в силах продолжать этот бессмысленный разговор, молодая женщина резко встала.

– Простите, я должна идти.

Ее собеседник спокойно кивнул.

– Я не задерживаю вас. Вы свободны и можете уйти в любой момент.

– Вы так и не сказали, что ждет моего мужа.

– И не скажу. Потому что не знаю.

Катарина перевела дыхание.

– Меня проводят?

– Конечно. Найти выход из наших лабиринтов не проще, чем разобраться в себе.

Едва Катарина покинула помещение, как отворилась некая потайная дверь и в зал вошел человек в такой же одежде, как у Диего Контрераса, но с еще более желчным выражением лица, отмеченным печатью лицемерия и алчности.

– Видел? – спросил его Контрерас. – Правда, красавица?

– Зачем ты ее отпустил?

Тот усмехнулся – цинично и жестоко.

– Она вернется. Они все возвращаются. И мы заставим ее снять и платье, и все остальное.

– Она сильная, – заметил собеседник Контрераса. – Ни на мгновение не вышла из себя и, кажется, ни разу всерьез не испугалась.

– Ломали и не таких. Мы станем спать с ней – и я, и ты. А потом приведем ее мужа и покажем ему его дорогую женушку во всей красе. Он впадет в гнев, и мы сумеем выбить из него такие слова и признания, какие только захотим.

– Почему ты решил задержать именно Эрнана Монкада, а не Пауля Торна? Монкада – голодранец, хотя и дворянин, а Торн очень богат.

– В последнее время было схвачено слишком много влиятельных и богатых людей, потому Тассони приказал пока не трогать состоятельных голландских купцов. Только по его личному велению и никак иначе. Чтобы не было лишнего шума. А Торна мы и без того заставим платить, причем прямо нам. Руки Тассони блестят от золота, а намного ли увеличилось наше содержание?

– Ты прав. Но спешить не нужно.

Контрерас согласно кивнул.

– Мы не будем спешить.

– Кстати, почему Торн принял Монкада в свою семью?

– Потому что тот обесчестил его дочь. Она родила ребенка через шесть месяцев после свадьбы.

– Вот как? Тогда она тем более станет для нас легкой добычей.

Оказавшись на улице, Катарина не сразу пришла в себя. Отдышавшись, она оглянулась на темное здание, торчавшее на фоне голубого неба, точно огромный гнилой зуб. У этого зуба были корни, те самые, уходящие в недра темницы, где в одной из камер томился Эрнан.

Катарина не пошла домой; молодая женщина разыскала контору писца и попросила его записать то, что она скажет. Схватив запечатанную бумагу и расплатившись, она поспешила к мужскому монастырю.

Глава III

Еще час назад Катарина чувствовала то, что чувствует человек, внезапно выброшенный в открытое море. Теперь она обрела каплю надежды.

Башни монастыря возвышались одна над другой, словно громады скал, – там были свои каменистые кручи и тропы, по которым дано пройти не каждому. Резкие, громкие звуки колокола напоминали о том, что ничто в этом мире не остается без порицания или награды.

Катарина сидела на той самой скамье, где ее когда-то оставил Рамон, и чувствовала, что ее сердце, как и четыре года назад, разрывается от жгучей тоски.

На какое-то время она забылась в воспоминаниях и, очнувшись, вздрогнула. Перед ней стоял Рамон Монкада – Катарина не слышала, как он подошел.

– Здравствуй, Кэти, – с тихой тревогой произнес он. – Что-то случилось? Мне передали твое письмо, и я тотчас пришел, как ты просила.

– Да. Здравствуй. Спасибо. Садись, – отрывисто проговорила она.

Он сел, не сводя с нее взгляда, и Катарине почудилось, будто счастье и несчастье, смешавшись, несут ее на своих быстрых крыльях. Но она старалась казаться сдержанной и спокойной.

– С моим мужем случилась беда – он попал в руки инквизиторов. Мне не к кому обратиться, кроме тебя, Рамон. Ты – аббат, влиятельное духовное лицо. Возможно, они откликнутся на твою просьбу!

Рамон выглядел растерянным и взволнованным.

– Как это могло произойти?

Катарина коротко рассказала.

– Я была там сегодня, – прибавила она, – и говорила с одним из них. Я мало что поняла из его речей, он говорил очень путано и беспрестанно повторял одну фразу: «Согласны ли вы снять платье?» Я знаю, что, если пойду туда снова, они заставят меня снять платье и сделать много такого, о чем страшно подумать, они изорвут мою душу в клочья!

Забывшись от волнения, Рамон схватил ее за руки и… ощутил чудо соприкосновения душ и тел, страстное желание спрятаться в ее объятиях, навсегда, до конца жизни!

Между ними стояла преграда – черная сутана. И его сан. Они были сильны и непробиваемо тверды, эти проклятые условности.

– Зачем ты пошла туда, Кэти?! – с неподдельным ужасом произнес Рамон.

– Потому что я должна спасти мужа.

В его взгляде были ревность, голодная тоска и… отчаянная любовь.

– Я помогу тебе, Кэти, помогу, чем смогу, – в смятении произнес Рамон. – Только как объяснить, почему я прошу за чужого, незнакомого мне человека, да еще обвиняемого в пособничестве еретикам! Это вызовет очень много вопросов и подозрений.

Катарина глубоко вздохнула и отняла руки.

– Тебе не придется просить за чужого человека, Рамон. Мой супруг, Эрнан Монкада, – твой родной брат.

Лицо Рамона перекосилось, словно от боли.

– Ты ошибаешься, у меня нет никаких братьев!

– Есть. Я давно об этом знала, просто не хотела говорить ни тебе, ни… ему. Отца Эрнана звали Луис, а мать – Хинеса. Они жили в Мадриде. Они плохо ладили между собой, настолько плохо, что однажды сеньор Монкада ушел из дома, взяв с собой их маленького сына. Вероятно, он не знал, что сеньора Хинеса ждет второго ребенка. Такое часто случается. – Катарина сделала выразительную паузу. – И не узнал, потому что не вернулся домой. Он пустился странствовать по свету. Его жизненный путь закончился здесь, и Эрнан решил остаться в Нидерландах. Именно ему мой отец обещал меня в жены. После расставания с тобой, – она снова запнулась, – мне ничего не оставалось, как выйти за Эрнана. Вы с ним очень похожи, – добавила она, – если вам доведется увидеться, ты сам в этом убедишься.

Рамон сидел не шевелясь. Катарина подумала о том, что, наверное, такой вид бывает у человека, в грудь которого внезапно вонзили нож.

Вдруг он обнял молодую женщину и прижал к себе. Их могли увидеть, но сейчас ему было все равно. Лишь благодаря Катарине в нем когда-то проснулись человеческие чувства. И сейчас, оказавшись рядом с ней, он впервые за долгие месяцы почувствовал себя существом из плоти и крови, а не каменной глыбой. Когда ее волосы и ресницы коснулись его щеки, ему почудилось, будто это прикосновение легких и нежных крыльев бабочки. Потом Рамон понял, что Катарина плачет.

Она смотрела сквозь слезы, и он не знал, что ей сказать. «Снять платье…» Он сам бы снял с нее платье – и сейчас, и завтра, и еще сто тысяч раз! Но теперь у нее есть муж, а ему, аббату Монкада, суждено прозябать в тоске и содрогаться от боли, которую вызывали в нем воспоминания!

– Завтра же я пойду туда и поговорю с ними.

– Сегодня, Рамон.

– Хорошо. Сегодня.

– Спасибо, – с волнением произнесла она.

– Ты его… любишь? – Он не хотел спрашивать, это вырвалось против его воли.

– К чему такие вопросы, Рамон? Я должна любить своего мужа, ты должен служить Церкви. Счастье в добродетели – это твои слова.

– Прости, – потерянно произнес он.

Молодая женщина встала.

– Я буду ждать, – сказала она. – Если ты увидишь Эрнана, знай, я сказала, что ты был моим духовником в монастыре. Наставлял меня на истинный путь.

Рамон вздохнул.

– Ты можешь быть жестокой, Кэти.

– Некто Диего Контрерас сказал, что иногда в наказании проявляется милосердие. Возможно, он прав?

В тот же день аббат Монкада добился встречи с Родриго Тассони. Тот весьма неохотно принял Рамона; всем своим видом он давал понять, что можно поплатиться за оскорбительную настойчивость.

Великий инквизитор не предложил просителю сесть и холодно смотрел на стоявшего перед ним молодого аббата.

– Зачем пришли?

– У меня к вам дело.

– Какое?

– Святая служба задержала некоего Эрнана Монкада, испанского дворянина, женатого на голландке.

– Знаю. И что?

– Я пришел просить за него.

– Почему?

– Эрнан Монкада – мой старший брат.

– Вот как? – Во взоре Родриго Тассони проснулось любопытство. – Насколько мне известно, у вас нет близких родственников, кроме вашей обожаемой матушки.

– Я и сам так думал… до недавнего времени. Но теперь узнал…

– А нельзя сделать вид, будто вы до сих пор об этом не знаете?

– Мои принципы не допускают совершения подобных поступков.

– Жаль. Брат аббата, обвиненный в пособничестве еретикам…

– Вот именно.

Родриго Тассони бросил на него быстрый взгляд из-под тяжелых полуопущенных век.

– Чего вы хотите? Смягчения наказания?

– Нет. Освобождения.

– Без допроса и суда?!

– Да, – ответил Рамон, и тогда инквизитор спокойно сказал:

– Вы сошли с ума.

– Нет. Дело не в разуме. Что можно поделать с тем, что начертано в сердце рукой Господа?

Родриго Тассони усмехнулся.

– Тело человека не очень твердое. Даже кости довольно легко переломать. А сердце… Случается, с помощью единственной пытки с него стирается все, что пишется годами.

– Знаю. Потому я написал письмо для епископа и оставил у моего приора. На тот случай, если я не вернусь.

Глаза Тассони сверкнули.

– Это война, аббат?!

– Нет. – Рамон опустился на колени, смиренно сложил руки и склонил голову. – Ни в коем случае. Это только мольба. Муравей не может сражаться с горой.

– Но он в состоянии ее переползти, – заметил Тассони, после чего внушительно произнес: – Я еще припомню вам этот разговор!

– А я не забуду вашего милосердия. Я верю в то, что семя, посеянное Господом, способно прорасти даже в самых мрачных застенках.

Спустя полчаса Рамону вручили желанную бумагу.

– И предупредите своего брата о том, что любое неосторожное слово может стоить ему жизни, – сказал напоследок Родриго Тассони.

Рамон кивнул. Он едва ли не собственной кровью подписал себе приговор. Теперь ему, аббату Монкада, придется жить под пристальным наблюдением Святой службы: Тассони не преминет воспользоваться любым его промахом! В таких условиях нечего и мечтать даже о мимолетных встречах с Катариной!

Его провели вниз, и вскоре он очутился в невероятно тесной, душной и зловонной камере. Здесь было так темно, что почти ничего нельзя было разглядеть. Послышался шорох – в углу что-то закопошилось. Узник, глаза которого уже привыкли к темноте, увидел фигуру Рамона, несмотря на его черное одеяние.

Послышался полный презрения и насмешливости, лишенный страха голос:

– Вы пришли меня исповедовать, святой отец? Уже пора?

– Нет. – В подземелье голос аббата звучал глуховато и немного зловеще. – Путь узника этих застенков от ареста до исповеди не менее долог и тернист, чем путь Христа на Голгофу. Я пришел сказать, что вы свободны.

Человек тотчас вскочил на ноги и, сделав шаг, очутился лицом к лицу с Рамоном. Одежда Эрнана пришла в беспорядок и пропиталась вонью камеры, он был растрепан и небрит и в то же время выглядел полным гордости и достоинства.

– Это правда? Я могу выйти отсюда?

– Да.

– Кто вы? Это вас я должен благодарить за свое спасение?

– Нет. Не меня, а вашу супругу. О том, кто я такой, я скажу вам, когда мы выйдем отсюда.

Они не разговаривали, пока не оказались на улице. Эрнан зажмурился: его ослепил свет заката. Верхние этажи домов нависали над нижними и затеняли улицу, потому внизу было очень темно, зато высокие двух-и четырехскатные крыши, изящные угловые башенки, ажурные парапеты, балкончики и эркеры сияли так, будто были сделаны из янтаря. Эрнан вдохнул полную грудь свежего вечернего воздуха, и у него закружилась голова.

Рамон ждал. Он не знал, о чем говорить. Он ощущал внутренний надлом, ему хотелось выйти из этой сложной игры. Ему предстояло обрести брата, которого он не хотел принимать в свое сердце, которого ему было тяжело полюбить.

Рамону были дороги его иллюзии, а теперь ему приходилось с ними прощаться. Он видел перед собой человека, который мог держать и держал Катарину в своих объятиях, который делил с ней ложе, строил совместные планы и имел общих детей.

Самое сложное испытание в жизни – испытание мечтой; он, Рамон Монкада, не выдержал его ни тогда, когда решил стать священником, ни тогда, когда полюбил Катарину.

Собравшись с духом, Рамон начал говорить. Эрнан слушал в глубоком изумлении; не на шутку взволнованный, он впился взглядом в лицо собеседника.

– Неужели… матушка никогда не упоминала обо мне?!

– Никогда.

– В это трудно поверить.

– Да. Но это так. – Рамон чуть заметно усмехнулся. Выражение его глаз было сложно разглядеть и тем более понять. – Зато она не раз говорила о сундучке с дворянской грамотой, которую увез мой отец.

Эрнан неловко кивнул.

– Этот сундучок хранится у меня.

– Мне он не нужен. Я – вне мирских сословий, я – священник.

– Брат – священник! Аббат! – Эрнан сокрушенно покачал головой. – Отец говорил о том, что моя мать желала, чтобы я… ну да, сначала я… стал священником. Я очень рад нашей встрече! – Его глаза в самом деле светились радостью. – Как нам обращаться друг к другу? Не говорить же мне… «святой отец»!

На взгляд Рамона, Эрнан держался чересчур самонадеянно и свободно. Но делать было нечего.

– Думаю, мы можем называть друг друга просто по имени. Предупреждаю, нам не придется часто видеться. Сейчас я тоже должен идти. У меня есть обязанности, которыми я не могу пренебрегать.

– Тогда прошу пожаловать к нам завтра. Полагаю, нам есть что отпраздновать!

Эрнан выглядел усталым, но держался бодро. Он был полон мужественности и силы. Рамон содрогнулся. Малейший взгляд этого человека – удар, любое услышанное от него слово – тоже удар. Потому что он – муж Катарины, потому что нынешней ночью он ляжет с ней в постель.

– Благодарю, – сухо произнес он. – Я не смогу.

– Вы, то есть ты… Прости, эта сутана… Никак не могу привыкнуть! Ты никогда не выходишь из монастыря?

– Выхожу. По делам. Я не могу распоряжаться своей жизнью так, как мирские люди.

Эрнан лукаво улыбнулся.

– Хорошо, аббат Монкада, я пришлю к вам свою супругу. Она столь высоко вас ценит, что уж, верно, сумеет уговорить.

– Нет, – быстро произнес Рамон, – не нужно. Я приду.

Возвращаясь в обитель, он вспоминал подробности первой встречи с Эрнаном. Его брат принадлежал к другому миру. К миру, где можно не скрывать своих желаний, громко смеяться и говорить, пренебрегать правилами, бесстрашно подставлять лицо ветрам перемен. Только вряд ли в этом мире можно так трогательно, беззаветно, отчаянно и безнадежно любить.

Катарина и Инес вышли из дома около десяти утра и к полудню успели не только обойти весь рынок, но и накупить самых разных вещей, часть которых отправили домой с Неле. Теперь, когда в доселе скромные дома жителей Амстердама стремительно проникала новая мода, здесь продавалось множество покрывал из гобелена, украшенное ярким узором сукно, перьевые перины и подушки. Хотя многие горожане по-прежнему обходились постелью из шерсти и мешком сена в изголовье.

Продукты тоже поражали разнообразием. Амстердам был крупным портом, и на его рынках можно было увидеть изюм, фиги, оливки, сахар и различные пряности.

Здесь же выступали жонглеры, акробаты, кукольники и танцоры, фокусники с дрессированными животными. Продавались заморские птицы с ярким оперением в позолоченных или посеребренных клетках.

Посмотрев несколько представлений, Катарина и Инес почувствовали, что утомились. С трудом выбравшись из рыночной толчеи, они пошли вдоль канала, любуясь его спокойными синими водами, на которых покачивалось множество чаек. Иногда птицы взмахивали крыльями, взмывали ввысь и кружили в воздухе подобно огромным хлопьям снега.

Тот, кто разбирался в языке цветов, мог сказать, что голубой шелк платья Катарины говорит о верности, тогда как нежно-зеленая изнанка наряда – о любви и надежде, хотя она оделась так без всякого умысла. Яркий весенний день сам по себе заслуживал того, чтобы нарядиться в цвета неба, травы и солнца. Даже Инес, тихая, угловатая, обычно настороженно наблюдавшая за празднествами жизни, сегодня словно вобрала в себя всю прелесть солнечного утра. Ее завитые пепельные волосы окутывали голову пышным облаком, васильковые глаза ярко блестели, рукава лилового платья ниспадали подобно лепесткам невесомых цветков.

Инес думала, что они идут домой, но Катарина внезапно свернула в какой-то проулок и вскоре остановилась перед бедным домиком, кое-как сооруженным из ивняка, глины и плохо пригнанных камней. Однако в нише между двумя окнами стояла скульптурная фигурка святого, а над входом было изображено некое подобие герба.

– Что тебе здесь нужно, Кэти? – спросила девушка, с удивлением разглядывая убогий фасад.

– Идем, – негромко произнесла Катарина, не отвечая на вопрос, и вошла внутрь.

Инес в недоумении и некотором испуге последовала за ней.

Они увидели женщину, стоящую возле плиты и что-то помешивающую в маленьком котелке. Остро пахло какими-то травами. Хозяйка была бедно одета, и обстановка тоже казалась бедной. Женщина не удивилась их приходу и молча ждала, что они скажут.

– Я подумала, – не слишком решительно начала Катарина, – что вы могли бы мне помочь.

– Откуда ты узнала про меня? – медленно спросила женщина.

– Слышала, – неопределенно произнесла Катарина.

Женщина равнодушно кивнула.

– Говори, что тебе нужно.

– Не дадите ли вы мне какое-нибудь средство… Дело в том, что я больше не желаю иметь детей.

Женщина внимательно посмотрела на Катарину, а затем перевела взгляд на испуганное лицо Инес.

– Кто это? Зачем говоришь о своем деле при ней?

– Это моя подруга, – поспешно ответила Катарина. – У меня нет от нее секретов.

– Зато у нее от тебя – есть!

Услышав такие слова, Инес залилась краской негодования и стыда.

– Неправда, Кэти! У меня нет от тебя никаких секретов! Пойдем отсюда!

Катарина замерла в нерешительности.

– Не уходи, – остановила Катарину женщина, – ведь ты пришла по важному делу.

– Верно, – сказала Катарина, – я должна остаться. И ты оставайся, Инес.

Женщина усмехнулась.

– Ты умеешь добиваться своего! Значит, не хочешь иметь детей… Были трудные роды, ты боишься потерять здоровье или твой муж не в состоянии прокормить большую семью?

Катарина покачала головой. Женщина кивнула.

– Знаю. Ты не хочешь огорчать одного человека…

Глаза Катарины ярко заблестели, и она сжала в руке конец вуали.

В минувшее воскресенье Рамон пришел в их дом и обедал с ними. Она была рада его видеть и в то же время мучилась, чувствуя, что, по мере того как Эрнан старался сблизиться с братом, сердце последнего все сильнее сжималось в тугой болезненный комок. Сначала и гость, и хозяева держались несколько натянуто, но вскоре вино, а также крепкое пиво развеселили Пауля и Эрнана, развязав им языки. Пауль сразу смекнул, какую выгоду может сулить это неожиданно обнаружившееся родство, и закатил настоящий пир.

Эрнан был искренне рад тому, что у него появился брат, пусть и священник, как со смехом добавил он. С довольным видом муж Катарины заявил:

– Зато всех последующих наших детей будешь крестить именно ты!

Катарина увидела, как исказилось лицо Рамона, когда он услышал слова брата. Его смятение длилось всего лишь миг, но она заметила это, как, впрочем, заметила и Эльза, весь вечер не сводившая глаз с Катарины и Рамона.

Хотя Рамон старался не смотреть на жену своего брата, изредка они все же встречались взглядами, и тогда по телу молодой женщины пробегала теплая волна. А вот от взгляда Эльзы что-то больно сжималось и холодело внутри.

– Да, – сказала Катарина, приложив руки к пылающим щекам, – так и есть.

– Он странный человек, – заметила хозяйка дома, – всегда носит черное, и душа его закрыта для всех… кроме тебя. Твое сердце стремится к нему, но ты не хочешь обманывать мужа. – Она помолчала. – Средство я тебе дам, только жизнь невозможно остановить, как нельзя избежать судьбы. В твоей душе живет вечный вопрос: будешь ли ты с ним?

– Вы правы, – с глубоким вздохом прошептала Катарина.

– Что мне тебе сказать, – медленно промолвила женщина, не поднимая глаз. Она продолжала помешивать варево. – Твои препятствия на пути к этому союзу велики, а его – еще больше. Потому отвечу так: и да, и нет, моя красавица.

Она вынула откуда-то маленький мешочек и подала Катарине, а потом объяснила, как использовать средство.

– Сколько я должна заплатить? – спросила Катарина.

– Ничего. Судьбу невозможно купить.

Однако молодая женщина положила на стол кошелек.

– Глупые вы, – продолжила хозяйка едва ли не с жалостью, и обратилась к Инес: – Почему ты бегаешь от любви? Она все равно настигнет тебя!

Инес вздрогнула, покраснела, но ничего не сказала.

Они с Катариной вышли на воздух. Припекало солнце, слышался привычный шум воды. Инес выглядела расстроенной и потрясенной.

– Зачем ты это сделала, Кэти! – в отчаянии произнесла она. – Зачем обратилась к ведьме!

– Эта женщина вовсе не ведьма, – упрямо возразила Катарина. – Она помогает людям.

– Она говорила ужасные вещи!

– Ничего ужасного, Инес. Любая правда ужасна, если посмотреть ей в глаза.

– У меня нет от тебя секретов, Кэти!

– Я тебе верю. Но про меня она говорила правду. Ты сама слышала.

Они помолчали. Потом Катарина продолжила:

– Я совсем запуталась. Хотя бы они не были братьями…

– Ты не виновата в том, что аббат снова вошел в твою жизнь, – сказала Инес, прикоснувшись к руке подруги. – Я верю, что ты не хочешь обманывать Эрнана.

– Не хочу. И в то же время мне его не жаль. Возможно, потому что он не страдает?

– Мне нужно уйти от вас. Быть может, поступить в какую-то мастерскую – ведь я умею шить, вышивать и даже ткать ковры, – невпопад произнесла девушка. Она думала о своем.

– Зачем? Разве тебе плохо с нами? Я не раз говорила: давай попробуем поискать для тебя мужа! Даже Эрнан как-то обмолвился об этом.

Инес остановилась. Внезапно сквозь мечтательность и наивность проступил суровый облик монахини, загадочная скорбь существа, обреченного на заточение в невидимых стенах одиночества и молчания.

– Нет! – твердо и резко произнесла она. – Я никогда не выйду замуж!

День прошел как обычно: утренние службы, капитул, трапеза и множество дел. И никогда еще мысли Рамона не были так далеки от того, что он делал.

Как могло случиться, что его жизнь в монастыре сделалась тенью другой – той, что протекала в миру?! Аббат Монкада сотню раз задавался этим вопросом и никогда не находил ответа.

Рамон умело управлял обителью, тщательно вел дела, но он существовал сам по себе, и братья вряд ли смогли бы назвать его своим духовным отцом. Монахи видели его указующий перст, но он не умел ни утешать, ни вдохновлять.

Наступил вечер; по небу растекались кровавые струйки заката. Рамон подошел к окну. Завтра ему вновь предстоит обедать в доме Пауля Торна. В монастыре знали, что у аббата есть родственники в городе, и спокойно воспринимали его отлучки.

Несколько раз Рамону удавалось уклоняться от приглашений, но вчера Эрнан прислал записку, где сообщалось о том, что он хотел бы переговорить с Рамоном «об одном важном деле». Вспомнив об этом послании, аббат Монкада поморщился. Рамон любил аккуратность во всем, и его письмо поражало красотой и четкостью. Катарину в монастыре тоже научили писать грамотно и изящно. А вот почерк Эрнана был небрежным, слог – далек от совершенства, к тому же его послание грешило ошибками. Было видно, что его никогда не занимали книжные науки.

Рамон с силой сцепил пальцы в замок. Что ж, он поедет; пора привыкнуть, что его сердце – иначе не скажешь! – постоянно поджаривают на медленном огне! Ему было вдвойне тяжело, потому что отчужденность и нелюдимость давно стали чертами его характера. Лишь Катарине удалось пробить брешь в этой броне своей любовью и нежностью. Рамон не сумел залечить эту рану, она мешала ему работать, жить, не давала вздохнуть полной грудью. Он тихо угасал, потому что не ведал истинной цели: душа и сердце рвались к Катарине, но долг и судьба навсегда приковали его к монастырю.

Глава IV

Когда ужин закончился, Эрнан предложил выйти в сад, и Рамон согласился. После совместных застолий, когда Катарина сидела так близко, что он мог коснуться ее рукой, Рамон чувствовал себя разбитым и больным, он изнемогал под бременем печали. Острые приступы горя сменялись отупением, он не мог ни есть, ни работать, ни спать.

Он упрямо совершал все привычные действия, но при этом чувствовал себя мертвым. Он без конца размышлял о своем ничтожестве, об обмане, в который поневоле вводил окружающих.

Стволы деревьев блестели в вечернем свете, словно перламутровые, повсюду раскинулись ослепительно-белые или нежно-розовые шатры цветущих крон, а сквозь них, как сквозь тонкое кружево, проглядывало меркнущее небо.

– Я благодарен тебе, Рамон, – с воодушевлением начал Эрнан, нарушая тишину. – Ты спас меня не только от допросов и пыток, но и, что самое главное, – от позора. Да что меня – всю нашу семью!

– Какое у тебя ко мне дело? – нетерпеливо произнес Рамон.

– Ты не скучаешь по Испании? – спросил старший брат. – Ты больше двадцати лет прожил в Мадриде. Это у меня никогда не было настоящей родины.

Рамон чуть заметно усмехнулся и пожал плечами. Ему с детства внушали мысль о том, что религия заменяет собой и родину, и семью. Его учили смотреть только вниз, в землю, или вверх, в небо, а если ему случалось взглянуть прямо, то он чаще всего видел голую стену кельи или разукрашенный золотом алтарь.

Он коротко ответил:

– Не скучаю.

– А я все думаю о том, – сказал Эрнан, – что, пожалуй, мне нужно съездить и повидаться с матушкой. Ты тоже мог бы поехать.

– Это исключено, – быстро произнес Рамон, – дела аббатства не позволяют мне отлучаться надолго.

Эрнан замолчал. Разумеется, он сделал свои выводы. Если он сам охотно и много говорил об отце, то Рамон отвечал на вопросы о матери уклончиво и односложно.

– Так ты и мне не советуешь ехать?

– Почему нет? Только напиши ей сначала.

– Напишу! – упрямо заявил Эрнан и, подумав, прибавил: – Вижу, тебе досталось от матушки… за нас двоих. Наверное, тяжело быть священником?

– Не тяжелее, чем испытывать любую другую судьбу, – сухо ответил Рамон.

– Может, и так. Признаться, мой, вернее, наш с тобой отец был невысокого мнения о священнослужителях. Все эти обеты… Полагаю, для тебя не секрет, что в народе ходят слухи, будто на свете нет ни одного священника, который бы их не нарушил!

Рамона охватили растерянность и что-то похожее на злобу. Все оборачивалось против него! Он сам виноват в том, что вынужден выслушивать подобные речи!

– Конечно, такое случается. Священники тоже люди, а человеческая жизнь – это искушение. Есть грешники, но есть и праведники. Нельзя одинаково судить обо всех.

– А ты? – вдруг сказал Эрнан. – Тебе тридцать лет, неужели ты ни разу не испытал женской ласки?

Солнце опускалось за горизонт, и пурпурный свет заката лег на лицо Рамона, потому Эрнан не заметил, как щеки его собеседника опалила волна внутреннего жара.

– Об этом я могу говорить только с Господом, – твердо произнес Рамон.

– И все же… Что-то мне не верится, чтобы ты…

Эрнан замолчал, глядя на брата с пронзительным любопытством, и Рамон разом лишился опоры. Что он имеет в виду? А если он о чем-то догадался?!

– Нет, – быстро произнес он, – у меня никогда не было женщины.

«Это был сон, просто сон», – добавил он про себя.

– Но ведь у тебя наверняка возникали и возникают определенные желания? И тебе приходится их подавлять.

– Это образ жизни.

Эрнан рассмеялся.

– Если бы ты не был священником, то наверняка пользовался бы успехом у женщин.

Рамон снова вспыхнул. Эрнан говорил бездумно и беззлобно, он просто болтал, но Рамон не мог отделаться от ощущения, что его осыпают ударами.

– Почему ты так думаешь?

– В тебе есть изящество, изысканность, отрешенность. Женщинам это нравится.

По губам Рамона скользнула усмешка.

– Говорят, мы с тобой похожи?

Эрнан беспечно пожал плечами.

– Внешне, наверное, да, а в остальном мы, конечно, разные. У меня никогда не было проблем с женщинами. Разве что с Катариной.

– С Катариной? – Голос Рамона дрогнул. – Какие могут быть проблемы с Катариной? По-моему, твоя супруга добродетельна и скромна. Именно она помогла тебе выйти из застенков инквизиции.

Лицо Эрнана было сосредоточенным и серьезным, его мысли блуждали где-то далеко.

– Да, это так, – медленно произнес он, – и все же иногда я не могу ее понять. О чем она думает? Чего хочет на самом деле?

«Разве это так важно для тебя? По-моему, достаточно того, что она рожает тебе детей!» – чуть было не выкрикнул Рамон.

– Ты хочешь, чтобы Катарина тоже поехала с тобой в Мадрид? – пытаясь успокоиться, он произнес первое, что пришло на ум.

– Разумеется. И моя дочь. Ты священник, у тебя не будет детей, и, наверное, сеньора Хинеса обрадуется тому, что у нее есть внучка.

– Внучка? У тебя две дочери.

Эрнан замялся. Он нахмурился, и взгляд его темных глаз стал тяжелым и жестким.

– Видишь ли… Это наша семейная тайна. Катарина просила меня не говорить тебе правду. Но ты мой брат, да к тому же священник, так что имеешь право знать. В общем, Исабель не моя дочь.

– То есть как? Разве она не похожа на тебя?

Эрнан усмехнулся.

– Все так говорят. Но это ничего не значит. В нашу первую ночь я понял, что Катарина уже была с другим мужчиной. А вскоре мне пришлось узнать, что она еще и беременна.

Рамон с трудом сдерживался, чтобы не закрыть лицо руками. Он сполна ощутил, какой безграничной властью обладает судьба. Сейчас он был подобен ночной птице, внезапно выброшенной на дневной свет. Он с трудом нашел в себе силы спросить:

– Что она сказала?

– Что ее обесчестил какой-то незнакомец. Ты не представляешь, как несладко мне пришлось! Разумеется, люди говорили, что я спал с Катариной задолго до свадьбы, что я соблазнил ее, дабы ее отец дал согласие на наш брак. Словом, я угодил в ловушку и мне ничего не оставалось, как узаконить этого ребенка.

– Ты ее ненавидишь?

– Катарину?

– Исабель.

– Нет. Ребенок ни в чем не виноват. Хотя, случается, меня до сих пор мучает обида.

– Все, что дается нам Господом, дается во благо, – прошептал Рамон непослушными губами.

– Не знаю.

– Мне пора, – все так же тихо произнес Рамон.

– Ты больше не войдешь в дом?

– Нет. Уже поздно.

– Да. Катарина, должно быть, укладывает детей. Пойдем, я провожу тебя до ворот.

Простившись с братом, Эрнан поднялся наверх. Катарина уложила девочек и теперь стояла возле натертой воском и затянутой богатым покрывалом кровати из орехового дерева. На ней была сорочка из английского кружевного тюля, а ее блестящие, словно расцвеченные лунным светом волосы струились ниже пояса.

Эрнан с наслаждением опустился на кровать. Как приятно иметь дом! Сейчас эта комната представлялась ему тихим, уютным островком посреди огромного холодного мира. Окно было открыто, мрак льнул к ставням; в саду шумели деревья, их кроны терялись во мгле.

– Тебе нравится мой брат? – внезапно спросил Эрнан.

Катарина повела плечом. Она стояла в тени, и муж не видел ее лица.

– Ты не слишком-то стремишься с ним разговаривать, – добавил он.

– Я просто не знаю, о чем говорить.

– Понимаю. В отличие от меня вам с Инес сумели внушить почтение к священнослужителям. Знаешь, – вдруг оживленно произнес Эрнан, – сегодня Рамон признался, что ни разу не спал с женщиной!

Катарина резко повернулась. Ее большие глаза смотрели укоризненно и серьезно.

– Не очень-то честно вести с ним такие разговоры, Эрнан! Зачем вмешиваться в то, чего ты все равно никогда не сумеешь понять!

– Да, – проговорил он с легким смущением, – наверное, ты права.

– Мы другие, – продолжила Катарина, – множество мелочей приковывает нас к мирской жизни и в то же время защищает от нее. А он по-настоящему одинок в нашем мире, он живет всегда лишь с одной огромной, жестокой и прекрасной иллюзией.

Эрнан поднялся и закрыл окно.

– Я уже почти договорился с ним о том, чтобы навестить матушку. Правда, он не хочет ехать, но, полагаю, через некоторое время передумает и согласится.

Катарина ничего не ответила. Она задула свечу и шагнула к постели. Ее кожа была ослепительно-белой; казалось, что сквозь одежду проникает лунный свет и облекает собой тонкие, изящные линии ее тела.

– Все-таки я не понимаю, – сказал Эрнан, – как можно смотреть на женщину и не желать ее!

– На любую женщину? – спросила она без тени кокетства.

– Нет, не на любую. На такую прекрасную, как ты!

И протянул к ней жадные, ищущие и властные руки.

Рамон Монкада быстрым, неслышным шагом вошел в храм. Там было пусто; наступил тот короткий отрезок времени между всенощной и утренней службой, когда братия погружается в сон.

Высокие стены хоров были пронизаны лунным светом, золотые и серебряные украшения храма переливались и поблескивали в нем, точно звезды, в изобилии усыпавшие ночной небосвод.

Рамон опустился на колени. Его окружали бледные, неподвижные лики святых, они смотрели на него из той загадочной глубины, что недоступна живым и грешным, и их взгляды казались застывшими, немигающими.

Сердце Рамона стучало как бешеное. Он пребывал в смятении и не мог молиться. Его лицо то и дело искажалось в горестной гримасе. Правду говорят, что священник, обуреваемый человеческими страстями, в конце концов превращается в демона. С некоторых пор его душу разъедали отчаяние и ревность. Странно, что любовь к Катарине могла обернуться чем-то подобным! Чем-то жалящим, терзающим душу и сердце мечтами о том безмятежном, полном искренней радости счастье, какое ему никогда не изведать на этой земле!

Что делать с тем, что открылось ему сегодня, он и вовсе не знал. У него, Рамона Монкада, есть дочь – плоть от плоти, его повторение и частица! Он пытался осмыслить это, стоя на коленях, пока не затекли ноги. Ничего не получалось. Тогда он поднялся и вышел из храма.

На дворе была ночь. Пронзительно светила луна; от резкого порыва ветра у него заслезились глаза. Рамон вытер их, потом еще и еще, пока не понял, что плачет. Шпили собора вонзались в мрак, они были сильны и могучи, но еще сильнее была вечность, та, что мерцала над его головой мириадами похожих на тлеющие угли звезд. Разве ее можно победить? В самом деле, что значит его вера, его деяния и мысли? Все уйдет и умрет. И вдруг он понял. Одиночества, того, каким оно было раньше, холодного, беспросветного, как эта ночь, больше не существовало. Рамон чувствовал, как сквозь испуг и отчаяние пробиваются ростки любви и нежности. Он будет жить в своей дочери, и в ее детях, и в детях ее детей.

Исабель. Какое красивое имя! Рамон прижал руки к груди. Впервые за долгое время он почувствовал легкость: словно чья-то невидимая рука приподняла камень, лежавший у него на сердце.

Через месяц Рамон получил письмо от сеньоры Хинесы. Оно начиналось так: «Дорогой Рамон, мой единственный сын!» Тон письма был необычен, она не наставляла и не укоряла Рамона, она просила его приехать. «Я уже немолода и хочу составить завещание с твоей помощью, поскольку ты мой единственный сын». Последние слова она настойчиво повторяла на протяжении всего письма. И только дочитав его, Рамон понял, что все это означает. В конце сеньора Хинеса словно невзначай начертала следующее: «Недавно я получила послание от некоего Эрнана Монкада. Я не хочу его видеть».

Рамон понял, что не сможет сказать об этом Эрнану, а значит, не сумеет отговорить от поездки. Следовательно, придется ехать вместе с ним и Катариной и постараться уладить все уже в Мадриде.

На следующий день он сидел в гостиной Пауля Торна и обсуждал подробности поездки. Пауль предлагал плыть на его корабле.

– Вы пробудете в Мадриде ровно месяц, а потом вернетесь на берег Бискайского залива, и мои люди заберут вас на другой корабль. Славно я придумал, святой отец?

Рамон сдержанно улыбнулся. Он с глубоким волнением думал о своем ребенке, его преследовало желание увидеть дочь, в то же время он страшился этого. Но Катарина не привела Исабель в гостиную. Рамон растерянно смотрел на нее, не понимая, как от их телесного слияния могло родиться существо, в чем-то повторяющее их обоих и в то же время отличающееся от них. Вот что есть настоящее таинство, вот что есть божественные узы!

Между тем Пауль заметил, что Лусию не стоит брать в путешествие.

– Она слишком мала. Эти морские ветры и штормы… Возьмите с собой Исабель, она старше и крепче, а Лусия пусть останется дома, с Инес.

– Я бы хотел, чтобы матушка увидела именно Лусию, – вставил Эрнан.

– Какая разница, увидит она одну девчонку или другую! – заявил Пауль. – Если хочет повидать обеих, так пусть приезжает к нам в гости.

Эрнан промолчал. Он увидел осуждающий взгляд Рамона и пожалел, что признался брату в этой постыдной тайне.

Аббат тайком вздохнул. Итак, они возьмут Исабель в путешествие, и он, Рамон Монкада, будет видеть перед собой счастливую супружескую пару и свою дочь, которая называет отцом другого человека.

Делать было нечего: Пауль уже назначил день отъезда. Он торопился, потому что нужно было успеть до осенних холодов и штормов.

А потом случилось непредвиденное: наступило длительное ненастье, небо будто прорвало и оно изливало на землю потоки дождя. Эрнан, неустанно работавший в гавани, несколько раз попал под сильный ливень, но, будучи беспечным, не сменил одежду (все равно промокнет!), а через несколько дней слег с жестокой лихорадкой. Пролежав день, он отправился в порт, после чего к лихорадке прибавился кашель, сотрясающий все тело. К утру предполагаемого отъезда Эрнан оказался совершенно больным; вызванный лекарь строжайше запретил ему вставать с постели. Между тем вещи были уложены, а вскоре явился Рамон в неизменной сутане и с дорожным саквояжем в руках.

Катарина выглядела растерянной, Пауль разводил руками. Вот что значит южная кровь! Рамон предложил отложить поездку – он напишет матери и все объяснит, однако Пауль возразил. Так или иначе, а корабль выходит из порта! Мгновение подумав, он резко разрубил рукою воздух, словно отсекая что-то лишнее.

– Раз так получилось, поезжайте втроем: вы, святой отец, Катарина и Исабель! Ваша матушка, аббат, тоже женщина, а две женщины скорее найдут общий язык. Ну а с Эрнаном, даст Бог, они еще свидятся.

Пауль решительно направился к Эрнану. Тот, разбитый и изнуренный лихорадкой, не возражал. Конечно, пусть едут: Рамон, Катарина и Исабель.

Катарина молчала. На ее лице застыло странное выражение.

– Вы согласны, святой отец? – нетерпеливо произнес Пауль.

Что-то сверкнуло в темных глазах Рамона, опущенные уголки губ дрогнули, и он промолвил:

– Согласен.

Хорошая погода простояла два дня, а потом небо вновь заволокли тучи; мир выглядел неприветливым и серым. Издалека доносился приглушенный шум волн, унылый, тоскливый и упорный, как заупокойная молитва. Резко кричали и хлопали крыльями чайки. Эти звуки действовали Эрнану на нервы. Неожиданно в его душе пробудилась непонятная печаль, постепенно принявшая облик сожаления по прежней бродячей жизни. Она была привольной и беззаботной, эта жизнь, к которой он привык с детства. Отцу Эрнана всегда было достаточно сознания того, что он дворянин, а еще – неба над головой, шпаги в руках, куска хлеба и кружки вина или пива. И ему нужен был сын – товарищ и попутчик, а не ученик и наследник. Эта жизнь навсегда осталась позади.

Эрнан вздохнул и подошел к окну. Миром овладел туман. Он подкрался незаметно и теперь колыхался над землей, расплывчатый и невесомый. Жар прошел, и Эрнану было холодно. Он закутался в подбитый мехом плащ и прислушался к себе. Есть не хотелось, но он бы выпил чего-нибудь горячего. И, пожалуй, не помешает подбросить дров в камин.

В дверь робко постучали. Эрнан резко повернулся. Он был удивлен. Пауль и Эльза уехали на чью-то свадьбу и взяли с собой детей. Даже прислуга была отпущена по такому случаю на весь день.

В образовавшемся проеме появилось лицо – бледный, нежный овал в обрамлении светлых волос. Инес. В этот вечер Эрнан совсем позабыл о ее существовании, но теперь обрадовался.

– Входи! Тебе что-нибудь нужно?

– Нет. Я подумала, не нужно ли что-нибудь вам?

– Мне? Да, пожалуй. Если б ты согрела немного вина… Только ты должна выпить со мной.

Лицо девушки порозовело. Она выглядела смущенной и немного испуганной.

– Я не могу!

– Почему? Ты не прислуга.

Инес сникла.

– Я и сама не знаю, кто я.

Эрнан смотрел на нее с любопытством. Если Катарина была похожа на крепко укоренившееся в земле молодое, смело тянущееся ввысь деревце, эта девушка напоминала хрупкую травинку.

Инес сделала то, о чем он просил, и, принимая из ее рук глиняный бокал, Эрнан непринужденно промолвил:

– Что ж, давай поговорим о том, кто ты. Садись.

Она медленно опустилась на стоявший поблизости табурет. Губы девушки тронула легкая, смущенная улыбка.

– У тебя есть какие-то желания, Инес? – спросил Эрнан, удобно устраиваясь в кресле. – Глядя на тебя, этого не скажешь.

– Конечно, есть.

– Ты их скрываешь. Почему? – Он пронзал ее взглядом своих темных глаз.

Инес вздохнула.

– Потому что они все равно не исполнятся.

Эрнан задумался. Она выросла в мире, где принято говорить полушепотом, где нет места праздным мечтаниям, ненужным грезам. Странно, почему она ушла из монастыря?

– У тебя есть родственники?

– Мать и сестры.

– Отчего ты не пошла к ним?

– Для них лучше думать, что я в монастыре.

– А почему ты покинула монастырь?

– Оставаться там ради бесплатной еды и крыши над головой?

– Здесь ты тоже живешь ради этого.

– Не только. – Она помедлила. – Там мое сердце молчало, и я не питала никаких надежд.

– А тут? Ты только что сказала, что твои желания не исполнятся.

Инес замолчала в явном замешательстве. Казалось, она была околдована какими-то чарами. Ее взгляд был неподвижен, и она дрожала всем телом.

– Выпей. – Эрнан решительно протянул ей вино.

Девушка покорно сделала несколько глотков.

– Вы одинаковые, – сказал Эрнан, – что Катарина, что ты. Когда с вами говоришь, вы постоянно думаете о чем-то постороннем. Вас невозможно понять.

Ее голос звенел от волнения, когда она произнесла:

– Вы не понимаете меня, потому что не знаете. Я всегда думаю только о вас!

Она была очень бледна. Губы, с которых сорвалось неожиданное признание, были полуоткрыты, а глаза блестели от слез.

– Ты влюблена в меня? – без удивления произнес Эрнан.

– Да, – внезапно решившись, прошептала Инес.

– Вот как? – задумчиво промолвил Эрнан, не меняя ни тона, ни позы. – Странно. Почему? Никогда не думал, что меня можно полюбить. Особенно теперь, когда у меня появился брат – сущий праведник, живущий во имя Бога. Я никогда не был праведником!

– Мне не нравится аббат Монкада. Он очень неискренний.

– Не знаю. Не замечал. Хотя он, конечно, странный. Но я должен быть ему благодарен – ведь это он уговорил Катарину выйти за меня замуж. Или это не так?

– Да, – глубоко вздохнув, промолвила Инес, – аббат Монкада сделал все для того, чтобы Катарина вышла за вас замуж. Но я бы не назвала его праведником. По-моему, он никогда ничего не делал ни во имя Бога, ни ради других людей. А вот вы – делали.

– Ты имеешь в виду историю с еретиками? – Эрнан усмехнулся. – В том виноват мой характер и прежний образ жизни. Просто я всегда считал, что мне нечего терять. Не слишком удачливый, бедный…

– Мне не нужны деньги, – быстро произнесла Инес. – Я отдала бы все богатства мира за возможность быть на месте Катарины.

– Зачем тебе быть на месте Катарины? Оставайся на своем.

Эрнан допил вино и поставил бокал на каминную полку. Потом неожиданно притянул к себе Инес и поцеловал. Девушка, изумившись, отпрянула. Ее душа была полна боязни и вместе с тем скрытого восторга. В этот миг она испытала нечто такое, что зовется полнотой чувств.

Видя нерешительность и испуг девушки, Эрнан отпустил ее и откинулся на спинку кресла.

– Мы не должны и не можем делать ничего такого в доме, который нас приютил. К тому же Катарина – моя подруга! – в отчаянии сказала Инес.

– Ты права, – его голос звучал устало, – однако теперь я лучше, чем когда-либо, понимаю, что поступил не так, как должен был поступить. Если принимаешь решение только разумом, трудно смириться с тем, что после все идет не так, как ты хочешь.

– О чем вы?

– О своей женитьбе и последующей жизни.

– Вы хотите сказать, что женились на Кэти из-за денег?

– Не только, но все же…

Эрнан не договорил. Он встал и положил руку на плечо девушки. Несколько секунд Инес отрешенно смотрела ему в глаза, потом поднялась с места.

– Доброй ночи!

– Да, – тусклым голосом произнес Эрнан, – пора спать.

Инес вошла в свою маленькую комнату. Здесь была очень скромная обстановка, единственным невинным украшением и данью кокетству служили узорные прикроватные занавески и белоснежное постельное белье.

Инес сняла платье и осталась в сорочке из льняного муслина. Она медленно распустила и расчесала волосы, выпила воды и наконец легла.

Сердце колотилось как бешеное. Зачем она призналась, зачем? Девушка лежала, закрыв глаза, и перед ней проплывали волнующие видения. Отныне придется делать вид, что ничего не случилось. Подобное не должно повториться! Она не так решительна, как Катарина, она не смеет мечтать о невозможном!

Внезапно Инес услышала стук в дверь, оглушительно резкий, как удар грома. Она вскочила и в страхе прижала руки к груди. Она не двигалась и ничего не говорила. Сердце лихорадочно билось, босые ноги нестерпимо мерзли на каменном полу.

Эрнан вошел в комнату. У него было жесткое, хотя и немного растерянное лицо и сверкающие глаза.

– В доме так пусто… Тебе не страшно? – Голос Эрнана звучал несколько странно и глухо.

Девушка едва нашла в себе силы покачать головой.

– Жизнь не должна превращаться в вечное послушание, не так ли?

Инес не ответила, тогда Эрнан подошел к ней, обнял и снова поцеловал.

В мягком призрачном свете ее тело выглядело удивительно беспомощным, хрупким и нежным. Этого оказалось достаточно, чтобы Эрнан окончательно потерял голову.

Она не издала ни звука, когда он решительно и страстно овладел ею на белой девичьей постели. Ее тело размякло, как воск, мысли спутались, и она не нашла в себе сил его оттолкнуть. Сомнения Инес исчезли в тот миг, когда ее губы сомкнулись с губами Эрнана, но после того, как все закончилось, они нахлынули с новой силой. То же самое он делал с Катариной! И когда она вернется, он уйдет к ней… Инес стало так больно, стыдно и страшно от этой мысли, что захотелось умереть.

Она лежала не шевелясь, боясь выдать себя, тогда как слезы текли по вискам и исчезали в густых волосах. Внезапно Эрнан нежно погладил девушку по щеке, провел пальцами по векам и понял, что она плачет.

Его охватило раскаяние, и он неуверенно прошептал:

– Наверное, теперь ты станешь меня ненавидеть?

– Нет, – тихо отвечала Инес, – я люблю вас, как прежде!

Эрнан вздохнул. Вот чего ему недоставало – этого невинного обожания, восторженной покорности, осознания того, что ты первый и единственный. Очень сложно найти что-то постоянное в мире чувств. Но иногда это случается.

– Утром я уйду из вашего дома и никогда не вернусь, – сказала девушка. – Я люблю вас, но… так нельзя!

– Нет! Не уходи! – В его голосе были испуг и мольба, и Инес это почувствовала.

– Потом придумаем, что делать дальше, – прибавил Эрнан.

– Дальше, – повторила она, словно эхо. – Все, что нам остается, это пережить горе и чему-нибудь научиться.

– Не надо воспринимать случившееся как горе! Даже если потом придет горе, сейчас это радость. Разве нет? – с надеждой произнес он.

Инес не знала. Ощущения накатывали на нее, как волны прибоя. Наверное, он был прав. Она стала женщиной. Его женщиной. А Катарина была женщиной Рамона. С Эрнаном ее подругу связывает супружество. А еще – общий ребенок. Лусия. Да, но есть еще Исабель…

Инес задумалась. Катарина родила ребенка от любимого мужчины. Она, Инес Вилье, не может позволить себе испытать подобное счастье.

На следующий день, улучив момент, она пробралась в комнату подруги и открыла сундучок, где хранилось средство, полученное Катариной от «ведьмы». Но мешочка не оказалось на месте. Катарина взяла его с собой.

Днем к ней пришел Эрнан. Инес сидела, не поднимая глаз, и тогда он сказал:

– К сожалению, пока я не могу произнести те слова, какие должен сказать. Но я хочу, чтобы ты знала: я очень рад и ни о чем не жалею.

Инес не ответила, и Эрнан ушел. Но ночью пришел снова. И приходил каждую ночь, пока продолжалось безумное путешествие Катарины с Рамоном в далеких краях, в неведомом море, под чужим солнцем.

Глава V

Море то мирно плескалось, то вздымалось султанами пены, без конца меняя свой цвет. Когда корабль шел близко от берега, Катарина видела лоснящиеся от влаги, обросшие мохнатыми водорослями подножия скал и их опаленные солнцем вершины. Огромное жаркое солнце висело в пустоте небес; утром Катарина нежилась в его лучах, а днем пряталась от безжалостного света.

Она смотрела на ясный горизонт, на каменные глыбы и заросли колючего кустарника на далеком берегу, на узкие дорожки, круто поднимавшиеся вверх и углублявшиеся в извилистые проходы между скалами. Застывшая синева неба и моря резала взгляд, и Катарина невольно вспоминала мягкие краски сонных пейзажей родной Голландии. Она не жалела о том, что отправилась в путешествие. Это был тот случай, что выпадает лишь раз в жизни.

Рамон находился рядом, но кругом были также и люди Пауля, потому Катарина вела себя очень сдержанно. Однако ничто не мешало им разговаривать, стоя на корме под тентом из просмоленной парусины, и смотреть на воду и бакланов, которые кружили над кораблем. Вечером паруса становились алыми, как кровь, а море казалось золотым.

После многолетней жизни в монастыре с ее кельями, темными стенами и запахом подземелья Рамон был опьянен свежим воздухом и зрелищем морских просторов.

Он наблюдал за тем, как резвится Исабель, и однажды спросил Катарину:

– Ты учишь ее молитвам?

– Пока нет, – отвечала молодая женщина, – она еще очень мала и едва ли способна понять их смысл.

– Есть вещи, которые понимаешь сердцем, – сказал Рамон.

Он подозвал девочку к себе и тихо заговорил с ней. В эти минуты его глаза были полны любви и скорби.

Они были единственными пассажирами и единственными на корабле, кто проводил дни в праздности: священник, женщина и ребенок. Катарина с интересом наблюдала за моряками в штанах из грубой ткани, вязаных куртках и подбитых гвоздями башмаках.

– Я все знаю, – однажды произнес Рамон. – Про Исабель. Мне сказал Эрнан.

Катарина, стоявшая возле борта, повернулась и посмотрела ему в глаза.

– Что ты чувствуешь? – просто спросила она.

Он столь же бесхитростно ответил:

– Я и счастлив, и несчастлив.

– Именно потому я не хотела, чтобы ты знал.

Рамон осторожно протянул руку и легонько коснулся пальцев Катарины.

– Знал о том, что тебе пришлось труднее, чем я думал?

– Напротив, это меня спасло.

На его глазах появились слезы.

– Я люблю тебя, Кэти!

Она не отвела взор.

– Я тоже люблю тебя, Рамон.

Они сошли на берег вечером. В воздухе не чувствовалось ни малейшего волнения, и только сильные запахи южного края – диких растений, раскаленных камней, почвы, моря – насыщали его до предела, так что у Катарины закружилась голова. Огромное раскаленное солнце медленно опускалось к горизонту, оно было медно-красным, как железо в горне.

В Голландии, этой низменной стране, горизонт был чист, если только его не заслоняли тучи, тогда как здесь Катарина видела пылавшие на закате вершины гор, окутанные тенями извилины гигантских гребней, поросшие темным лесом крутые склоны.

Городок, где они высадились, был обычным бедным испанским городом с узкими улочками, маленькими площадями, низкими домиками с глухими оградами, за которыми зеленели пышные сады. Следовало поискать ночлег. Исабель сильно утомилась и буквально засыпала на ходу, а у не привыкшей к долгой ходьбе Катарины болели ноги.

Вскоре закат погас, наступила ночь. Катарину ошеломило пение цикад и удивили несметные звезды, рассыпанные по черному бархату неба.

Путешественники отыскали единственную в городе гостиницу и спросили две комнаты. Катарина раздела и уложила Исабель, а потом они с Рамоном немного перекусили тем, что им могли предложить на бедном постоялом дворе.

Катарине понравился виноград, зеленовато-желтый, крупный, прозрачный, словно напоенный солнцем. Во время ужина они с Рамоном не сказали друг другу и пары слов и почти не поднимали глаз.

Молодая женщина прошла в свою комнату. Обстановка была очень скромной; в окно заглядывала луна, круглая, перламутрово-белая, точно огромная жемчужина; ее свет наполнял помещение фантастическим сиянием.

Катарина расчесывала волосы, когда Рамон постучал в дверь. Молодая женщина ответила; он вошел и остановился на пороге. Катарина повернулась и посмотрела на него. Она сразу поняла, какие желания и мысли им владеют. Она ожидала, что это произойдет, и все же не верила, что он придет сам, вот так, сразу, решительно и открыто.

Между тем Рамон испытывал сильнейшее, необъяснимое чувство единства с этой женщиной, единства, которое не разрывалось никогда. Быть с Катариной означало выйти из тюрьмы, тюрьмы железных истин, каменного долга, жестоких правил.

– Кэти, – негромко произнес он, – пойдем ко мне. Нам нужно поговорить.

Она безропотно встала и вышла следом за ним, бросив взгляд на безмятежно спящую Исабель.

В комнате Рамона тоже светила луна; ее молочное сияние легло на лицо мужчины, но от этого его глаза не стали прозрачнее и светлее.

– Все эти годы я жил как в пустыне, – это было единственное, что он произнес, прежде чем зарыться лицом в густые волосы Катарины.

– Я не могу смотреть на тебя, когда ты в этом одеянии, – прошептала молодая женщина.

– Я сниму его. Я сниму все, – так же тихо отвечал он.

А потом Катарина услышала то ли стон, то ли плач и жаркий шепот:

– Я не верил, не верил, что это может повториться, что мы снова будем вместе!

Эту ночь Катарина запомнила на всю жизнь. Их с Рамоном словно пробудили от столетнего сна, вырвали из вечности, внезапно вернули из небытия в жизнь и сказали: «Есть только миг, и он равен всему, что вы когда-либо желали иметь. Это и прошлое, и настоящее, и будущее, и ответ на все ваши вопросы, и наказание, и радость, и – Божья воля».

Они отдались друг другу без изнурительной внутренней борьбы, без испуга и долгих страданий; воля души и плоти была спаяна воедино. Они без раздумий поддались страсти и были вознаграждены невыразимым наслаждением тела, восторгом сердца, глубоким спокойствием души.

Сияющий, невесомый воздух мягко касался их тел, когда Катарина и Рамон неподвижно лежали рядом в момент короткой передышки. Сутана Рамона валялась на полу рядом с платьем Катарины; сейчас они были просто мужчиной и женщиной, такими, какими их создала природа.

– Я мало что понимаю в искусстве любви, – прошептал Рамон.

– Если ты думаешь, что я стану тебя с кем-то сравнивать, то ошибаешься, потому что я люблю только тебя.

Он тихо засмеялся.

– Я всегда стремился к совершенству. А сейчас чувствую себя несовершенным, зато жутко счастливым.

Потом наружу вновь хлынул неуправляемый бешеный поток давно сдерживаемых желаний. Они жарко ласкали друг друга, почти до обморока, до блаженного бессилия и уснули только под утро.

Катарина проснулась в тот час, когда красное солнце выплывало из-за гряды холмов и его лучи заливали землю золотистым светом. Исабель еще спала, и у них с Рамоном было несколько минут для того, чтобы поговорить наедине.

– Стоит ли нам ехать к моей матери? – нерешительно произнес Рамон. – Она очень странная, никогда не знаешь, что она скажет или сделает.

– Мы должны, – промолвила Катарина. – Тебе нужно с ней повидаться.

Он снова обнял Катарину. Ее тело было податливым и мягким.

– Останемся здесь еще на одну ночь, – предложил Рамон, с трудом отрываясь от ее губ, – мне мало того, что было…

Она улыбнулась.

– Тебе хватит второй ночи?

– Нет. – Он покачал головой. – Мне не хватит и вечности.

Они остались в городке на неделю. Днем гуляли по улицам вместе с Исабель, беседовали, покупали и ели фрукты, а ночью обретали рай в маленькой комнате, в залитой лунным светом постели – священник и женщина. Он был ее любовником и единственной любовью. Она была его судьбой и смыслом жизни.

Наконец они тронулись в путь. Они ехали под сводами зелени, в гуще которой заливались певчие птицы, вдоль искрящегося моря, мимо гряды утесов. Катарина с изумлением взирала на то, как высокие, голые, изрезанные ветрами и выжженные солнцем скалы сменяются плоской бесплодной равниной, где не встретишь ни души, а та, в свою очередь, уступает место цветущим холмам.

Они прибыли в Мадрид, величественный, благородный, роскошный город, по сравнению с которым Амстердам выглядел маленьким и бедным. Катарина ловила на себе взгляды мужчин в украшенных перьями шляпах и темных плащах. Ее поразили туалеты испанок, сшитые из тяжелых тканей, и их сандалии на толстой подошве с каблуком из пробки, которые надевались на кожаную обувь. Платья были или яркими, пышными, с широкими прорезями в рукавах и очень открытыми или, наоборот, – наглухо застегнутыми и черными. На головах многих женщин были заколки и особым образом задрапированные платки, прикрывавшие затылок. Дамы кутались в прозрачные, словно дым, накидки из тюля, и каждая обмахивалась белым, черным или разноцветным веером. Мелькали набеленные или нарумяненные лица с накрашенными или покрытыми воском губами; всюду витал запах амбры и розовой воды.

Рамон попросил Катарину подождать, а сам вошел в дом сеньоры Хинесы.

Мать по обыкновению сидела за громоздким столом с почерневшей от времени крышкой и что-то писала в массивной книге с кожаным переплетом.

Заслышав шаги, она подняла голову и уставилась на Рамона. Ее тонкие губы были скорбно поджаты, лицо казалось застывшим. Рамон подошел ближе и заметил, что в волосах сеньоры Хинесы полно седины.

– Я приехал навестить вас, матушка, – смиренно произнес он.

Сеньора Хинеса кивнула без тени удивления или радости, словно они расстались не пять лет, а пять минут назад.

– Это хорошо, – сказала она, – так как я хочу составить завещание и должна обсудить это с тобой.

– Да, матушка. Только давайте сделаем это позже. Дело в том, что я приехал не один.

– Я решила завещать все, что имею, в пользу Церкви и бедных, – словно не слыша сына, промолвила сеньора Хинеса, – поскольку ты удалился от мира и никогда в него не вернешься.

– Поступайте, как вам угодно, – терпеливо промолвил Рамон, – это ваше право. Только сначала выслушайте меня. Внизу вас ждут ваша невестка и внучка.

Голова сеньоры Хинесы болезненно дернулась; на ее лице появились красные пятна, а глаза сделались похожими на погасшие угли.

– Какая невестка? Какая внучка? – спросила она высоким от напряжения голосом. – Ты хочешь сказать, твои жена и дочь?! У тебя не может быть ни жены, ни детей, значит, у меня не должно быть ни невестки, ни внуков!

– У вас есть второй сын, матушка. Старший сын, Эрнан Монкада.

– Не повторяй это имя! – прошипела женщина. – Я не хочу его слышать!

– Почему? Разве он не был вашим сыном?

– Да, был, именно был! Много лет назад, но не теперь. Представляю, что с ним сделал Луис, в кого превратил! Ничто не спасет его душу!

Рамон жестко и решительно произнес:

– Мне кажется странным, матушка, что вы постоянно твердили о сундучке с дворянской грамотой, но ни разу не упомянули о том, что у меня есть брат!

Наступила пауза. Глаза Рамона метали молнии. Сеньора Хинеса молчала. Потом нерешительно произнесла:

– Она говорит по-испански?

– Кто?

– Та женщина, что ждет внизу.

– Нет. Она голландка и не знает нашего языка.

– Как же я буду с ней разговаривать?

– Я выучил голландский и смогу перевести все, что вы скажете.

– Тогда передай ей, что я не хочу ее видеть!

– Почему? Она хорошо воспитана, юна и мила.

– Под самой невинной маской может скрываться отвратительное зло, – убежденно заявила сеньора Хинеса и вперилась взглядом в лицо сына. – Посмотри на себя, Рамон! Как ты изменился!

Он попытался рассмеяться.

– Возможно, я немного постарел за эти годы.

– Ты не постарел! Я говорю не об этом. На твоем лице – печать порока! Прежде ты был похож на одинокое хрупкое деревце, у тебя был чистый, отрешенный, неземной взгляд! Теперь ты напоминаешь сорную траву, политую навозной жижей. Чем ты занимался все это время?

– У меня много дел, матушка. Как вам известно, я настоятель мужского монастыря.

– Не лги! На твоих губах – следы поцелуев, твое тело корчится от похоти, твои руки изнывают от жажды объятий! В тебе играет дурная кровь, кровь твоего отца!

Ее взгляд излучал безумное напряжение. Рамон понял, что лучшей защитой от ее пугающих откровенностью, полубезумных речей будет каменное спокойствие.

– Мне лучше уйти, – сказал он, – прощайте. Можете писать на меня доносы хоть в инквизицию, хоть его святейшеству Папе Римскому. Мне все равно.

Катарина послушно ждала внизу. Она сидела на узкой деревянной скамье, а Исабель беспечно бегала по дворику.

Рамон остановился. Он боялся, что выражение лица выдаст его смятение.

– Я оказался прав, Кэти, – коротко произнес он. – Она не в себе. Нам лучше уйти.

Рамону почудилось, что Катарина ничуть не удивилась.

– Хорошо, уйдем.

В это время сверху донесся полный отчаяния крик:

– Вернись, Рамон! Вернись!

Он остановился в нерешительности. Сеньора Хинеса стояла на внутреннем балкончике и смотрела на них. Потом сдержанно произнесла:

– Поднимайтесь.

Рамон и Катарина переглянулись. Он направился к лестнице, молодая женщина взяла за руку ребенка и пошла следом.

Катарина поклонилась сеньоре Хинесе. И тут же поняла, что напрасно столь тщательно выбирала наряд, укладывала волосы и затягивала их в золотистую сетку. Появись она в королевском платье или в нищенском рубище, сеньора Хинеса смотрела бы на нее как на диковинное растение или экзотическое животное, которое опасно брать в руки. Мать Рамона и Эрнана перевела взгляд на Исабель, и в ее лице появился проблеск интереса.

– Она тоже не говорит по-испански? – осведомилась сеньора Хинеса.

– Нет, но я собираюсь заняться ее обучением.

Женщина с расстановкой произнесла:

– Теперь ты доволен? Ты добился своего – показал мне эту варварскую девушку и ее ребенка.

– Это не варварская девушка. Она католичка, знает латынь. Она получила монастырское воспитание.

Сеньора Хинеса не обратила на его слова никакого внимания.

– Ты собираешься навестить своего духовного наставника аббата Ринкона?

Рамон не задумывался об этом, однако проще было ответить утвердительно.

– Да, – сказал он.

– Ты исповедуешься ему? – Она смотрела властно и строго.

– Только в том, что считаю грехом.

Пока они говорили, Катарина внимательно смотрела на сеньору Хинесу. В ее больших глазах, ярко выделявшихся на худом лице, было что-то навязчивое, непонятное, чужое. Эти глаза внушали странную тревогу, предчувствие чего-то дурного. Чувства этой женщины не были похожи на чувства других людей, и мысли вызывали опасение.

Внезапно Катарина поняла, что прежде во взгляде Рамона было куда больше сходства со взглядом сеньоры Хинесы, чем сейчас. Он преодолел что-то важное, его сердце более не было сковано цепями страха и предрассудков. Он стал гораздо свободнее и был готов заплатить за эту свободу.

– Как ее зовут? – Сеньора Хинеса указала на ребенка.

– Исабель Монкада.

– Понятно.

– Нам пора идти, – сказал Рамон.

– Я потеряла тебя, – ответила женщина, пронзая его взглядом.

– Вы с самого начала знали, матушка, что я принадлежу Господу Богу, – невозмутимо заметил Рамон.

Они с Катариной поселились в небольшой гостинице, в комнатах, выходивших окнами на шумную рыночную площадь. Рамон был сильно взволнован и никак не мог успокоиться. Они кое-как дотянули до вечера, а потом зажгли свечи и заказали вина. Уложив Исабель, Катарина пришла в комнату Рамона.

Он сидел на кровати в своей сутане, держа в руке бокал, и сияние свечей отражалось в стекле красноватыми отблесками. Свежий воздух врывался в полуоткрытое окно. У Рамона было потерянное выражение лица.

– Иногда мне кажется, что в присутствии матери я лишаюсь способности нормально воспринимать окружающий мир. И все-таки мне немного жаль ее.

Катарина смотрела на него с легкой улыбкой.

– Ты изменился. Мне кажется, прежде ты никого не жалел.

– Да, это правда.

Он порывисто обнял ее и ощутил всем телом частые и страстные удары ее сердца. Если в глазах сеньоры Хинесы, с которой он недавно говорил, была холодная, непроглядная пустота, то в глазах Катарины – любовь и радость.

Они отдались друг другу, а после она сидела у него на коленях, и на них обоих не было ни лоскутка одежды. Катарина склонила голову на плечо Рамона, а он нежно ласкал ее грудь. Их губы поминутно сливались.

– Я рада, что ты никому об этом не рассказываешь. Даже на исповеди.

– Когда-то я сказал тебе, Кэти: о том, что было и есть у нас с тобой, я могу говорить только с Господом и хочу отвечать только перед ним.

Катарина подумала, что найдутся те, кто захочет спросить с него за случившееся и в земной жизни. Например, Эрнан. Но она не стала об этом говорить.

– Я все чаще начинаю думать о том, что нужно искать какой-то выход, – продолжил Рамон. – Давай уедем вместе, сбежим? Ты, я и Исабель! Теперь я готов. Не все ли равно, что делать днем – копать землю, обтесывать камни, – если ночью я смогу любить тебя. Дело не в страданиях плоти, их я преодолею, потому что привык. Просто у меня с каждым годом все сильнее болит сердце и ноет душа!

Катарина покачала головой.

– Ты готов сейчас, в этот момент, когда мы рядом и вокруг никого нет, никого и ничего. Потом все изменится. Да и я не могу уехать. Ведь у меня есть еще одна дочь, Лусия.

– И муж – Эрнан, – мрачно произнес Рамон и добавил: – Я не только грешник, я преступник! Возжелал жену не просто ближнего, а… своего родного брата!

– Тогда я еще не была его женой, – напомнила Катарина.

– Я сам виноват в том, что ты ею стала!

– Нет, – мягко произнесла она, – такова наша судьба.

– Ты сорвала меня с призрачного пьедестала, превратила в обычного смертного. Я стал смелее и в то же время чаще испытываю страх, какой испытывает… нет, не монах, боящийся прослыть грешным, а обычный человек.

– Чего ты боишься? – спрашивала Катарина, нежно гладя его волосы.

– Например, что у тебя опять родится ребенок и тогда обман будет продолжаться до бесконечности. Я не знаю, как сделать, чтобы этого не случилось!

– Не беспокойся. Об этом я позаботилась. – И она рассказала о своем визите к «ведьме».

Рамон пришел в ужас.

– Ты ходила к колдунье?!

– Она не колдунья, а обычная женщина, которая помогает людям.

Рамон покачал головой.

– Вокруг пылают костры, между тем люди все равно прибегают к магии, к колдовству…

– Потому что жизнь тяжела и не каждый способен дождаться тех благ, которые дарует судьба. Случается, приходится делать то, что необходимо, – сказала Катарина, и Рамон поразился ее решительности и бесстрашию.

Днем они пошли погулять по городу. Исабель не знала, как обращаться к Рамону, и Катарина объяснила, что нужно говорить «святой отец». Рамон невольно подумал о том, насколько это соответствует действительности.

Иногда он брал девочку за руку и чувствовал отчаяние и нежность. Он знал, что Катарина думает о том же, что и он. Они оба не хотели никого обманывать: Катарина не желала изменять мужу, а Рамону было стыдно предавать брата. Но они не знали, как этого избежать.

Глава VI

На обратном пути Рамон подолгу стоял на корме с отрешенным видом; взгляд его темных глаз был прикован к воде. Катарина его понимала. Тяжело жить, осознавая, что твое счастье – это преступление, что твоя радость попросту украдена у судьбы.

Катарина мучительно размышляла над тем, как совершить роковое признание, и решила, что будет проще изложить его на бумаге. Она уединилась в каюте и принялась писать письмо Эрнану. Молодая женщина не могла понять, почему буквы расплываются, а строки прыгают перед глазами – от неуверенности и страха или потому, что усилилась качка.

Закончив, она легла и попыталась уснуть, но не смогла. В конце концов Катарина встала, накинула мантилью и поднялась на палубу. Дул прохладный ночной ветер, тьма протянулась от горизонта к зениту огромным черным полотном. Катарина перешла в носовую часть судна, которая освещалась фонарем, и стала смотреть на темную воду. Волны перекатывались с тяжелым шумом; иногда брызги долетали до палубы. Время от времени вдалеке вспыхивала огненно-красная молния; она резко рассекала тьму и исчезала в толще туч.

– Это гроза? – обратилась Катарина к вахтенному матросу.

– Не беспокойтесь, госпожа, – отвечал тот. – Она далеко.

Молодая женщина прижала руки к горящим щекам. Ветер развевал ее волосы и мантилью, и она стояла, опьяненная дыханием морских просторов и одновременно испытывающая страх перед своей судьбой и дальнейшей жизнью, страх, тянущий душу на то глубокое и опасное дно, которому нет названия.

Катарина не знала, сколько прошло времени, прежде чем она заметила на палубе черную тень. Рамон остановился рядом.

– Этому пора положить конец, – тихо, но твердо произнес он.

– Что ты имеешь в виду? – прошептала Катарина.

– Ты больше не должна принадлежать Эрнану.

– Ты знаешь, Рамон, душой, сердцем, всеми помыслами я всегда была и буду только твоей. Даже если бы мы никогда больше не встретились, все равно это было бы так.

– Я говорю о другом.

Молодая женщина вздрогнула и твердо произнесла:

– Обещаю, что больше никогда не лягу в постель с твоим братом. После того что было у меня с тобой, я просто не смогу.

– Что ты ему скажешь?

Катарина тяжело обронила:

– Не знаю.

Они незаметно соединили руки: ладонь Катарины была горяча, как огонь, тогда как пальцы Рамона холодны, словно лед.

Ветер усилился, паруса были напряжены до предела, и корабль стремительно мчался вперед. Временами вода захлестывала палубу, и матросы настоятельно советовали Катарине и Рамону спуститься в каюту, но те не слушали. Что значило безумство стихии по сравнению с тем, что бушевало в их душах?

Потом Катарина все-таки сошла вниз, к Исабель, и пробыла там до утра. К утру шторм стих, но горизонт по-прежнему заслоняла плотная синеватая мгла. Капитан сказал, что нужно причалить к берегу. Необходимо было починить кое-какую оснастку, и еще он надеялся пополнить запасы пресной воды.

Предполагалось, что остановка будет долгой, потому Катарина, Рамон и Исабель сошли на берег. Местность выглядела безлюдной; ветер трепал высокую траву, вдали виднелся лесок. Камни были покрыты густым мхом, стволы деревьев опушены лишайниками, кое-где землю прорезали глубокие овраги. В одной из низин обнаружился ручей, и матросы отправились туда за водой.

Рамон молчал. Его задумчивый взгляд был устремлен в пустоту.

– Скоро мы будем дома… – начала Катарина и не закончила: ее внимание привлекла большая группа людей, которая вышла из леса и направилась к ним.

Катарина немедленно подозвала к себе Исабель, а потом нашла взглядом капитана. Ему уже доложили о незнакомцах. Было бы лучше сняться с якоря и отплыть, но работа не была закончена, к тому же часть матросов разбрелась по местности. Капитан решил подождать.

Незнакомцы приблизились к капитану. Катарина видела, что они мирно беседуют. Мужчины были одеты так, как обычно одеваются простолюдины: в куртки и штаны из грубой ткани, бесформенные шляпы, шерстяные чулки и деревянные башмаки. У них имелось оружие: ножи и даже мушкеты.

Один из мужчин, по-видимому возглавлявший отряд, кивнул в сторону Рамона и Катарины и произнес несколько слов. Капитан что-то ответил, потом подошел к пассажирам. Молодой женщине показалось, что он выглядит встревоженным и смущенным.

– Эти люди хотят поговорить с вами, святой отец, – обратился он к Рамону.

– Хорошо, – ответил тот и направился к незнакомцам.

Катарина, не раздумывая, пошла следом.

– Вы католический священник? – с ходу спросил мужчина.

– Да. Аббат Монкада.

– Даже аббат? Не простой священник? Тогда нам вдвойне повезло. Вы испанец?

– В чем дело? Кто вы?

– Нам нужен священник, – твердо произнес мужчина, проигнорировав последний вопрос. – Вы должны пойти с нами.

Испуганная и встревоженная Катарина молча слушала. Рамон держался спокойно и серьезно.

– Я пойду, только скажите зачем. – И повторил: – Кто вы?

– Разумеется, пойдете! – Мужчина усмехнулся. – Мы те, кого подобные вам называют еретиками. Меня зовут Якоб Феннеке, я их предводитель.

– Если так, то я вряд ли смогу помочь вам совершить какой-либо обряд, – сказал Рамон.

– Речь идет не об обряде, аббат. Вы нужны нам не для этого. Видите ли, недавно умер мой брат, вернее, его убили. Согласитесь, святой отец, человека нельзя убивать безнаказанно? – Он говорил со спокойной и оттого по-особому страшной, тяжелой угрозой.

– Вы не можете сами вершить суд, – сказал Рамон. – Это противно Божьей воле. Оставьте мысли о мести.

– И это говорит инквизитор!

В смехе Якоба Феннеке звучали презрение и ненависть.

– Я никогда не был инквизитором. Я настоятель обители Святого Бенедикта.

– В душе вы все инквизиторы! Вы привыкли хозяйничать в чужих душах, как и в чужой стране! Довольно слов. Идите за нами, аббат.

У Катарины перехватило дыхание. Однако в следующую секунду она громко, отчаянно воскликнула:

– Капитан! Сделайте что-нибудь! Этого нельзя допустить!

– Сразимся, капитан? – спокойно произнес Якоб Феннеке. – Там, в лесу, у меня много людей!

Капитан не сдвинулся с места.

– К какому часу нам ждать возвращения святого отца? – нерешительно спросил он.

– Можете не ждать. Он не вернется.

Катарина подошла к человеку, назвавшемуся Якобом Феннеке, и, прежде чем заговорить, поискала что-то взглядом у него в лице. Но не нашла.

– Быть может, вам нужен выкуп? Мой отец – хозяин этого корабля. И у меня есть золотые вещи!

Якоб Феннеке внимательно посмотрел на нее и ответил:

– На свете существует кое-что поважнее золота, госпожа.

– Неужели человеческая жизнь и человеческая совесть не важнее всего? Разве аббат Монкада чем-то провинился перед вами?!

– А чем мой брат провинился перед инквизицией? Слышали ли вы, как трещат человеческие кости в «испанском сапоге», видели ли, как лопается кожа в пламени костра?! Известно ли вам о том, что инквизиторы говорят: «Истязание бренного тела во имя спасения души есть милосердие»? А еще они утверждают, будто смерть на костре искупает вину перед Богом!

– Да, это правда, потому для всех нас будет лучше, если я действительно пойду с вами, – неожиданно произнес Рамон.

– Я тоже пойду! – в ту же секунду заявила Катарина.

Он резко повернулся к ней.

– Нет!

– Да! – яростно воскликнула она и обратилась к Якобу Феннеке: – Вы были рядом со своим братом в его смертный час?

– Был, – глухо отвечал тот, – в моей душе до сих пор полыхает костер.

– И вы, – Катарина горько усмехнулась, – решили, что сможете потушить его чужой кровью?

Мужчина молчал, тогда она добавила:

– Вы не можете запретить мне быть рядом с… моим духовным наставником.

– Госпожа Катарина! – воскликнул капитан, но Якоб Феннеке перебил его:

– Мы уважаем ваше решение. В нашем лагере есть женщины, мы передадим вас на их попечение. Вы будете в безопасности.

– Кэти, – негромко произнес Рамон, – подумай об Исабель.

Она повернулась и встретилась с ним взглядом. В ее глазах был не только страх, но и горячая надежда, спасительное неверие в то, что все может закончиться так плохо.

– Капитан, – сказала Катарина, вынимая из лифа платья бумагу, – передайте это…

– Вашему отцу?

Она на мгновение задумалась.

– Нет. Не отцу. И не мужу. Моей подруге Инес Вилье.

– Госпожа Катарина, – повторил капитан, – одумайтесь. Возвращайтесь на корабль.

– Нет! – резко произнесла она. – Вы не можете запретить мне следовать велению моей совести. – И тихо добавила: – Пожалуйста, позаботьтесь об Исабель!

Они шли по лесной тропинке, и вершины деревьев блестели в лучах высокого, горячего солнца, тогда как в глубине леса было темно и прохладно. Пахло землей, листьями и цветущими травами. Катарина думала о людях, которые с радостными, просветленными лицами бежали взглянуть на огонь, когда он, шипя и потрескивая, пожирал то, что совсем недавно было живой, дышащей плотью, на жирный черный дым, клубами вздымавшийся к небу. А после того как от чужой жизни оставался только пепел, расходились, равнодушные и слегка разочарованные.

Рамон молчал. Катарина надеялась, что его вдохновляет и поддерживает ее присутствие, хотя, возможно, это только усиливало его тревогу.

Лагерь был разбит посреди леса, недалеко от реки. Его обитатели в́ысыпали взглянуть на вновь прибывших. Катарина ловила неприязненные взгляды, скользящие по сутане Рамона и по ее нарядному платью.

Катарину, невзирая на протесты, отвели в низкий, тесный домик и оставили под присмотром какой-то женщины.

В нос ударил тяжелый, едкий запах плесени, шкур и несвежей еды. Пол был покрыт слоем грязи. Женщина чинила одежду; ее лицо казалось равнодушным и вялым, но, когда она посмотрела на Катарину, последняя заметила, что в нем сквозит ненависть.

Рамона привели в другой дом, куда более просторный, чистый и светлый. Длинные скамьи были покрыты подушками, на столе оказалось много хорошей еды: свежий хлеб, сыр, масло, жареное и копченое мясо, а также бочонок с пивом. В очаге горел огонь.

– Садитесь, аббат, – довольно миролюбиво проговорил Якоб Феннеке, – я хочу с вами побеседовать.

Рамон сел. Он оглядел темные углы, в которых притаились зловещие тени, вздохнул и посмотрел прямо в лицо собеседника.

– Я готов, – просто сказал он.

– Готовы? – Феннеке усмехнулся. – К чему вы готовы, мы узнаем несколько позже. – Он говорил спокойно, но темные жилы на его крепко сжатых кулаках вздулись. – Наши представления о религии несколько отличаются от ваших. Мы отрицаем поклонение мощам и изображениям святых.

– Я знаю.

– Вы помните Священное Писание, аббат? Там сказано: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу».

Рамон молчал.

– Известно ли вам учение о божественном предопределении? Не вы, служители Церкви, определяете избранность к спасению, а Господь Бог! Почему вы молчите?

– Мне бесполезно спорить с вами, поскольку на вашей стороне сила.

Феннеке улыбнулся.

– Я не призываю вас к спору. Мне будет достаточно, если вы отречетесь от своих убеждений.

Рамон смотрел непонимающе.

– Зачем вам это?

– А зачем инквизиция разделывает душу и сердце человека, как коровью тушу?

– Тело, а не душу и сердце, – негромко, но внушительно поправил Рамон.

– Вы так считаете? Значит, вы еще не побывали в аду. Вставайте, я отведу вас…

– В ад?

– Почти.

Его отвели в другое помещение, и там Феннеке еще раз спросил:

– Не передумали?

– Нет.

– Тогда снимите одежду.

– Что?

– Снимите сами, если не хотите, чтобы руки «нечестивцев» трогали вашу неприкасаемую плоть! А вы, – он обратился к приближенным, – разведите огонь и приготовьте крепкие веревки.

Сердцем Рамон давно чувствовал, что должно произойти, однако разум отказывался в это поверить. Его учителя много раз говорили, будто земные страдания – ничто для человека, закаленного духом, но теперь Рамон подумал: «Неправда. Боль, голод, холод, мрак – те демоны, перед которыми все рано или поздно склоняют головы. И если кто-то не убоялся раскаленного железа, то он не герой, а безумец».

Боль разом вышибла из головы все мысли, он мгновенно утратил все душевные силы, всю волю, все чувства; его существо всецело, до мельчайшей частички было пронизано болью.

– Что теперь скажете? – Голос донесся до него словно из-под земли.

– Господь милосерден, – прошептал Рамон непослушными губами.

– Значит, вы еще не вполне вкусили ужасов ада.

Рамон так сильно зажмурил глаза, что казалось, будто глазные яблоки вот-вот лопнут, и вонзил ногти себе в ладони. Во рту ощущался привкус крови от прокушенного языка, к горлу подступала тошнота, и Рамон желал только одного – смерти, смерти как избавления от мук.

– Отречетесь? – вновь услышал он и ответил:

– Нет, никогда!

Все это время Катарина сидела в хижине, сначала с незнакомой женщиной, потом ее оставили одну. Она колотила в дверь и громко звала на помощь, но никто не приходил.

Потом дверь внезапно распахнулась и вошел Якоб Феннеке. Катарина взглянула в его лицо и похолодела.

– Я передумал, – отрывисто произнес он, – вы можете идти. Если Господь и в самом деле с вами, он поможет вам.

– Где Рамон? – прошептала Катарина, от волнения называя его по имени.

– Вы найдете его там, на берегу, где мы вас встретили.

– Он жив?!

– Я думал, – медленно произнес Феннеке, не отвечая на вопрос, – что испанцы извиваются, словно скользкие черви, если покрепче сжать кулак, а на самом деле я чувствовал лишь холод и твердость стали.

Катарина выскочила наружу.

– Вас проводят! – крикнул ей вслед Феннеке, но она не услышала.

Она не помнила, как прибежала на берег. Над горизонтом висел туман. Земля гудела под ударами волн. Всюду песок, пучки чахлой травы и обглоданные морем камни.

Катарина увидела нечто похожее на большой темный куль – неподвижно лежавшее на песке тело. В ее горле застрял крик. Она бросилась к человеку и упала на колени.

Лицо аббата покрывала пепельная бледность, под глазами залегли темно-синие тени, отчего сами глаза казались огромными.

– Рамон! – Катарину захлестнула радость. – Ты жив!

– Принеси воды, – прошептал он так тихо, что Катарина едва смогла услышать.

– Воды нет. Но мы найдем. Отправимся берегом и куда-нибудь выйдем. Ты можешь встать?

Он ничего не ответил. Катарина осторожно коснулась его плеча и вздрогнула, увидев, как по пальцам расползается темная кровь.

Невероятным усилием воли Рамон поднялся на ноги и сделал несколько шагов, опираясь на плечо Катарины. Голова кружилась, его шатало из стороны в сторону. В конце концов у него подкосились ноги и он рухнул на песок.

– Давай перевяжем твои раны, – сказала Катарина.

– Не надо. Будет еще хуже.

Местами одежда прилипла к телу, ее ткань пропиталась запекшейся кровью и, казалось, стала второй кожей.

Катарина знала, что нужно держать себя в руках и действовать быстро, не поддаваясь никаким эмоциям, ни жалости, ни страху. Она вспомнила о ручье, в котором матросы черпали воду. Ей удалось его разыскать, и она принесла Рамону немного воды.

Потом она снова оставила его на песке и побежала к растущим невдалеке низким деревцам. К ее поясу был прикреплен сафьяновый футляр с ножницами, игольницей и ножичком. Вытащив ножик, Катарина стиснула зубы и стала пилить гибкие ветви. Потом расстелила на земле мантилью и принялась сооружать носилки. Для креплений нужно было что-то более прочное, чем полосы ткани; Катарина состригла несколько прядей своих длинных шелковистых волос и свила из них шнурки. Затем сделала из пояса вожжи. Много времени ушло на то, чтобы уложить Рамона на мантилью, хотя он и помогал ей как мог.

Молодая женщина боялась, что самодельные носилки развалятся, едва она сдвинет их с места. Катарина впряглась в свою ношу, сделала шаг, потом другой – нестерпимая тяжесть отдалась болью в голове и во всем теле.

Она заставляла себя идти и считала шаги. Рамон лежал неподвижно и молчал; быть может, потерял сознание. Молодая женщина шла вдоль берега, тщательно выбирая дорогу. Широкая поверхность моря то и дело вздымалась волнами, дул резкий ветер – его холодное дыхание овевало разгоряченное тело Катарины.

На всем берегу не было ни единого огонька, ничего, указывающего на близость человеческого жилья, но Катарина не испытывала страха; ее сердце согревали надежда, отвага и какое-то безумное упрямство.

Под ногами то рассыпались комья земли, то скрипел песок, то перекатывались мелкие камешки.

Катарина не думала ни о расстоянии, ни о времени – наверное, на мысли попросту не осталось сил. Она не очень удивилась, когда начало светать и в белесоватых лучах солнца проступили очертания какой-то деревушки. Пахло дымом. Катарина различила вдали мирно пасущихся коров, а потом заметила и людей.

Она опустила вожжи и склонилась над Рамоном. Он дышал; Катарина бросилась бежать вверх по склону холма и постучала в ближайший дом.

Открывшая ей пожилая женщина несколько раз моргнула, разглядывая незнакомку в дорогом, но перепачканном и измятом платье, с растрепавшимися волосами и осунувшимся лицом.

– Амстердам, Амстердам, – повторила старуха, отвечая на ее вопрос. – Слышали, что есть такой город, но никто из наших туда не ездил. Где это – Бог его ведает!

– Тогда помогите мне, – с мольбой произнесла Катарина. – Дайте хотя бы воды!

Ей помогли – вскоре Рамон лежал в постели, укрытый простой холстиной, но зато с обмытыми и перевязанными ранами, на которые хозяйка дома наложила какую-то мазь. Она ни о чем не расспрашивала, только сказала:

– Ничего у нас нет. Даже священника.

– Священника? – Катарина оторвалась от кружки, из которой жадно пила воду. – Что вы имеете в виду?

– Священнику тоже нужен… священник, когда приходит срок умирать.

Рамон ничего не слышал, он был без сознания. Катарина резко поднялась со скамьи.

– Вы думаете, он… – Она не решилась повторить страшное слово. – Ведь на его теле нет глубоких ран!

– Зато есть другие, – сурово произнесла женщина. – Те, от которых возникает внутренний жар, делающий кровь черной, а внутренности гнилыми. Я попробую собрать кое-какие травы, но вряд ли это поможет. Время упущено.

Катарина встала на колени перед изголовьем Рамона. Она не читала молитв и никого ни о чем не просила. Она чувствовала, как свет покидает ее душу. Ей стало до жути одиноко и страшно. Неужели Рамон умрет?!

Вскоре он глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Тебе лучше? – надеждой спросила Катарина.

– Да.

– Теперь нам помогут.

– Конечно, – ответил Рамон, и молодой женщине показалось, что он думает о чем-то другом. Спустя мгновение его губы тронула слабая улыбка и он сказал: – Я никогда не рассказывал тебе, Кэти, как ты впервые пришла ко мне… во сне. Я был смущен и испуган, но все же не смог от тебя отказаться.

– Я тоже видела такие сны, – прошептала Катарина. – Я с самого начала мечтала о тебе!

И вдруг он промолвил:

– А ведь это выход. Для всех нас.

– О чем ты? – встревоженно спросила она.

– Ты понимаешь, о чем я. – Рамон закрыл глаза. – Я не жалею о том, что было у нас с тобой, и безмерно рад, что на свете есть Исабель.

– Рамон! Смерть – не выход, выход можно найти только в жизни, смерть – это… конец!

– Все проходит, – прошептал он, – никому не дано прожить дольше отпущенного срока. Жаль только, что я не смог полюбить собственного брата.

– Между вами стояла я! – воскликнула Катарина. – А сейчас я попытаюсь встать между тобой и смертью. Ты должен бороться, Рамон!

Он ничего не ответил.

Вскоре вернулась старуха. Она принесла какие-то травы. Катарина размышляла над тем, не отправиться ли ей на поиски лекаря. Она боялась оставить Рамона. А если, пока ее не будет, случится непоправимое?!

Вскоре Рамон заговорил снова. Он словно боялся не успеть сказать что-то главное. Бледный свет солнца, проникавший сквозь узенькое оконце, падал на его лицо, и Катарине почудилось, будто на него легла некая мрачная, зловещая тень.

– Аббат Опандо был прав: мы все Божьи дети и все имеем право на свое слово в этом мире. При этом мы не должны причинять друг другу зло. Я жил неправильно и все же уверен в том, что ни одна из земных или небесных радостей не заменит мне тебя, райского цветка моего сердца. Благодаря тебе я почувствовал себя человеком и хотя бы немного научился понимать других людей.

У Катарины было измученное, посеревшее лицо. Она сжимала руку Рамона в своей и с трудом сдерживала рыдания.

Молодая женщина так устала, что не заметила, как провалилась в сон, и очнулась не ранее чем через час. Голова гудела, и Катарина с трудом сообразила, где находится. В помещении было тихо, только возле окна кружила, настойчиво звеня, какая-то мушка. Рамон неподвижно лежал на кровати. Сердце Катарины сковал темный, холодный страх. Она боялась встать и заглянуть ему в лицо.

Глава VII

В комнате повисло напряженное молчание, казавшееся особенно тяжелым, оттого что за окном бушевала непогода. Плывущие над городом тучи напоминали высокие готические соборы, они обрушивали на землю немилосердные потоки дождя, тогда как бешеные порывы ветра трепали деревья и вздымали траву.

Пауль Торн первым обрел дар речи, но говорил растерянно и сбивчиво, подкошенный новостями, которые капитан Вайнссем изложил на редкость деловито и бесстрастно.

– Как вы смогли такое допустить! Моя дочь в лесу, у гёзов! Что мне теперь делать, где ее искать?!

– Нас было меньше, намного меньше, я не мог рисковать командой! Они не собирались забирать с собой госпожу Катарину, им был нужен только священник. Госпожа сама настояла на том, чтобы следовать за ним. Она поручила мне позаботиться о девочке.

Пауль горестно покачал головой.

– Как видно, годы, проведенные Катариной в монастыре, не прошли для нее даром. Пойти за священником…

– Между прочим, этот священник – мой родной брат, – негромко произнес молчавший до сих пор Эрнан.

– Да, да, знаю! – с раздражением произнес Пауль. – И все-таки лучше пожертвовать жизнью одного, чем двоих!

– Тот человек сказал, что вашу дочь отпустят, – вставил капитан.

– Можно ли верить словам какого-то разбойника!

– Нужно немедленно собираться в дорогу, – решил Эрнан.

– Эти гёзы не сидят на одном месте! У них свои лесные пути, неведомые нам, горожанам! – Пауль в отчаянии схватился за голову.

– По крайней мере, в самый страшный час они будут вдвоем, – вдруг промолвила Эльза. Она смотрела проникновенно и в то же время жестоко – от знания правды – и видела картины, недоступные остальным.

– Не пророчь! – набросился на нее Пауль. – Я не желаю думать о том, что с моей дочерью случилось самое худшее!

Воспользовавшись общим смятением, капитан Вайнссем поклонился и покинул гостиную. Выходя, он заметил девушку; она стояла, бессильно прислонившись к дверному косяку.

Капитан Вайнссем остановился.

– Вы госпожа Инес Вилье?

Она вздрогнула.

– Да.

– Вам велено передать письмо.

– Мне? – В глазах Инес появилось изумление. – От кого?

– От госпожи Катарины. Возьмите. – Он протянул бумагу.

Инес взяла письмо и прижала его к груди.

Поклонившись, капитан вышел, и девушка тут же увидела, как Эльза покинула свое место на диване напротив входа и направилась к ней. Вероятно, она что-то заметила, потому что угрожающе произнесла:

– Что это у тебя? Покажи!

Ничего не ответив, Инес опрометью бросилась наверх, вбежала в свою комнату и крепко заперла дверь.

Она никак не могла отдышаться и не понимала, чем так напугана. Письмо Катарины. Что может быть в этом письме? Почему Катарина велела передать его не отцу, не Эрнану, а именно ей?

Инес распечатала письмо и, глубоко вздохнув, принялась читать. Однако вскоре она застыла в смятении. Катарина сошла с ума! В письме было все, вся ее любовь, весь ее обман и грех. Инес сказала себе, что Эрнан ни в коем случае не должен знать об этом послании. Огня не было, иначе она немедленно сожгла бы бумагу.

В это время раздался стук в дверь. Инес вскочила с места, не зная, что делать. Оцепенение, вызванное растерянностью и страхом, не позволяло ей думать. Она стояла посреди комнаты, сжав листки в онемевших пальцах, когда услышала голос Эрнана:

– Инес, открой, это я.

Чтобы он пришел в ее комнату вот так, посреди дня, – это было немыслимо!

– Открой! – настойчиво повторил он.

Она протянула руку к задвижке и открыла. И тут же поняла, что это ловушка, обман: за спиной Эрнана стояла Эльза.

Эрнан решительно шагнул в комнату.

– Инес, – жестко произнес он, – тебе передали письмо. Отдай его мне!

– У меня его нет, – еле слышно пролепетала девушка.

– Она лжет, – уверенно произнесла Эльза, – она получила его от капитана Вайнссема.

– Это правда? – Хотя Эрнан по-прежнему сверлил ее взглядом, его голос звучал мягче. – От кого оно? От Катарины или от Рамона? Почему ты не хочешь его отдавать?

Инес замерла. Ужасные в своей правдивости слова, которые написала Катарина, вновь и вновь возникали в ее мозгу. Девушка знала, что они способны разрушить все. Она не могла сказать, что письмо предназначено не Эрнану, потому что на самом деле Катарина написала его именно для него.

Внезапно бледное лицо Инес залила краска, а голос обрел звенящую уверенность:

– Да, оно у меня. Но вам его лучше не читать.

– Почему? Если ты так говоришь, значит, я просто обязан ознакомиться с этим посланием!

Инес всегда верила в то, что у Эрнана доброе сердце, вместе с тем чувствовала, что временами он может становиться слепым и жестоким. Внезапно он сжал руку Инес и без труда отобрал у нее бумагу, которую она не успела спрятать.

Он немедленно принялся читать, а женщины ждали: одна – обреченно, другая – с надеждой. Временами губы Эрнана подергивались, а глаза расширились так сильно, словно он хотел проникнуть взглядом сквозь строки. Закончив, он замер; Инес почудилось, что Эрнан вдруг перестал понимать, где находится. Через несколько секунд он твердо произнес:

– Эльза, прошу вас, оставьте нас на несколько минут.

Та безропотно покинула комнату, и тогда он обратился к Инес:

– Ты обо всем знала! День за днем ты предавала меня!

Его голос был полон презрения.

– Я не предавала тебя, Эрнан! Я не могла тебе рассказать! Ведь это тайна Катарины!

Эрнан смотрел на нее так, будто хотел ударить.

– А теперь она вдруг решила ее открыть?! Не кажется ли тебе, что эти двое просто сбежали!

– Неужели Катарина смогла бы бросить своих детей?! – воскликнула Инес.

– Почему нет? Разве она уже не совершила преступление? Спала со священником, изменяла мне, лгала, заставила поверить в то, что не знает, кто отец Исабель!

– Она встретила и полюбила отца Рамона еще до встречи с тобой, – тихо сказала Инес.

– «Отца Рамона», – передразнил Эрнан. – Где она отдалась ему? Прямо в монастыре?

Инес молчала.

– А этот братец! Чтоб его душа сгорела в аду! Еще посмел заявить, что никогда не спал с женщиной! Корчил из себя праведника! Лучше б я никогда его не знал! Если б можно было повернуть время вспять!

– Катарина тебе не изменяла, она не встречалась с ним, когда вышла за тебя замуж. – Инес пыталась хоть как-то оправдать подругу.

– Не изменяла?! Ха! Вся ее жизнь была отравлена помыслами о нем! И ты думаешь, я поверю в то, что во время этого путешествия они ни разу не коснулись друг друга?!

– Может, и так, – медленно и негромко произнесла Инес. – Наверное, потому она и написала это письмо.

Эрнан умолк, и тогда девушка промолвила голосом, полным доброты, мягкости и неподдельного чувства вины:

– Я тоже нарушила законы гостеприимства и дружбы и потому должна навсегда уйти отсюда.

Где-то в глубине души она надеялась, что он произнесет слова, которые согреют ее сердце, зажгут в душе свет, надеялась, что он скажет: «Останься! Твое присутствие, Инес, рассеивает этот мрак, возвращает утраченные мною спокойствие и ясность».

Однако ответом послужило ледяное молчание.

Эрнан спустился вниз, в гостиную, где Пауль метался, покрикивая на служанок, которые спешно собирали необходимые ему вещи.

– Где ты ходишь?! – вскричал он, увидев Эрнана и не заметив, что тот выглядит потерянным, не похожим на себя, совсем не таким, каким он был несколько минут назад. – Мы едем или нет?!

– Вы можете делать что хотите, – с каменным лицом отвечал Эрнан, – я никуда не поеду.

Инес брела по берегу и смотрела на неспокойную воду. Она не собиралась топиться, она пришла сюда, отчасти ведомая воспоминаниями, отчасти потому, что просто не знала, куда ей теперь идти. Прежде, когда девушка, случалось, созерцала море и внимала ветру, ею овладевало блаженное забытье, но теперь чувства были резки, обнажены и тревожны. Пробираясь меж обточенных водой камней, Инес думала о том, насколько жизнь моря напоминает человеческую жизнь. За приливом всегда следует отлив. Сегодня счастье достигло высшего уровня, а завтра перед тобой одна пустота.

Инес вспоминала, как накануне собирала вещи в своей маленькой комнате, и думала о том, как Катарина некогда говорила о своем желании встретить земного спасителя. Сейчас помыслы Инес как никогда перекликались с мечтами подруги. Услышав стук в дверь, девушка встрепенулась. Потом повернулась и замерла в ожидании.

Дверь открылась, и в комнату вошла Эльза.

– Собираешься? – произнесла она с порога. – Правильно делаешь. Только зачем ты складываешь платья? Разве они твои? В этом доме нет ничего, что принадлежит тебе.

– Вы правы, – сказала Инес, – об этом я не подумала.

И медленно, аккуратно переложила одежду обратно в сундук.

– Думаешь, я не знаю, чем ты отплатила Катарине за то, что она тебя пригрела? Когда ты узнала о том, что случилось, ты, наверное, обрадовалась! Решила, что, если Катарина погибла, ты сможешь окончательно прибрать к рукам Эрнана и заменить мать детям своей подруги!

Инес мучительно покраснела.

– Нет, нет! – вскричала она. – Я никогда так не думала!

– Хорошо, что ты хотя бы отчасти понимаешь, – презрительно произнесла Эльза. – Подозреваю, ты возомнила, будто многое значишь для Эрнана, тогда как на самом деле он всего лишь развлекался с тобой!

– Неужели я и впрямь заслужила, чтобы вы меня унижали? – спросила Инес. Даже сейчас ее глаза были поразительно чисты и прозрачны, а в голосе против воли звучало наивное удивление.

– Ты сама сделала это с собой, – сказала Эльза, и девушка повторила, как эхо:

– Да, я все сделала сама.

Она сошла вниз, втайне надеясь увидеть Эрнана, и увидела: он сидел в гостиной, неподвижный, впавший в странное оцепенение. Инес не осмелилась сказать то, что хотела сказать, она только произнесла:

– Я ухожу навсегда. Так будет лучше.

Следующие секунды были тяжелы, как и удары ее сердца.

– Да, – повторил он без всякого выражения, – так действительно будет лучше.

Инес сидела на большом гладком камне и смотрела в безмятежные просторы моря и неба. Где-то слышался отдаленный гул, целые стаи чаек и бакланов кружили над изумрудной водой. Влажный песок, на котором башмаки Инес оставляли четкие, изящные следы, казался шелковым.

Девушка была готова сидеть здесь если не целую вечность, то, по крайней мере, пока не кончится день; здесь она не ощущала злобного единодушия враждебных человеческих сил, здесь ей чудилось, будто все идет своим чередом, что продолжается бездонно-глубокий и сладкий сон, сон, который она видела последний месяц. Инес знала, что он окончательно развеется, когда она встанет с камня и пойдет навстречу неизвестности.

Девушка кое-что слышала про ремесленные мастерские и решила попытаться устроиться в одну из них. Между тем условия работы в мастерских были очень тяжелы, временами просто ужасны. Замшелые, растрескавшиеся стены, крошечные слуховые оконца, покосившиеся двери. Внутри – темнота, духота, смрад и невыносимый гул машин.

Девушка вошла в низкие ворота и прошла по выщербленным плитам. Большой прямоугольный двор был застроен с трех сторон, однако Инес не увидела ни одного окна. Она хотела кого-нибудь позвать, но не успела. Навстречу вышла женщина средних лет, в холщовом переднике, с бледным от пребывания в темном и спертом воздухе лицом. Она назвалась старшей мастерицей.

– Я бы хотела наняться на работу, – просто сказала Инес.

– Двенадцать часов у машины, – равнодушно проговорила женщина.

Девушка кивнула.

– Ты когда-нибудь работала в швейных мастерских?

– Нет, но буду стараться.

– Пока учишься, платить не будут, но ты можешь брать продукты в лавке в долг, – продолжила она.

– Мне негде жить, – быстро произнесла Инес.

– Ты можешь жить вон в том бараке, вместе с другими работницами. – Женщина показала на темное приземистое здание. – Плата невелика, но и условия… – Она неопределенно махнула рукой.

– Мне все равно.

Старшая мастерица отвела девушку в комнату, где были ряды грубо сколоченных кроватей с соломенными подстилками вместо тюфяков. На единственном столе стояла не очень чистая глиняная посуда. Инес еще многого не знала. Не знала, что в слуховых окошках нет стекол, что в огромном камине почти никогда не бывает огня, зато зимой, словно в глухом ущелье, завывает ветер, что крыша течет, что работницы надрываются от непосильного труда, получая гроши, что многие истощены и больны. Но если бы даже она знала об этом, ей не стало бы хуже, чем было сейчас.

Вокруг простирался красивый, безмолвный, нетронутый край. Целебный воздух, шелестящее зеленое пространство лугов и лесов, таинственное безмолвие глубоких оврагов, пустынные морские берега, песчаные дюны, и всюду небо, небо, небо…

– Почему у вас нет церкви? – спросил Рамон старуху, положившую перед ним хлеб, в который были щедро подмешаны целебные травы.

– Кому нужен такой приход? – сказала крестьянка. – Люди чуждаются непроторенных дорог, никто не хочет начинать с пустоты. Лет пять назад сюда приезжал священник, а как услышал про наших «лесных жителей», так сразу уехал.

Рамон был благодарен этим простым, суровым, бесхитростным людям. Узнав, что в деревушке находится пострадавший от гёзов католический священник, жители несли в дом старой Флорисы молоко, еду и лекарства. Многие из них помогали и сочувствовали гёзам, но священник оставался для них священником, существом, приближенным к Небу и Богу.

В комнату вошла Катарина. Она улыбалась. Рамон был почти здоров, вскоре они вернутся в Амстердам. Кошмар тех дней и ночей, когда она думала, что любимый вот-вот умрет, остался позади.

Рамон и Катарина добрались до большой дороги в крестьянской повозке, а после либо просились в экипажи, либо шли пешком, как нищие странники. После того что им довелось пережить, их связывало особое духовное родство, нечто невидимое и в то же время скрепленное кровью.

Впервые в жизни Рамон по-настоящему почувствовал, что людская злоба – это лавина, которая способна пожрать все. Он понял, что условности, окружающие его сан, не имеют никакого значения. Человек добродетелен или нет, живет ради других или только ради себя. Судьба внезапно сорвала его с места, как сухой лист, как ничтожную травинку, и что-то подсказывало Рамону: если он хочет научиться жить в ладу со своей совестью, ему придется пустить корни в другом месте.

А Катарина верила в то, что теперь они с Рамоном будут вместе, неважно как, но будут. Ее счастье заключалось в том, чтобы любить, любить безоглядно и безрассудно. После того как Рамон был на грани смерти, но выжил, никакие иные препятствия не имели значения.

Когда они добрались до Амстердама, родной город показался Катарине самым красивым местом на свете. Множество домов с нарядными черепичными кровлями, темно-зеленые купола листвы в садах, сверкающие окна – город напоминал сказочный остров, плескавшийся в море пронзительной синевы.

Они с Рамоном простились без лишних слов, уверенные в том, что расстаются совсем ненадолго. Молодые люди не говорили о будущем, не строили планов, но оба чувствовали: они настолько изменились, что их жизнь просто не может оставаться прежней.

Катарина поспешила домой. Из сада струился приятный живительный запах, и листья слегка дрожали от ветра, поблескивая на солнце своей серебристой изнанкой.

Она поднялась на крыльцо, вошла в дом и тут же ощутила, как сильно устала. В гостиной никого не было, и Катарина присела на диван. Прежде она не задумывалась о том, что возвращение в прежний мир – это не только радость, но и большое испытание. Катарине предстояло встретиться с людьми, которые не знали ее такой, какой она была на самом деле, и открыть им правду.

Словно в подтверждение ее слов послышались шаги и на пороге комнаты появился Эрнан.

Увидев его, Катарина вскочила с места.

– Эрнан! Я вернулась.

– Вижу, – ответил он.

– Где дети?

– Ушли на прогулку.

– С Инес?

– Нет, с Неле.

– Они здоровы? С Исабель все в порядке?

– Да.

– А где остальные?

– Твой отец уехал в порт, Эльза ушла на рынок со своими детьми.

Он говорил чужим голосом и смотрел чужим взглядом. Тому могло быть только одно объяснение, но Катарина еще не успела в это поверить.

– С нами произошла ужасная история, – сообщила она, – но, к счастью, твой брат остался жив.

– Где он?

– Аббат Монкада отправился в свой монастырь.

Губы Эрнана дернулись, и он с презрительной, ненавидящей усмешкой произнес:

– Аббат Монкада? Ты можешь говорить просто «Рамон» или лучше «мой дорогой Рамон».

– Ты знаешь, – просто сказала молодая женщина. – Тебе рассказала Инес?

– Инес ушла от нас.

– Как ушла? Куда? Почему вы ее отпустили? – взволнованно проговорила Катарина.

– Она свободный человек и вольна выбирать, как ей жить и куда идти! – с раздражением бросил Эрнан.

– Да, но…

– При чем тут Инес? – властно перебил он. – Лучше поговорим о нас. Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что Лусия – моя дочь!

Катарина густо покраснела. Ей не приходило в голову, что эта история может сказаться на детях.

– Нет, – тихо произнесла она, глядя в глаза мужу, – она твоя, Эрнан. Ты же знаешь, после замужества я не встречалась с Рамоном.

– Знаю?! – в бешенстве вскричал он. – Я ничего о тебе не знаю! И не хочу знать! Того, что я узнал, оказалось достаточно, чтобы разрушить мою жизнь, чтобы я возненавидел тебя и все, что тебе принадлежит! Я уйду из этого дома, и ты можешь делать что хочешь – жить со священником, плодить незаконнорожденных детей, лгать всем на свете!

Катарина прошептала сквозь слезы:

– Прости, Эрнан!

– В аду не прощают.

Взгляд его темных глаз был устремлен мимо нее; в них словно полыхали отблески внутреннего пожара. В то же время в его взоре сквозила опустошенность.

– У меня такое чувство, – сказал он, – будто все это время я существовал в призрачном мире и жил с призраком. И теперь не знаю, где моя настоящая жизнь!

Катарина смотрела на него с сочувствием. Однако меньше всего на свете Эрнан нуждался в ее жалости и потому отвернулся.

– У каждого из нас свое счастье и плата за него тоже своя. Время покажет, кто из нас прав. Прощай.

С этими словами он повернулся и вышел за дверь.

Эрнан брел по дороге и думал. Прежде он не оглядывался на прошлое и так же мало задумывался о будущем. А в настоящем ценил преходящее – бокал вина, что через миг опустеет, цветок, что завтра завянет, облако, что незаметно развеется ветром.

Теперь Эрнан знал: случается, с прошлым умирает все, что составляло смысл жизни, а неопределенность будущего способна породить глубокое волнение и отчаянную тревогу.

Внезапно он понял, что не сможет жить один. Эрнан еще не осознал, что попытки избавиться от одиночества вовсе не означают, что ему удастся найти того, кто исцелит его душевную боль, скорее наоборот: настоящее избавление несет соединение с тем, кто сам нуждается в тебе как в солнечном свете, воде и хлебе, чья душа холодна без твоего взгляда, твоих слов и твоей улыбки.

Эрнан остановился. Он был глуп и слеп. Да, в аду не бывает прощения, и, вероятно, в раю нет возможности выбора. Но земная человеческая жизнь не подземелье и не небо, и в ней случается все.

Глава VIII

Вернувшись в монастырь, Рамон Монкада справился о делах и совершил все положенные службы.

Вечером он пришел в свою келью, сел и задумался. Прежде его жизнь ограничивалась бесконечно повторяющимся кругом обрядов, текла в ритме утренних и вечерних служб, и ему казалось, что так будет всегда. Теперь Рамон понял, насколько ему чужд мир, в который он вернулся. Но беда заключалась в том, что он не принадлежал и к мирской жизни. А чего-то среднего не существовало и не могло существовать.

Вскоре ночной мрак окутал комнату, словно погребальный покров, и только теплый, нежный, благоуханный летний ветер врывался в окно; напоенный пьянящим дыханием зелени, он был похож на тихую ласку.

Аббат Монкада знал, что в ближайшее время должен поговорить с Катариной и, как это ни тяжко, попытаться объясниться с Эрнаном. Что будет дальше, Рамон понятия не имел, потому что не видел никакого выхода. Любой человек подобен звезде, одной из бесконечного числа звезд на ночном небосклоне. Он всегда – лишь часть чего-то большего, а потому страшно не понимать и не знать, где твоя настоящая вселенная, где твой истинный дом!

На следующий день Рамону вручили послание, в котором содержался приказ явиться в здание инквизиции, где он успел побывать уже дважды. Что это означало, он не знал. Возможно, что-то связанное с делами монастыря или, скорее, с интересом лично к нему, Рамону Монкада, что, разумеется, не сулило ничего хорошего.

Он думал, что его проводят к Родриго Тассони, но ошибся и вскоре очутился наедине с незнакомым человеком, у которого было жесткое лицо и вкрадчивый взгляд. Таких служителей инквизиции можно часто встретить на улице: их глаза скрыты под низко надвинутыми капюшонами, руки спрятаны в широких рукавах. Они никогда ни с кем не заговаривают без лишней нужды, но если затевают беседу, то произносят слова с пугающей медлительностью, а их речи похожи на подслащенный яд.

– Садитесь, аббат, – небрежно произнес хозяин кабинета, испытующе оглядывая Рамона, – с возвращением.

Рамон сел и тут же попытался настроить свои мысли на нужный лад. Он сразу почувствовал издевку, прозвучавшую в последнем слове.

– Меня зовут Диего Контрерас, я один из помощников Великого инквизитора.

Рамон тут же вспомнил это имя. Он слышал его от Катарины.

– Нам стало известно, – продолжил его собеседник, – что вы стали жертвой лесных гёзов, еретиков. Я бы хотел послушать ваш рассказ о случившемся.

– Я не желаю об этом говорить, – ответил Рамон, пытаясь оправиться от изумления. Они узнали! Так скоро! Откуда? Значит, он был наивен и глуп, когда полагал, что его жизнь сокрыта от всех!

Диего Контрерас откинулся на спинку кресла. Он смотрел на свою жертву вдохновенно и властно.

– А я – желаю. Я желаю, чтобы вы, аббат Монкада, рассказали мне об этом во всех подробностях. А также о том, где находится лагерь гёзов.

Рамон покачал головой.

– Я не помню. К тому же я весьма далек от мыслей о мести.

– Я тоже, – сказал Диего Контрерас. – Как известно, мы не мстим, а спасаем. Отвоевываем человеческие души у нечистого. И мы сильно нуждаемся в помощи истинно верующих людей.

Рамон пожал плечами.

– Я плохо понимаю, чем могу вам помочь.

– Да, по-видимому, плохо. Скажите, вас не затруднит снять одежду?

Рамон отпрянул. Только теперь он сполна ощутил, какие жгучие, болезненные раны оставили в его душе переживания последних дней. От одной этой фразы у него задрожали руки и помутился разум.

– Я ни за что не сделаю этого здесь, перед вами!

– Если вы скажете, что на вашем теле есть следы пыток, я поверю вам на слово.

Рамон ощутил себя загнанным в угол.

– Да… есть.

– Чего эти еретики добивались от вас? – с удовлетворенным видом произнес Диего Контрерас.

– Ничего. Им просто хотелось кого-то помучить. Как ни странно, некоторые люди способны получать от этого большое наслаждение.

– Почему они вас отпустили?

– Не знаю. Быть может, решили вручить мою судьбу Господу?

– И Господь вас спас.

– Человек – с помощью воли Господа.

– Катарина Монкада – ваша… родственница, если не ошибаюсь?

Инквизитор смотрел с высокомерной насмешкой, он играл словами и взглядом, и Рамон уже не сомневался в том, что ему все известно.

– Да, она жена моего брата.

– Я ее помню. Очень красивая женщина. И, кажется, более покладистая, чем вы, аббат. Во всяком случае, в некоторых вопросах. В скором времени мы тоже пригласим ее для разговора.

Эти слова стали последней каплей. Избыток страдания вызвал в его душе бурю, и Рамон не смог ей противиться, как прежде не сумел противостоять слепой страсти, не смог ни сжечь, ни затоптать в своем сердце ростки любви.

На столе, за которым сидел Диего Контрерас, стоял медный подсвечник; внезапно вскочив, Рамон схватил этот предмет и с размаху ударил инквизитора по лицу. И продолжал бить, разъяренный его безумными воплями.

Откуда-то выскочили темные фигуры и оттащили его в сторону. Диего Контрерас лежал на полу и слабо стонал, он был весь в крови и едва дышал.

Когда Рамона вели по коридору, он не сопротивлялся. Пламя гнева погасло так же внезапно, как вспыхнуло, и он погрузился в глубокую и мрачную задумчивость.

Его привели не в камеру, как он ожидал, а в большой зал с потолком в виде решетки из резных балок и узкими окошками, пропускавшими лишь слабый луч света.

Рамон увидел высокую фигуру в широком одеянии и четырехугольном головном уборе. Поняв, кто перед ним, аббат нехотя поклонился.

– Пролить кровь служителя инквизиции, – произнес Родриго Тассони, – причем прямо в этих стенах, – подобного еще не случалось! К тому же это дело рук священника! Вы понимаете, что для вас мало любого наказания, будь то физическая казнь или отлучение от Церкви?

Рамон молчал, но в его взоре пылал огонь.

– Я не знал, что мои служители приказали следить за вами, – за это они тоже понесут наказание, – продолжал Великий инквизитор. – Однако добытые ими сведения приподняли завесу над некоторыми тайнами вашей жизни. Я не подозревал, что вы блуждаете во тьме, одновременно сгорая в пламени. Я понял, как вас наказать, и надеюсь, что это наказание послужит просветлению вашей души. Если мы предадим делу широкую огласку, то бросим тень на самих себя. У меня есть на примете человек, которого я желал бы видеть на вашем месте. Я согласую это с епископом. Беда лишь в том, что настоятель избирается пожизненно. Потому вы должны исчезнуть. Я готов сохранить вам жизнь, но с одним условием: вы навсегда уедете из Амстердама и никогда не появитесь в Мадриде. И никаких прощаний с близкими людьми и родственниками, а впоследствии – никаких писем! Я прослежу за тем, чтобы это послужило условием сохранения их безопасности. Ваш брат все еще под подозрением Святой службы, а об остальном, – он сделал многозначительную паузу, – я не хочу говорить. И я не желаю, чтобы в обители думали, будто вы погибли в застенках инквизиции, поэтому сейчас вы вернетесь в монастырь и объявите приору о том, что Господь призвал вас на новую службу. Не важно, если он подумает, что вы сошли с ума, главное – чтобы он увидел вас живым. Потом вы исчезнете под покровом ночи, чтобы к утру растаяли все ваши следы!

– Я не знаю, куда мне ехать!

– Это плохо. Подумайте. Разве мало на свете мест, где требуется умный, благородный и бескорыстный священник? – сказал Родриго Тассони и добавил: – По-моему, для вас это единственная возможность спастись от самого себя.

– За это я должен заплатить свободой?

– Свободой выбора. Идите, аббат, иначе я передумаю. Вы дважды сумели повлиять на ход моих мыслей и выйти сухим из воды. Больше этого не будет.

Когда Рамон вышел на улицу, он был как в тумане. Он понимал, что судьба благоволит к нему, но еще не осознал того, что навсегда теряет Катарину и Исабель.

Эрнан Монкада вошел в ворота и остановился. Стояла поздняя осень; дороги размыло ливнями, обочины были покрыты ковром опавшей листвы, кое-где на голых ветках еще висели бурые листья; все вокруг казалось до слез тоскливым и безнадежным.

Сгустился туман; он не поглотил окружающие предметы, но сделал их расплывчатыми, точно во сне. Вид слепого, покинутого мира не внушал ни малейшей надежды на счастье. Эрнан вздохнул. Потерять счастье куда страшнее, чем не испытать его вовсе. Еще хуже – не разглядеть вовремя, а позже, утратив, понять, что это было на самом деле.

Он слышал гудение машин и чувствовал идущий из помещения затхлый воздух. В центре двора был выложенный крупными камнями колодец. Эрнан присел на его край.

Последнее время он жил как в дурном сне, спал где попало и почитал за удачу пообедать ломтем хлеба с сырой луковицей. Он не знал, простил ли Катарину и Рамона, он просто перестал о них думать; теперь они стали похожи на персонажей давно отыгранного бредового спектакля.

Из мастерских вышла женщина и остановилась, глядя неприветливо и выжидающе. Потом спросила:

– Что вам нужно?

Эрнан встал. В его глазах была суровая, выстраданная, отчаянная надежда.

– Скажите, у вас работает девушка по имени Инес Вилье?

Женщина раздраженно усмехнулась.

– Вы думаете, я помню всех по именам?

– Послушайте, – у Эрнана перехватило дыхание, – вот уже много дней я хожу от лавки к лавке, от мастерской к мастерской и ищу ее. Иногда мне кажется, что ее не просто нет, а никогда и не было на свете!

– Вы полагаете, что я сотворю ее вам из тумана? – проворчала женщина и, повернувшись, пошла обратно, а Эрнан остался стоять, опустив руки вдоль туловища и вперив в пространство невидящий взгляд.

Когда в дверном проеме возникла легкая, светлая, тонкая фигурка, Эрнану почудилось, будто это некое призрачное видение, исторгнутое вратами преисподней.

Девушка медленно шла навстречу; казалось, подошвы ее башмаков прилипают к каменным плитам двора.

Инес! Настоящая, живая! Эрнан сделал несколько шагов и положил руки на плечи девушки. Инес похудела, лицо побледнело и заострилось. Заметив в ее взгляде немой вопрос, он сказал:

– Я искал тебя, искал очень долго и продолжал бы искать до глубокой старости, как единственную мечту своей жизни, которая смогла стать осязаемой, близкой, реальной. У меня ничего нет, кроме пары рук, да желания жить дальше тоже нет. Я прошу подарить мне любовь и надежду и предлагаю тебе отправиться в самое долгое и опасное путешествие в твоей жизни. И еще я хочу попросить у тебя прощения.

Инес приникла к нему, заплакала и прошептала:

– Я думала, что умру от ожидания!

Эрнан гладил волосы Инес и укачивал ее, как ребенка. Горечь исчезла, перед ним была жизнь и это чудесное существо – внезапно ожившая нежная греза, реальная, любящая, желанная женщина.

Глава IX

Большая гостиная, всего лишь год назад заново обтянутая штофными обоями с золотыми цветами на благородном сером фоне, радовала глаз; роскошная эмаль отливала всеми цветами радуги, мебель была украшена резными цветами и фигурками, а потолочные балки поражали причудливыми лепными украшениями.

В гостиной сидели две женщины: одна – на обитом бархатом диване, другая – на дубовой скамье. В руках обеих было вышивание по канве. На первый взгляд обе были увлечены работой, однако на самом деле и ту, и другую куда больше занимал разговор, который они вели неторопливо, вполголоса, почти не поднимая глаз.

– Теперь ты понимаешь, как я жила? – говорила Эльза. – Порядочность не позволяла мне изменять мужу, хотя в своем воображении я проделала это десятки раз. Признаться, иногда я думаю, что мне мешала не совесть, а нечто другое: возможность быть разоблаченной или – что еще хуже – отвергнутой. В результате даже твоя подружка Инес оказалась проворнее!

Эльзе было под сорок, и теперь она одевалась куда скромнее, чем в прежние времена. Что касается убранства дома, то Катарина не без основания опасалась, что вскоре он превратится в собрание всякой всячины. Здесь торжествовало слияние вкусов Эльзы, ее повзрослевшей дочери Инге, а также Исабель и Лусии.

– Я до сих пор не знаю, что случилось с Инес. Я даже не предполагала, что она живет рядом с нами, страдая от ревности и неразделенной любви.

– Только не говори, что ты бы могла добровольно уступить ей Эрнана!

– Во всяком случае я бы сумела ее понять.

Они замолчали, продолжая сосредоточенно работать иглами. Катарина ничего не знала не только об Инес, но и об Эрнане, а главное – о Рамоне. Вскоре после ухода Эрнана она наведалась в монастырь, и там ей весьма неохотно сообщили, что аббата нет и обитель «овдовела». Обычно так говорили, когда настоятель умирал и аббатство на какое-то время оставалось без руководства. Но Рамон не мог умереть, она не верила в это. В конце концов Катарина добилась того, что монахи произнесли загадочную фразу: «Он не умер, но его нет». Других объяснений не последовало, а вскоре в обители появился другой настоятель, который попросту не пожелал разговаривать с женщиной. Катарина писала письма местному епископу, главам ордена Святого Бенедикта в Мадриде, даже сеньоре Хинесе – и в ответ не получила ни строчки! На свой страх и риск она обратилась в инквизицию и получила вежливую отповедь, сопровождавшуюся замечанием, что «разумные женщины не появляются в таких местах, а сидят дома при муже».

Все эти годы она жила, измученная надеждами и тревогами, и воспитывала дочерей. Поначалу в семье было много разговоров и споров. Пауль возмущался тем, что Эрнан оставил семью, но женщины так и не решились открыть ему правду. Он долго переживал, оттого что потерял верного человека, но после утешился, поскольку у него появился новый толковый помощник, его собственный повзрослевший сын. Пауль вновь был доволен и спокоен.

– Потому что слеп, – заметила Эльза.

С точки зрения Катарины, отец обладал редким сочетанием чудесных качеств – он был прост и великодушен, чего близкие не ценили, но без зазрения совести пользовались плодами его трудов.

– Я знаю, как зарабатывать деньги, а уж тратить – это по вашей части, – не уставал повторять он.

Пауль одинаково любил и Лусию, и Исабель, хотя при этом жалел, что Катарина не произвела на свет сына. Но и тут ему повезло: год назад Инге, его дочь от Эльзы, вышла замуж и недавно родила мальчика.

– Жизнь продолжается! – говорил Пауль, редко терявший присутствие духа.

Он давно забыл Эрнана, а тем более – аббата Монкада.

Через пару лет после того как Катарина осталась одна, на нее буквально посыпались предложения руки и сердца. Но она так и не вышла замуж.

Она была хороша и сейчас, когда ей исполнилось тридцать два. Все те же густые светлые волосы, нежная, будто фарфоровая, кожа, исполненные строгого изящества черты.

Послышались шаги, возбужденные голоса и приглушенный смех – Исабель и Лусия вернулись с прогулки. Катарина с улыбкой поднялась им навстречу.

На Исабель было вишневое платье, на Лусии – розовое, по-разному оттенявшие их красоту. Иногда Катарине казалось, что ее дочери похожи на разноцветные бумажные фонарики, легкие и воздушные, какими в праздник украшают деревья в саду. Она не сомневалась в том, что через два-три года дом заполнят толпы поклонников.

Старшая, пятнадцатилетняя Исабель, напоминала бриллиант, ярко вспыхивающий в ослепительном солнечном свете. С особым, очень красивым разрезом глаз, временами нежной, а иногда обольстительной и опасной улыбкой, роскошными волосами, она была приветлива, кокетлива, весела и мила. Исабель не унаследовала ни замкнутости, ни затаенной печали Рамона, она часто заливалась задорным смехом, любила шутить и болтать. Лусия, утонченная, не такая яркая, с нежным овалом лица, смуглой кожей и таинственной глубиной взгляда, покоряла окружающих невинной улыбкой и скромными жестами.

Иногда Катарине не верилось в то, что она мать этих прекрасных юных сеньорит. Теперь они были ее счастьем, ее главной заботой и надеждой.

– Мама, тебе письмо, – слегка запыхавшись, сообщила Исабель, после чего девушки с шумом и смехом побежали наверх.

Катарина с удивлением разглядывала незнакомую печать. Случалось, Пауль получал письма, но на этом было написано «Монкада», причем по-испански. Катарина развернула бумагу и сразу посмотрела на подпись. Что-то похожее на «Аларкон». Женщина заставляла дочерей изучать испанский и даже нанимала учителей. В результате и сама выучила кое-какие слова, но текст прочитать не могла.

– Смотри, Эльза, – с волнением произнесла она, – письмо написано по-испански незнакомым человеком. Судя по всему, оно прислано из Мадрида. Тебе не кажется, что в этом есть что-то странное?

Эльза встала и заглянула Катарине через плечо. Мачеха и падчерица давно стали подругами. Просиживая вдвоем в гостиной долгие зимние вечера, они научились поверять друг другу тайны и обретать в беседах понимание и поддержку.

– Нужно поскорее его прочитать, – сказала Эльза.

– Да. Я поднимусь к девочкам.

Катарина взлетела по лестнице как на крыльях. Ее щеки разрумянились, а в глазах застыло выражение безумной надежды.

Она объяснила дочерям, что ей нужно, и девушки стали отбирать друг у друга бумагу. Наконец Исабель решительно завладела письмом и с воодушевлением принялась читать. Иногда она шевелила губами и хмурила брови, с трудом разбирая витиеватый почерк. Лусия стояла за ее спиной и поминутно пыталась помочь, чем вызывала у Исабель вспышки раздражения. В конце концов, препираясь и споря, они прочитали письмо. Катарина терпеливо ждала.

– Этот господин, – важно произнесла Исабель, – просит тебя, мама, явиться к нему в дом. Пишет, что дело очень важное и он не может рассказать об этом в письме. Он живет в Мадриде: здесь указаны улица и дом. Еще он велит тебе обязательно взять с собой дочерей, поскольку их присутствие совершенно необходимо. Он даже написал наши имена: сеньориты Исабель и Лусия Монкада. – Она оторвала взгляд от бумаги, и ее глаза, как и глаза Лусии, засияли от восторга. – О, мама, неужели мы поедем в Испанию?

– Читай дальше, – сказала Катарина.

– Но это все.

– Как он подписался?

– Сеньор Манрике Рекезенс Аларкон. Тебе известно это имя?

– Нет.

Катарина замерла, погрузившись в мысли. Способно ли это письмо пролить свет на тайну, которая мучила ее столько лет? Женщина ощущала себя беспомощной перед душевной горечью, которая временами накатывала на нее, как волны прилива. Катарина уже не чаяла увидеть Рамона живым, но еще не теряла надежды хоть что-то о нем узнать. Больше чем что-либо другое, Катарину мучило сознание, что все это наверняка дело рук инквизиции. Всем известно, что Святая служба способна заставить человека отречься от родины, от семьи, от дома, от самого себя. Что можно было сделать с Рамоном, чтобы он не захотел или не посмел написать ей хотя бы строчку? Куда они сумели его запрятать? Катарина знала только одну тюрьму, из которой никто никогда не выходит на белый свет. Эта тюрьма называлась могилой.

Женщина незаметно смахнула слезу. Слишком во многом она виновата сама. И прежде всего в том, что лишила отца не только Исабель, но и Лусию.

– Да, мы поедем, – сказала она.

Девочки завизжали от восторга и бросились обниматься.

Последующие дни прошли в непрерывных сборах. Пауль пытался возражать против поездки, но Катарина настояла на своем. Исабель и Лусия донимали ее вопросами вроде: «Мне брать с собой это платье?», «Такие носят в Испании?», «К нему подойдут эти украшения?»

Увидев, сколько нарядов приготовили в дорогу ее дочери, Катарина не знала, смеяться ей или плакать. Женщина объяснила Исабель и Лусии, что они едут в Испанию не на год и уж тем более не на всю жизнь.

Волны разбивались о подножия далеких скал и опоясывали судно ослепительно-белой пенной каймой. Колыхание огромного водного пространства вызывало истому, такую же сладкую, как запретная любовь.

Девушки, у которых с непривычки слегка кружилась голова, с восторгом смотрели вдаль; им казалось, что нет ничего прекраснее свежего воздуха, света и воды.

Катарина стояла на краю палубы и размышляла. Она понимала, почему отец не хотел отпускать их в это путешествие. Вновь усилились волнения в народе, было много выступлений против власти испанцев.

Однако она не боялась. Жить – это значит стоять на холодном ветру и ждать, когда выглянет солнце. Иногда оно появляется – чтобы затем снова скрыться за тучами.

Мадрид поразил девушек. Они приехали в город во время праздника, когда по улицам двигались пышные процессии, а все церемонии и службы проводились с особым блеском. Статуи святых были убраны золотом и серебром, с балконов домов свисали ковры. Исабель и Лусия жадно разглядывали туалеты испанок, прекрасных загадочных испанок, ходивших очень прямо, маленькими шажками и бросавших томные взгляды из-под своих изящных вуалей. В отличие от Амстердама Мадрид не казался деловым городом, то был город праздника и любви.

С трудом приведя в чувство ошеломленных дочерей, которые уже забыли, зачем приехали в Испанию, Катарина отправилась на поиски сеньора Аларкона. Исабель исполняла роль переводчицы.

Они нашли его дом, самый обычный каменный дом, в каких проживали горожане среднего достатка. Слуга попросил подождать и провел посетительниц в скромную комнату с простой, незатейливой мебелью.

Вскоре появился сеньор Аларкон, почтенный седовласый человек в темной одежде. Сдержанно поклонившись Катарине и ее дочерям, он предложил сесть. Сеньор Аларкон не спешил. Девушки вели себя спокойно, тогда как нервы бледной от напряжения Катарины были натянуты как струна.

Вошел писец с чернильницей и пером, следом за ним – еще три человека; они скромно остановились у дверей.

– Вы говорите по-испански, сеньора? – осведомился хозяин дома, глядя на Катарину.

Исабель, чуть запинаясь, перевела.

Катарина покачала головой.

– Как это ни было трудно, я отыскал человека, который поможет нам в нашей беседе. Позвольте представить вам господина Кетела.

Один из мужчин выступил вперед и поклонился. Катарина, не понимающая, что все это значит, хранила тревожное молчание.

– Я – мэтр Манрике Рекезенс Аларкон, нотариус. Некоторое время назад ко мне обратилось некое лицо с просьбой составить завещание. Сейчас, ввиду его кончины, я хочу огласить содержание данного документа, как водится, в присутствии свидетелей и заинтересованных сторон.

Катарина покачнулась на стуле. Она знала, что никогда не сумеет выбраться из-под обрушившейся на нее тяжести. Ее сердце было раздавлено. По лицу потекли слезы, такие обильные, что она ничего не видела. Она не слышала ни слова из того, что прочитал мэтр Аларкон; ее губы беззвучно шевелились, повторяя заветное имя, что было подобно последнему вздоху.

Когда нотариус закончил, она нашла в себе силы спросить:

– Как он умер?

Мэтр Аларкон смотрел озадаченно.

– Кто? – промолвил он и обратился к господину Кетелу: – Вы правильно переводите?

Тот кивнул.

– Этот человек, – сказала Катарина.

– Вижу, вы не совсем внимательно меня слушали, – строго заметил нотариус. – Между тем это очень важно, поскольку ваши дочери еще не достигли совершеннолетия. Коротко повторю: сеньора Хинеса Монкада, скончавшаяся десять месяцев назад, оставила часть своих средств и имущества сеньоритам Исабель и Лусии Монкада, равную долю каждой. Кое-что она завещала Церкви и бедным, но и в распоряжение ваших дочерей поступают вполне приличные средства. Вы поставите подпись там, где я укажу, и дело можно считать решенным.

Исабель и Лусия украдкой переглянулись. Их глаза блестели от любопытства.

Прошло не менее четверти часа, прежде чем Катарина смогла сказать:

– Благодарю вас, мэтр Аларкон. И я благодарна сеньоре Хинесе. К несчастью, мы были едва знакомы. Мне жаль, что в ее последний час рядом с ней не было сына.

– Вы ошибаетесь, сеньора, – возразил нотариус. – Он приехал вовремя, будто что-то предчувствовал. Именно после его приезда сеньора Хинеса Монкада изменила завещание. В прежнем не упоминались имена ваших дочерей.

– Он приезжал?! – воскликнула Катарина. – А потом… снова уехал?

– Да, после похорон. Он оставил бумагу на случай, если кто-то станет о нем спрашивать. Там написано, где он живет.

– Эта бумага у вас?

– Да. Вот она.

Катарина едва не выхватила лист из рук нотариуса, впилась глазами в строки и разочарованно вздохнула. Эрнан Монкада. Место жительства – город Гент, графство Фландрия.[21]

– Я могу взять эту бумагу себе?

– Разумеется.

– Еще раз спасибо.

Катарина и девочки вернулись в гостиницу. Женщина не смогла заставить себя пойти в дом сеньоры Хинесы, хотя теперь он принадлежал им. Почему-то ей казалось, что в этом есть что-то кощунственное.

Катарина провела в раздумьях весь день, а вечером в ее комнату пришла Исабель.

– Мама, – начала она, едва прикрыв за собой дверь, – что-то случилось? Похоже, ты не рада? Ты ожидала от этой поездки и от того письма чего-то другого?

Катарина молча взглянула на свою старшую дочь. У Исабель был серьезный взрослый взгляд, с оттенком трагической решимости и… нежного внимания. Сейчас девушка как никогда напоминала Рамона. Наверное, стоит поговорить с ней как с равной.

– Да, Исабель, я надеялась, что сумею найти одного человека, но получилось иначе. Полагаю, теперь нам нужно съездить во Фландрию.

– К кому?

Катарина смотрела прямо и открыто.

– К отцу Лусии.

– К отцу Лусии? Но не к моему?! Быть может, ты наконец объяснишь? Случалось, я задавала тебе вопросы, но ты всегда отвечала уклончиво.

– Объясню. У тебя другой отец.

– Ты тоже была за ним замужем?

– Не была. Он был… священником, монахом ордена Святого Бенедикта.

Исабель смотрела на мать с изумлением и горячим интересом, но без осуждения и испуга, и Катарина подумала о том, что не сумела привить своим дочерям должного почтения к религии. Исабель интересовали не догмы, а чувства.

– Многие люди сказали бы, что это было самой большой ошибкой в моей жизни, – задумчиво произнесла Катарина, – однако, не совершив ее, я никогда бы не испытала настоящего счастья. Моя жизнь была бы менее трагичной, но и более унылой. Судьба все время пыталась сбить меня с избранного мною пути. Но я так и не смогла пойти против своего сердца. И он тоже не мог, хотя для него это было куда серьезнее и страшнее. Мы жили в аду, но этот ад стал для нас двоих прекраснее рая.

Девушка сидела подавленная и притихшая.

– Я могу рассказать об этом Лусии?

– Пока не нужно. Неизвестно, как нас встретит ее отец. Я не слишком хорошо обошлась со своим мужем. Приходи ко мне, когда Лусия уснет, и я расскажу тебе все.

Исабель пришла, и они проговорили почти до утра. Катарина вовсе не желала перекладывать груз своих страданий на плечи пятнадцатилетней девочки и все же после произнесенных признаний почувствовала, что ей стало легче. Они вместе смотрели на сверкающие в ночи звезды и перешептывались как две подруги. И Катарине чудилось, будто на ее саднящую душевную рану льют прозрачную ключевую воду. Отныне она была не одна.

– Помнишь, ты читала историю аббата Абеляра и прекрасной Элоизы? – сказала женщина. – Это наша история, только с другим концом.

– А у вашей какой конец? – спросила Исабель.

– Прежде я надеялась, что он будет… счастливым. А теперь не знаю.

Следующим вечером дочери уговорили ее посмотреть маскарад, и Катарина впервые посетила истинное празднество жизни. Множество факелов, в свете которых сияли золото и серебро великолепных маскарадных костюмов, потешные шествия, картонные статуи великанов и карликов, шуточные состязания. Звучание музыкальных инструментов, неистовые пляски простого народа и размеренные плавные движения сеньоров и знатных дам, венки из белых или пунцовых роз и зеленых веточек, вышитые повязки-диадемы с павлиньими перьями, тонкие золотые шнурки. Ее дочери тоже украсили свои прически цветами и кружились в танце, позабыв обо всем на свете.

Окунувшись в блистающий красками мир, Катарина с новой силой ощутила, что Рамона здесь нет и не может быть. И еще она окончательно поняла, что все эти годы не жила, а ждала, ждала окончательного повеления своей судьбы.

Днем Катарина предприняла еще один решительный шаг, попытавшись отыскать бывшего духовного наставника Рамона, аббата Ринкона. Во время их поездки в Мадрид Рамон говорил о нем, и Катарина запомнила это имя. Ей повезло: она нашла аббата. Это был худощавый, аскетического сложения мужчина, с суровым взором больших черных глаз и упрямо сжатыми тонкими губами. Когда женщина объяснила, кто она и зачем пришла, аббат (он немного знал голландский) сказал:

– Услышав вашу фамилию, я подумал, что именно вы поможете мне узнать правду о судьбе Рамона Монкада. Мне неизвестно, где он, и я не причастен к его исчезновению. Какое-то время после отъезда в Нидерланды он мне писал, но потом наша связь прервалась. Тогда я объяснял это его занятостью и сложностью политической обстановки в стране. Хотя, очевидно, дело было в другом. – Он посмотрел на женщину долгим, пристальным взглядом. – Знаете ли вы, сеньора, что значит стать приором в двадцать шесть лет и почти сразу после этого сделаться аббатом? Это то же самое, как если бы вы шли по улице и вам за шиворот упала звезда! Я сомневался в том, что вера поможет Рамону Монкада преодолеть тщеславие, однако, вероятно, он не вынес другого, еще более тяжкого бремени.

Аббату Ринкону нечего было добавить, потому Катарина поблагодарила его и ушла.

В последний день своего пребывания в Мадриде женщина все же решилась войти в дом сеньоры Хинесы. Растения во внутреннем дворике завяли, в комнатах витал затхлый запах, мебель была покрыта толстым слоем пыли. Соседи предлагали Катарине продать лишние вещи и пустить в дом жильцов, но она побоялась что-либо трогать. Женщина жалела, что сеньора Хинеса не оставила своим внучкам письма, лишь груды хозяйственных книг, исписанных мелким почерком, таким же непонятным, какой была ее душа.

«Зато она скопила немало деньжат», – мысленно услышала Катарина голос своего отца.

Она не испытала радости, узнав о наследстве. Ничто не заменит живого человека: ни деньги, ни вещи, ни воспоминания.

Во время поездки в Мадрид Катарина окончательно утратила жар души: ее больше не посещали приливы веры в невозможное, в то, что ее ждет пусть мимолетная, пусть последняя встреча с Рамоном.

Они приехали во Фландрию, в Гент, и Катарина отыскала дом Эрнана с серым фасадом и выкрашенными в серебристый цвет ставнями. Дом стоял в окружении небольшого садика, возле крыльца был разбит цветник. Два маленьких черноголовых мальчика играли во дворе с собакой. Катарину кольнула мысль, что это могут быть сыновья Эрнана. Она попросила их позвать кого-нибудь из взрослых, и они побежали в дом.

На крыльцо вышла женщина в простом темном платье и белоснежном накрахмаленном чепце, какие обычно носят замужние голландки. У нее были прозрачные, как вода, глаза и приятное, тонко очерченное лицо. Увидев Катарину и девочек, она негромко ахнула и густо покраснела. Катарина узнала Инес.

Сладкий трепет охватил Катарину, когда она крепко обняла свою подругу. Приоткрылась хотя бы одна дверь в неизвестное!

Инес пригласила их войти в дом. Там было чисто убрано, но Катарина не увидела ни ковров, ни балдахинов, ни резной мебели, ни серебра.

Инес предложила сесть. Катарина заметила колыбель, в которой спал еще один ребенок.

– Как ты живешь? – спросила Катарина, чтобы начать разговор.

Инес смущенно улыбнулась.

– Я хотела тебе написать, но так и не решилась.

– Давно вы в Генте?

– Почти десять лет. Сначала переезжали с места на место, но потом пришлось остановиться, потому что я ждала ребенка. Мы остались во Фландрии.

– У тебя трое детей?

– Да. Два мальчика и девочка.

Катарина задала неизбежный вопрос:

– Где Эрнан?

Инес снова залилась краской, и Катарина заметила, что у нее тот же чистый и безмятежный, как в юности, взгляд.

– Он скоро придет. Мы жили очень бедно, пока Эрнан не занялся отделкой сукна. Теперь у него своя мастерская.

Катарине стало стыдно за свое розовато-лиловое платье из тафты работы знаменитых бургундских мастеров и за шелковые наряды дочерей.

Женщина знала, что Фландрия славится изготовлением тонких, окрашенных в яркие тона сукон, которые затем вывозились во все страны света.

– Я искренне желаю, чтобы Эрнану сопутствовала удача. Если ты счастлива, Инес, то я за тебя рада, – просто сказала она.

В глазах Инес блеснули слезы, и она осмелилась спросить:

– Как поживает аббат Монкада?

Катарина печально вздохнула.

– Я бы тоже хотела это знать.

Инес накрыла на стол. После обеда уставшие с дороги девочки пожелали вздремнуть, а подруги проговорили до вечера.

– Эрнан тоже ничего не знает, – уверенно произнесла Инес, – и его мать не знала. Она не получала от Рамона никаких вестей.

К вечеру, когда Исабель и Лусия проснулись, пришел Эрнан. Катарина с прежней силой ощутила боль и стыд. Подавив изумление, Эрнан бросил быстрый взгляд на Исабель и Лусию, поздоровался и слегка поклонился.

Катарина рассказала, зачем они ездили в Испанию, и тогда Эрнан сказал:

– Я навещал сеньору Хинесу, и эта встреча была нелегкой. Когда я появился на пороге, она закричала: «Ты же умер, Луис! Значит, ты пришел за мной!» Я с трудом ее успокоил. Прошло немало времени, прежде чем мы смогли нормально поговорить. Я рассказал ей, как плохо мне было без матери, и, когда сеньора Хинеса сказала: «Рамон никогда не говорил мне таких слов», я понял, что она признала меня. Она была очень плоха и вскоре умерла. Перед кончиной на нее нашло озарение, и она сказала, что изменит завещание. – Он пристально посмотрел на Катарину и добавил: – Я прекрасно понимал, кем был для нее Рамон, а кем – я, потому убедил матушку оставить имущество твоим дочерям.

Позднее, когда Катарина и Эрнан вышли на крыльцо вдвоем (Инес сделала вид, что не заметила этого), женщина промолвила:

– Ты можешь сомневаться сколько угодно, Эрнан, но Лусия – твоя дочь.

Его глаза блеснули, и он глухо произнес:

– Тогда мне… жаль, что я…

Эрнан осекся на полуслове, но Катарина поняла, что он хотел сказать. Было прохладно, и она обняла руками озябшие плечи.

– Вряд ли возможно что-то исправить. Я рада, что ты сумел сделать Инес счастливой. Еще мне хочется знать: ты до сих пор ненавидишь Рамона?

Он покачал головой.

– Нет. Время помогло мне понять, что значат родственные узы. Если ты когда-нибудь его отыщешь, пусть приезжает, я не против с ним встретиться.

В тот вечер Эрнан долго смотрел на Лусию, но так и не сказал ей ни слова.

Катарина не видела смысла задерживаться в Генте. Она сердечно простилась с Инес, взяв с подруги обещание писать, и они с Исабель и Лусией отправились в путь.

Катарина говорила себе, что придется смириться с потерей. Любая другая женщина, обладающая здравым смыслом, давно оставила бы надежды. Если даже Рамон жив, для нее он умер, она никогда его не увидит и ничего о нем не узнает.

Глава X

Через год Катарина получила от Инес приглашение пожаловать на крестины ее новорожденного сына. Женщина сочла это хорошим знаком и собралась в дорогу. На сей раз она решила поехать одна, без дочерей.

Вопреки обыкновению Катарине удалось вздремнуть в экипаже, и она проснулась в хорошем настроении, возможно, оттого что ей приснился удивительный, чудесный сон. Какое-то загадочное, похожее на лань животное со сверкающей серебристой шерстью бежало следом за ней по дороге. Когда женщина останавливалась, оно тоже замедляло бег и не манило, не звало, а просто смотрело своими большими, непроницаемо-темными, не человеческими, а какими-то неземными глазами. Катарина так и не поняла, что оно хотело ей сказать.

Они остановились возле какой-то деревни, и женщина вышла из экипажа. Кругом расстилался ковер сочной зеленой травы, в которой мелькали венчики хрупких цветков; совсем близко шелестел лес. Катарине нестерпимо захотелось выпить парного молока и съесть свежего хлеба. Она направилась в деревню и по дороге никак не могла отделаться от воспоминаний о недавнем сне.

Катарина подошла к ближайшим домам и внезапно увидела церковь, стоявшую на небольшом холме. Это зрелище настолько поразило ее, что она застыла как вкопанная. Над церковью плыли большие летние облака, ее кровля сияла серебром, как шерсть диковинного животного из чудесного сна Катарины. Изящное строение словно плескалось в пронзительной синеве небес, как хрупкая лилия – в глади чудесного озера. Вокруг простирались сады; окутанные нежной кружевной зеленью тяжелые ветви яблонь и вишен свисали почти до земли.

Катарина постучалась в первый попавшийся дом, и хозяин тут же вынес ей молока и хлеба.

– Красивая у вас церковь, – заметила женщина, с наслаждением отпивая молоко.

– Да, – согласился крестьянин, – все так говорят.

– И сады…

– Вы не поверите, если узнаете, что несколько лет назад у нас ничего не было: ни садов, ни даже церкви.

– Неужели?

– Это все наш священник, – сказал крестьянин. – Никто из нас не знает, откуда он приехал. Я видел его руки: наверняка он не держал в них ничего тяжелее Библии. Но этими руками он начал класть кирпичи. Кое-кто смеялся над ним, но он раздобыл чертежи и строил по ним, и постепенно мы начали ему помогать. Мы построили церковь, и во время первой службы у всех на глазах были слезы.

– Почему прежде у вас не было церкви? – спросила Катарина.

– Потому что мы никому не были нужны. Наша деревня напоминает женщину, которая долго была бесплодна, а потом понесла. Господь вспомнил о нас, и мы наконец задумались о том, как надо жить.

– Вам никто не мешал?

– Однажды явились гёзы, они хотели сжечь нашу церковь, но святой отец вошел внутрь и промолвил: «Жгите вместе со мной». Мы последовали за ним и тоже сказали: «Жгите вместе с нами!» Тогда они ушли, и больше нас никто не тревожил.

– Кто он такой, ваш священник? – с трепетом промолвила Катарина.

– Святой человек, – убежденно произнес крестьянин. – Если обратишься к нему за помощью, придешь со своей бедой, он всегда найдет слова утешения и поддержки.

Внезапно Катарина поняла, что узнает эту местность. Это была та самая деревня, в которую тринадцать лет назад она притащила истерзанного пытками Рамона.

Крестьянин замолчал, уставившись на женщину.

– Что с вами, госпожа?

Катарина тяжело вздохнула, втайне умоляя Небо послать ей хоть каплю милосердия.

– Как зовут вашего священника? – чуть слышно спросила она.

– Мы зовем его просто отец Рамон.

Женщина почувствовала, что теряет точку опоры. Крестьянин заботливо поддержал ее.

– Проводите меня к нему! – прошептала Катарина.

Ей показалось, что они взбирались на холм целую вечность. Потом вошли в церковь. Здесь не было привычного золота и серебра – священных сосудов, драгоценных подсвечников и богатых икон. Вместе с тем в маленькой церкви царила атмосфера чего-то загадочного, волшебного, того… что было в глазах лани из ее сна.

– Отец Рамон! – позвал крестьянин. – К вам пришли.

Катарина закрыла глаза, не в силах поверить в чудо. Священник в обычном черном одеянии стоял в отдалении, пристально глядя на нее и не произнося ни слова. Молчание длилось долго, точно оба были не в силах преодолеть какой-то барьер. Катарина подумала о плодах, манящих райских плодах, к которым так долго тянешь руку, что под конец она немеет и перестает что-либо чувствовать.

– Рамон! – тихо позвала она.

– Кэти…

Она подошла к нему. Он смотрел странным далеким взглядом. По телу Катарины прокатилась волна мелкой дрожи. Она не верила. И протянула руки, чтобы почувствовать, потрогать, убедиться, что это не сон.

У него были те же глаза и лицо, быть может, более усталое, зато взгляд казался ясным и светлым. Легкие серебряные нити в волосах были похожи на иней, что ложится на землю в холодные зимние вечера.

– Рамон, почему?! – В этом вопросе был отголосок бессонных ночей и унылых дней, отчаяния, боли и… неистребимой надежды.

Они вышли на улицу. Рамон говорил, а Катарина кивала, слушая не его, а дремотное журчание ручейка, звучавшее где-то рядом, подставляла лицо потоку солнечного света и улыбалась в ответ счастливой, усталой улыбкой.

Потом говорила она – уже не на поляне, а в его маленьком домике рядом с церковью, и он внимательно слушал, держа ее руки в своих, и тело Катарины сотрясала страстная, болезненная дрожь. Она рассказывала про Исабель и Лусию, про поездку в Мадрид, про сеньору Хинесу, Эрнана и Инес и, видя, как попеременно темнеет и светлеет его лицо, была готова молиться на него как на икону.

– Я благодарен Эрнану за то, что он был рядом с матерью в ее последний час, – тяжело произнес Рамон.

– Я еду к нему и Инес на крестины их сына, – сказала Катарина. – Эрнан говорил, что не против с тобой повидаться. – И с надеждой промолвила: – Уедем!

– Не знаю, – с сомнением проговорил Рамон, – здесь я нашел нечто такое, что нельзя передать словами. Это как… земля. Она внизу, ее не замечаешь, по ней ходишь каждый день, а между тем она – та твердыня, на которой держится мир. И эти люди…

– Они смогут прожить без тебя, – сказала Катарина, – а я – нет.

– Человек часто находит спасение в чем-то неожиданном, – задумчиво произнес Рамон.

– Спасение от любви?

Он улыбнулся.

– От нее невозможно спастись. – И добавил: – Я думал о тебе, Кэти, думал всегда, просыпался и засыпал с твоим именем в сердце.

– Ты не надеялся на встречу?

Он смотрел на нее с глубокой любовью и нескрываемой страстью.

– Конечно, надеялся. Иначе б не жил. По-настоящему в жизни мне нужно только одно – твой любящий взгляд и улыбка.

Катарина счастливо рассмеялась.

– И только?

Рамон смущенно пожал плечами.

– Ты должен поехать со мной, – повторила Катарина, – к Эрнану и Инес.

– Да, в конце концов я должен объясниться с ним, как бы это ни было тяжело, – согласился Рамон.

– Великий инквизитор Родриго Тассони умер три года назад, – сказала Катарина. – Ты можешь не бояться.

– Я ничего не боюсь.

– Даже того, что все может повториться?

– Повториться? – с улыбкой промолвил Рамон. – То, чему суждено жить до тех пор, пока живы мы?

Он снова расспрашивал про Исабель, и Катарина отвечала, а потом уснула в экипаже, прислонившись к плечу Рамона. Ветер разметал по небу золотистые облака, шум колес напоминал грохот разбивавшихся о скалы морских волн, и в обрывках сновидений перед Катариной проносилась вся ее жизнь. Пусть Рамон говорил, что должен вернуться, что он связан договором совести, Катарина верила в то, что отныне они будут вместе. Она верила в это всегда.

Эпилог