Нет, ничто личное, ничто связанное с интересами моего тела не может действительно занять мою душу. Никогда я не размышляю, не мечтаю восхитительней, чем когда забываю самого себя. Я испытываю неизъяснимые восторги, взлеты, растворяясь, так сказать, в системе живых существ, отождествляясь со всей природой. До тех пор пока люди были мне братья, я строил планы земного благополучия; так как планы эти всегда относились ко всем, я не мог быть счастлив иначе, как благополучием общим, и мысль об обособленном счастье закралась в мое сердце, только когда я увидел, что мои братья хотят построить свое счастье на моей беде. Тогда мне поневоле пришлось от них бежать, чтобы не возненавидеть их, и в объятьях матери-природы искать защиты от обид, наносимых мне ее детьми; я стал отшельником, или, как они выражаются, нелюдимым человеконенавистником, потому что самая дикая пустыня для меня милее общества злых, которое питается ненавистью и предательствами.
Вынужденный воздерживаться от размышлений, чтобы не думать поневоле о своих несчастьях; вынужденный сдерживать остатки радостного, но слабеющего воображения, которое такое множество печалей могло бы совсем запугать; вынужденный стараться забыть людей, позорящих и оскорбляющих меня, – из боязни, как бы негодование не ожесточило меня наконец против них, – я все же не могу окончательно сосредоточиться в себе самом, потому что моя общительная душа стремится, невзирая ни на что, распространять свои чувства и свое бытие на другие существа. Но я уже не могу, как когда-то, стремглав кидаться в безмерный океан природы, потому что мои ослабевшие и упавшие силы уже не находят достаточно определенных, достаточно прочных и достаточно доступных мне предметов, чтобы очень к ним привязаться; и я уже не чувствую в себе достаточно сил, чтобы плавать в хаосе прежних своих восторгов. Мысли мои теперь стали почти одними только ощущениями, и область моего понимания не выходит за пределы тех предметов, которыми я непосредственно окружен.
Избегая людей, ища одиночества, перестав давать волю воображению, еще меньше мысля и будучи меж тем одарен живым темпераментом, удаляющим меня от томительной и грустной апатии, я направил свое внимание на то, что меня окружает, и, благодаря вполне естественному инстинкту, отдал предпочтение наиболее приятным предметам. Царство минералов само по себе не имеет ничего приятного и притягательного; богатства, таящиеся в недрах земли, словно удалены от взглядов для того, чтобы не искушать жадности: они там как бы отложены про запас, чтобы в дальнейшем послужить заменой настоящим богатствам, доступным человеку, но к которым он теряет вкус, по мере того как развращается. Тогда ему приходится призвать среди своих бед на помощь индустрию, подневольный труд и работу; он роет недра земли, рискуя жизнью и здоровьем, он стремится найти в центре ее воображаемые блага вместо благ действительных, которые она сама предоставляла ему, когда он умел ими пользоваться. Он бежит от солнца и дня, которых больше недостоин видеть; он погребает себя заживо – и правильно поступает, так как не заслуживает того, чтоб жить при свете дня. Там каменоломни, кузницы, печи, целый набор наковален, молотов, дым и огонь приходят на смену милым образам полевых работ. Бледные лица несчастных, томящихся среди вредоносных паров в копях, черные кузнецы, безобразные циклопы – вот зрелище, которое мир копей в недрах земли ставит на место зелени и цветов, лазурного неба, влюбленных пастухов и могучих земледельцев на ее поверхности.
Нетрудно – я признаю это – разгуливать, подбирая песок и камни, набивать ими карманы и свой кабинет и при этом корчить из себя натуралиста; но все, кто увлекается и ограничивается такого рода коллекционированием, оказываются обычно страшными невеждами, ищущими во всем этом только удовольствия порисоваться. Чтоб извлекать пользу из изучения минералов, надо быть химиком и физиком; надо делать трудные и дорогие опыты, работать в лабораториях, тратить много денег и проводить много времени среди угля, тиглей, печей, реторт и удушливых испарений, вечно рискуя жизнью и нередко причиняя ущерб своему здоровью. В результате всего этого печального и утомительного труда обычно получается гораздо меньше знания, чем гордости, и где тот скромный химик, который не считал бы, что он проник во все процессы природы, потому что открыл – может быть, случайно – несколько незначительных приемов своего искусства.
Царство животных для нас доступней и, конечно, еще больше заслуживает изучения; но, в конце концов, разве изучение это не имеет тоже своих трудностей, неудобств, отталкивающих сторон и огорчений? Особенно для отшельника, который ни в забавах, ни в трудах не может рассчитывать ни на чью поддержку. Как наблюдать, вскрывать, изучать, познавать птиц в воздухе, рыб в воде, четвероногих, которые быстрее ветра, сильней человека и не более склонны прийти и подвергнуться моим изысканиям, чем я – бегать за ними, чтобы принудить их к этому силой? Но тогда моим материалом будут только улитки, черви, мухи, и я буду проводить жизнь, задыхаясь в погоне за бабочками, протыкая булавками бедных насекомых, вскрывая мышей, когда мне удастся их поймать, либо падаль, которую случайно найду. Изучение животных – ничто без анатомии; через нее-то мы научаемся их классифицировать, различать их роды и виды. Чтобы изучать их со стороны их нравов, их характера, надо иметь вольеры, садки, зверинец; надо тем или иным способом заставить их быть возле меня. У меня нет ни желания, ни средств держать их в неволе и нет необходимого проворства, чтобы следовать за ними в их скитаниях, когда они на свободе. Значит, пришлось бы изучать их мертвых, расчленять их, вырезать из них кости, долго копаться в их трепещущих внутренностях. Какое страшное учреждение – анатомический театр, со зловонными трупами, осклизлой и мертвенно-бледной плотью, кровью, отвратительными кишками, ужасными скелетами, тлетворными испарениями! Честное слово, не там станет Жан-Жак искать себе развлечений.
Яркие цветы, пестрота лугов, свежая тень, ручьи, рощи, зелень, придите очистить мое воображение, загрязненное всеми этими безобразными предметами. Душу мою, умершую для всякого великого переживания, может тронуть лишь то, что обращено к чувствам; у меня нет больше ничего, кроме ощущений, и только через них огорчение или удовольствие могут повлиять на меня. Привлекаемый окружающими меня светлыми предметами, я рассматриваю их, созерцаю, сравниваю, научаюсь наконец классифицировать их, – и вот уже я ботаник, насколько это нужно человеку, изучающему природу только для того, чтоб находить все новые поводы любить се.
Я не стремлюсь приобрести образование – слишком поздно; к тому же я никогда не видел, чтобы большое количество знаний содействовало жизненному счастью; но я стремлюсь к тому, чтобы доставить себе скромные и простые развлечения, которыми я мог бы наслаждаться без труда и которые отвлекали бы меня от моих несчастий. Мне не нужно ни производить расходов, ни трудиться, для того чтобы лениво бродить от травинки к травинке, от растения к растению, рассматривая их, сравнивая разные их особенности, отмечая их сходства и различия; наконец, наблюдая устройство растений так, чтобы следить за ходом и действием этих живых машин, отыскивать порой с успехом их общие законы, основание и цель в различии их строения и предаваться очарованию благодарного восхищения перед рукой, позволяющей мне наслаждаться всем этим.
Растения были в изобилии посеяны на земле, как звезды в небе, словно для того, чтобы увлекать человека приманкой удовольствия и любопытства на путь изучения природы. Но светила находятся далеко от нас; нужны предварительные знания, инструменты, высокие сооружения – длинные лестницы, чтобы взбираться на них и приближать к нам звезды. А растения разбросаны возле нас самой природой. Они рождаются у наших ног и, так сказать, у нас в руках; и если малые размеры главных их частей скрывают их иной раз от невооруженного глаза, то инструменты, которые делают их доступными ему, гораздо менее сложны, чем астрономические. Ботаника – наука бездеятельного и ленивого отшельника; игла да лупа – вот и весь аппарат, в котором он нуждается, чтобы изучать их. Он прогуливается, свободно блуждает от одного растения к другому, с интересом и любопытством рассматривает каждый цветок со всех сторон, и как только начинает улавливать законы их устройства, без всякого труда получает от их созерцания такое же сильное наслаждение, как если б ему пришлось дорого за него заплатить. Есть в этом бесцельном занятии какое-то очарование; его можно почувствовать только при полном молчании страстей, и тогда его одного достаточно, чтобы сделать жизнь счастливой и приятной. Но как только к этому примешивается корыстный интерес или тщеславие – идет ли речь о занятии должностей или писании книг, – когда хотят познавать только для того, чтобы становиться ученей, когда начинают заниматься ботаникой только затем, чтоб быть автором или профессором, – все это тихое очарование исчезает, в растениях начинают видеть одни орудия своих страстей, уже не находят никакого истинного наслаждения в изучении природы, хотят уже не знать, а показывать свои знания, и в лесу уже чувствуют себя только как на светской сцене, думая лишь о том, как бы вызвать там удивление; либо ограничиваются кабинетной или, самое большее, садовой ботаникой и, вместо того чтоб наблюдать растения в природе, занимаются одними системами да методами, – вечный предмет спора, не способного ни обнаружить хоть одно новое растение, ни по-настоящему осветить естествознание и растительное царство. Отсюда ненависть, зависть, которую погоня за славой возбуждает среди писателей-ботаников так же и еще больше, чем среди других ученых. Извращая это милое занятие, они переносят его в города и академии, где оно вырождается, подобно тропическим растениям в ботанических садах.
Совсем другие умонастроения сделали для меня это занятие своего рода страстью, заполнившей пустоту, оставшуюся от всех страстей, мной утраченных. Я поднимаюсь на скалы, на горы, углубляюсь в долины, в леса, чтоб, насколько возможно, исчезнуть из памяти людей и скрыться от угроз ненавистников. Мне кажется, что под сенью какого-нибудь леса я забыт, свободен и спокоен, словно у меня больше нет врагов или древесная листва должна защитить меня от их посягательств, подобно тому как она устраняет их из моей памяти, – и я имею глупость воображать, что если я не буду думать о них, то и они перестанут думать обо мне. Я нахожу столько отрады в этом самообмане, что предался бы ему безраздельно, если б мое положение, моя слабость и мои нужды позволили мне это. Чем глубже уединение, в котором я тогда живу, тем необходимей, чтобы какой-нибудь предмет заполнил пустоту его, и те предметы, в которых мне отказывает воображение или которые отвергает моя память, заменяются вольными порождениями земли, не знавшей насилия со стороны человека: она повсюду открывает их моему взгляду. Наслаждение отправиться в пустынную местность на поиски новых растений служит прикрытием наслаждению ускользнуть от своих гонителей, и, забравшись туда, где я не вижу ни малейших следов человека, я легче дышу, как в надежном пристанище, где людская ненависть уже не преследует меня.