Сколько запутанных споров, из которых было бы нетрудно найти выход, сказав себе: «Будем всегда правдивы, к чему бы это ни привело. Сама справедливость заключается в соответствии с действительностью; обман – всегда несправедлив, заблуждение – всегда подделка, когда то, чего нет, выдается за правило того, как надлежит поступать или делать. И какое бы последствие ни получилось из истины, ты никогда не окажешься виноватым, сказав ее, потому что не вложил в нее ничего своего».
Но это значит разрубить вопрос, не разрешив его. Речь идет не о том, хорошо ли всегда говорить истину, но о том, обязаны ли мы всегда в одинаковой мере делать это, и – допустив на основе того определения, которое я рассмотрел, что не всегда, – провести различие между случаями, когда истина строго обязательна, и теми, когда можно, не совершив несправедливости, умолчать о ней и, не солгав, прикрыть ее: ибо я установил, что такие случаи действительно существуют. Следовательно, речь идет о том, чтобы отыскать твердое правило, по которому следует распознавать и точно определять эти случаи.
Но откуда извлечь это правило и доказательство его непогрешимости?.. Относительно всех трудных нравственных вопросов, подобных этому, я всегда убеждался, что их лучше решать по указаниям совести, а не на основе требований просвещенного разума. Никогда нравственный инстинкт не обманывал меня: до сих пор он хранил в моем сердце достаточную чистоту, чтобы я мог на него положиться; и если он иногда и умолкает и страсти влияют на мое поведение, то, во всяком случае, он восстанавливает свою власть над ними в моих воспоминаниях. Вот где я сужу самого себя, может быть, с такой же строгостью, с какой буду судим Верховным Судией в другой жизни.
Судить о людских речах по вызванным ими последствиям часто значит – плохо их оценивать. Помимо того что последствия эти не всегда уловимы и не легко распознаваемы, они бесконечно разнообразны, как и обстоятельства, в которых произносятся эти речи. Намерение говорящего – вот что единственно устанавливает их цену и определяет степень их зла или добра. Солгать – это значит сказать неправду с намерением обмануть; и даже намерение обмануть далеко не всегда соединено с намерением причинить вред, а имеет иногда совсем обратную цель. Но для того чтобы обман был невинным, недостаточно того, чтобы не было определенного намерения повредить: необходима, кроме того, уверенность, что заблуждение, в которое ввергают тех, кому говорят, не может каким бы то ни было способом повредить ни им и никому другому. Редко и с трудом можно иметь эту уверенность; поэтому с трудом и редко можно допустить, чтобы обман был совершенно невинен. Лгать самому себе для своей выгоды – обман; лгать для выгоды другого – подлог; лгать для того, чтоб повредить, – клевета; это худший вид лжи. Лгать без выгоды и ущерба для себя и другого – не значит лгать: это не обман, это вымысел.
Вымыслы, имеющие нравственную цель, называются апологами или баснями; и так как цель их заключается или должна заключаться только в том, чтобы облечь полезные истины в наглядную и приятную форму, в таких случаях не стремятся скрыть фактический обман, который есть не что иное, как одежда истины, – и тот, кто сочиняет басню только ради басни, ни в какой мере не лжет.
Есть другие вымыслы, совершенно пустые, – такова большая часть сказок и романов, которые, не заключая в себе никакого подлинного поучения, имеют целью только забаву. Эти вымыслы, лишенные какой бы то ни было нравственной пользы, могут быть оценены только в зависимости от намерения того, кто их выдумывает, и если он, рассказывая их, утверждает, будто это подлинная правда, то невозможно не признать, что это настоящий обман. Однако кто же когда-нибудь особенно стыдился такого обмана и кто серьезно ставил его в вину тем, которые к нему прибегают? Если есть, например, какая-нибудь нравственная цель в «Книдском храме», цель эта очень плохо видна и нарушена, искажена чувственными подробностями и сладострастными картинами. Что сделал автор, чтобы прикрыть это дымкой стыдливости? Он представил дело так, будто его произведение – перевод одной греческой рукописи, и сочинил историю открытия этой рукописи с таким расчетом, чтобы лучше всего убедить своих читателей в истинности своего рассказа. Если это не бесспорный обман, пусть тогда мне скажут, что значит – лгать? Между тем кто решится поставить этот обман автору в вину и назвать его за это лжецом?
Напрасно будут на это возражать, что это только шутка, что автор не стремился никого убедить своими утверждениями, что он действительно никого не убедил и что публика ни минуты не сомневалась в том, что он сам автор этого якобы греческого произведения, переводчиком которого он себя называет. Я отвечу, что подобная совершенно бесцельная шутка была бы только очень глупым ребячеством; что обманщик, утверждая, уже лжет, хотя бы он и не был в состоянии убедить; что нужно отличать от образованной публики множество простых и доверчивых читателей, действительно введенных в заблуждение историей рукописи, рассказанной автором серьезно, с мнимой добросовестностью, и безбоязненно пивших из античной по виду чаши яд, который вызвал бы в них, по крайней мере, опасение, если б был им поднесен в современном сосуде.
Имеются или нет эти различия в книгах – они во всяком случае имеются в сердце каждого честного перед самим собой человека, который не хочет позволить себе ничего такого, в чем совесть может его упрекнуть. Потому что сказать что-нибудь ложное для собственной выгоды – значит совершить не меньший обман, чем если б это было сказано к невыгоде другого, хотя обман здесь и менее преступен. Дать преимущество тому, кто не должен иметь его, – значит нарушить правопорядок; ложно приписать себе или другому действие, из которого может воспоследовать похвала или порицание, обвинение или оправдание, – значит сделать вещь несправедливую; стало быть, все, что, будучи противным истине, каким бы то ни было образом оскорбляет справедливость, – есть обман. Вот точная граница. Но все, что, будучи противным истине, ни в какой мере не затрагивает справедливости, – есть лишь выдумка; и я признаюсь, что всякий, кто упрекнет себя за чистую выдумку, как за обман, обладает совестью более взыскательней, чем моя.
То, что называют угодливым обманом, есть подлинный обман, потому что вводить в заблуждение в интересах другого или своих собственных – не менее несправедливо, чем вводить в заблуждение в ущерб ближнему. Кто хвалит или порицает вопреки истине – лжет, если речь идет о лице реальном. Если же речь идет о лице воображаемом, он может говорить о нем что угодно, не совершая обмана, если только не высказывает суждений о нравственной стороне событий, которые выдумывает, и если суждения его об этом не являются ложными; ибо в этом случае если он не лжет в отношении фактов, то лжет против истины нравственной, во сто раз более заслуживающей уважения, чем истина фактическая.
Видал я людей, в свете слывших правдивыми. Всей правдивости их хватает на то, чтобы в пустом разговоре не указывать времени, места, лиц, не позволять себе никакой выдумки, не преувеличивать. Во всем, что не затрагивает их интересов, они соблюдают в своем рассказе нерушимую правду. Но как только зайдет речь о каком-нибудь деле, их касающемся, как только нужно рассказать о чем-нибудь таком, что задевает их за живое, – так пускаются в ход все краски, чтобы представить вещи в самом выгодном для них свете; и если обман им полезен, а сами они воздерживаются от него, они ловко его поощряют и устраивают так, чтобы в него поверили, но не имели возможности приписать им. Этого требует осторожность: правдивость, прощай!
Человек, которого я называю правдивым, поступает как раз наоборот. В вопросах совершенно безразличных истина, к которой в этих случаях светский человек так внимателен, занимает его очень мало, и он вовсе не постесняется позабавить общество выдуманными историями, из которых не получится никаких несправедливых суждений ни за, ни против кого бы то ни было из живых или мертвых. Но всякая речь, клонящаяся к чьей-нибудь выгоде или вреду, к хорошей или дурной славе, к похвале или порицанию вопреки истине и справедливости, есть обман, который никогда не приблизится ни к его сердцу, ни к устам, ни к перу. Он непоколебимо правдив, даже вопреки своим интересам, хоть и не старается во что бы то ни стало быть правдивым в пустом разговоре. Он правдив в том, что не хочет никого обманывать, что одинаково держится как той истины, которая говорит против него, так и той, которая делает ему честь, и что никого не вводит в заблуждение ни ради своей выгоды, ни для того, чтобы повредить врагу. Таким образом, различие между моим правдивым человеком и светским правдолюбцем состоит в том, что последний очень строго держится истины всякий раз, как это ему ничего не стоит, но не более, а мой служит ей тем более преданно, чем больше это требует жертв.
Но, возразят мне, как согласовать подобное послабление с той пламенной любовью к истине, за которую я его прославляю? Видно, любовь эта притворная, если она мирится с такой примесью? Нет, она чиста и правдива; но она только вытекает из любви к справедливости и не хочет быть лживой, хотя часто бывает склонна к фантазированию. Истина и справедливость в его сознании – два синонима, и он пользуется одним вместо другого без различия. Святая истина, которую боготворит его сердце, заключается не в безразличных фактах и пустых наименованиях, а в том, чтобы правдиво отдать каждому должное, все, что действительно принадлежит человеку из того, что ему приписывается хорошего или дурного, из воздаваемых почестей или порицаний, похвал или хулы. Он не лжет во вред другому, потому что этому мешает его чувство справедливости и он не хочет никому вредить незаслуженно; не лжет он и к своей выгоде, потому что этому мешает его совесть и он не в состоянии присвоить себе то, что ему не принадлежит. Больше всего он беспокоится об уважении к самому себе: это благо, без которого ему трудней всего обойтись, и приобретение уважения от других за счет этого блага он воспринял бы