Бедствия принуждают нас вернуться к себе самому; и, быть может, это-то и делает их более всего невыносимыми для большинства. Но я, который может упрекнуть себя только в ошибках, я обвиняю в них свою слабость и утешаюсь тем, что никогда преднамеренное зло не приближалось к моему сердцу.
Однако – если не быть глупцом – как же мне, хоть на миг взглянув на свое положение, не увидеть, каким ужасным его сделали, и не погибнуть от боли и отчаяния? А я, чувствительнейшее из созданий, не только не погибаю, но смотрю на него без волнения, отказываясь от борьбы и от усилий над собой. Я вижу себя почти с безразличием в положении, зрелище которого никто другой, быть может, не вынес бы без ужаса.
Как я дошел до этого? Ведь я был очень далек от такой душевной безмятежности при первом подозрении о заговоре, которым был уже давно опутан, нисколько этого не замечая. Это новое открытие потрясло меня. Низость и предательство захватили меня врасплох. Какая честная душа бывает готова к такого рода страданию? Предвидит его только тот, кто его заслуживает. Я попадался во все ловушки, расставленные у меня под ногами. Негодование, бешенство, неистовство охватили меня: я потерял представление обо всем. Все смешалось в голове моей, и в страшной тьме, в которой меня непрерывно держали, я уже не различал ни проблеска света, который бы вел меня, ни опоры, ничего, за что бы я мог ухватиться и воспротивиться охватывавшему меня отчаянью.
Как жить счастливым и спокойным в этом ужасном состоянии? Между тем я все еще нахожусь в нем; и даже больше, чем всегда; и я вновь нашел в нем мир и тишину, и живу в нем счастливый и спокойный, и смеюсь над невероятными мучениями, которые мои преследователи сами себе беспрестанно причиняют, тогда как я не знаю тревог, занимаясь цветами, тычинками, предаваясь ребяческим утехам, и даже не думаю об этих людях.
Как случилось это превращение? Естественно, незаметно и без труда. Первая неожиданность была ужасна. Я, чувствовавший себя достойным любви и уважения, я, уверенный, что меня почитают, что мной дорожат, как я того заслуживаю, – вдруг увидел себя превращенным в какое-то страшное, небывалое чудовище. Я вижу, как целое поколение поголовно спешит примкнуть к этому странному взгляду, без объяснений, без колебаний, без стыда и не давая мне возможности узнать причину этого страшного переворота. Я стал с ожесточением сопротивляться и только больше дал себя запутать. Я попробовал заставить моих преследователей объясниться со мной, – они и не подумали. После долгой бесполезной и мучительной борьбы мне надо было перевести дыхание. Но я еще надеялся; я говорил себе: такая глупая слепота, такое нелепое предубежденье не может вызвать сочувствие всего человеческого рода. Есть разумные люди, не разделяющие этого бреда, есть справедливые души, ненавидящие плутни и предателей. Поищем: может быть, я найду наконец человека; если я найду его, они будут посрамлены. Я искал напрасно; я не нашел его. Союз всеобщ, лишен исключений, нерасторжим, и я уверен, что кончу дни свои в этом страшном изгнании, так и не проникнув в его тайну.
В этом-то плачевном состоянии я после долгих терзаний, вместо отчаяния, которое, казалось бы, должно было стать наконец моим уделом, вернулся к ясности, спокойствию, миру, даже счастью, поскольку каждый день моей жизни приятно напоминает прошлый и я не желаю, чтобы завтрашний был иным.
Откуда это различие? Из одного-единственного источника: я научился безропотно носить ярмо необходимости. Прежде я старался еще держаться за тысячи предметов; а после того, как все эти зацепки исчезли у меня одна за другой, я, предоставленный самому себе, вернулся наконец в устойчивое положение. Осаждаемый со всех сторон, я не выхожу из равновесия, потому что больше ни к чему не привязан, опираюсь только на самого себя.
Когда я шел с такой горячностью против установившегося мнения, сам того не замечая, я еще носил его иго. Мы хотим, чтоб нас уважали те, кого мы сами уважаем; и до тех пор, пока я мог думать о людях хорошо – по крайней мере о некоторых, – их мнения обо мне не могли мне быть безразличными. Я видел, что часто суждения публики справедливы, но не видел, что самая эта справедливость есть результат случайности, что правила, на которых люди основывают свои мнения, имеют источником только их страсти или порожденные этими страстями предрассудки; и даже когда они судят правильно, то и тут нередко в своем правильном суждении они исходят из дурного начала, как, например, когда они якобы воздают должное заслуге человека: ведь они делают это не из чувства справедливости, а чтобы произвести впечатление беспристрастности, и по всякому поводу клевещут на этого самого человека.
Но когда после столь продолжительных и тщетных попыток я увидел, что все мои гонители без исключения остались в самом несправедливом и нелепом союзе, какой только мог выдумать дьявольский ум; когда я увидел, что в отношении меня рассудок изгнан из всех умов, а справедливость из всех сердец; когда я увидел, как безумное поколение поголовно присоединяется к слепому бешенству своих вождей против несчастного, который никогда никому не делал, не желал, не воздавал зла; когда после тщетных поисков человека я был вынужден в конце концов погасить свой фонарь и воскликнуть: «Он больше не существует!» – тогда я обнаружил, что я один на земле, и понял, что современники мои по отношению ко мне – только существа, действующие механически, чьи бессознательные поступки я могу предусматривать только на основе законов движения. Какое бы намерение, какую бы страсть я ни мог предположить в их душе, это никогда не объяснило бы их поведения в отношении меня сколько-нибудь вразумительно. И вот их внутреннее состояние перестало что бы то ни было для меня значить. Я уже не видел в них ничего, кроме по-разному движущихся масс, лишенных в отношении меня каких бы то ни было нравственных начал.
Во всех постигающих нас бедах мы обращаем больше внимания на намерение, чем на результат. Упавшая с крыши черепица может причинить нам больше вреда, чем камень, пущенный нарочно злобной рукой, но она не вызовет в нас того сокрушения. Иногда удар не попадает в цель, но намерение не может промахнуться. Телесное страданье – это как раз то, что меньше всего чувствуется в ударах судьбы; и когда несчастные не могут понять, кто виновник их бед, они видят его в судьбе, которую одушевляют, наделяя ее глазами и умом, жаждущим их мучения. Так, огорченный проигрышем игрок приходит в ярость, сам не зная против кого. Он рисует себе в воображении рок, сознательно его преследующий, чтобы мучить, и, найдя пищу своему гневу, оживляется и воспламеняется против созданного им самим врага. Человек благоразумный, не видя во всех случающихся с ним несчастьях ничего, кроме ударов слепой необходимости, чужд этих бессмысленных исступлений; он кричит от боли, но не испытывает ни раздражения, ни гнева; в терзающем его зле он чувствует одно только фактическое несчастье; и пусть наносимые ему удары ранят его личность – ни один из них не достигает сердца. Дойти до такого состояния – уже не малое дело; но это еще не все, на этом нельзя остановиться; мы уже скосили зло, но еще оставили его корень. Потому что корень этот – не в чуждых нам существах; он в нас самих, и нам нужно поработать, чтобы вырвать его совсем. Вот что я прекрасно понял, как только начал приходить в себя. Так как разум мой обнаруживал предо мной одни только нелепости в тех объяснениях, которые я старался дать всему со мной происходящему, я понял, что, поскольку причины, орудия, средства всего этого мне неизвестны и непостижимы, они должны быть для меня ничто; что я должен смотреть на все превратности моей судьбы как на простые проявления роковой случайности, в которой не надо искать ни направленности, ни намерения, ни нравственного основания; что надо им покориться без рассуждений и сопротивления, потому что оно бесполезно; а поскольку единственное, что мне еще остается делать на земле, – это смотреть на себя как на существо совершенно пассивное, я не должен растрачивать в бесполезном сопротивлении своей судьбе ту силу, что остается у меня для того, чтоб переносить ее. Вот что я себе говорил; мой разум, мое сердце соглашались с этим, – и все-таки я чувствовал, что сердце это еще ропщет. Чем был вызван его ропот? Я старался доискаться ответа и нашел: ропот был вызван самолюбием, которое, перестав негодовать на людей, вознегодовало теперь на разум.
Это открытие было сделано не так легко, как можно подумать, потому что невинно преследуемый долго принимает гордость своего незначительного существа за чистую любовь к справедливости. Но как только настоящий источник найден, его легко осушить или, по крайней мере, отвести. Самоуважение – главный двигатель гордых душ; богатое иллюзиями самолюбие принимает вид самоуважения и выдает себя за него; но когда подлог наконец обнаруживается и самолюбие уже не может спрятаться, – с этого мгновения его нечего опасаться, и хоть задушить его нелегко, оно, по крайней мере, может быть без труда покорено.
Я никогда не отличался большой чувствительностью в отношении самолюбия. Но эта искусственная страсть обострилась у меня в свете, а особенно после того, как я стал писателем; у меня ее было, пожалуй, меньше, чем у других, но все-таки чудовищно много. Полученные мной страшные уроки скоро ввели это чувство в прежние берега. Оно начало с того, что возмутилось против несправедливости, а кончило тем, что стало ее презирать. Сосредоточившись в моей душе, разорвав внешние связи, которые делают его требовательным, отказавшись от сравнений, от предпочтений, оно удовлетворилось тем, чтобы я был хорош для себя; став тогда любовью к себе, оно вернулось в разряд природных чувств и освободило меня от ига чужих мнений.
С тех пор я вернул себе душевный покой, даже почти блаженство. Потому что, в каком положении ни находись, постоянно несчастен бываешь только из-за самолюбия. Когда оно молчит и говорит разум, он в конце концов утешает нас в незаслуженных нами страданиях. Он даже уничтожает их настолько, что они перестают действовать на нас непосредственно; можно быть уверенным, что удастся избежать самых мучительных страданий, перестав обращать внимание на уколы самолюбия. Они ничто для того, кто о них не думает. Обида, месть, насилие, оскорбление, несправедливость – все ничто для того, кто видит в своих страданиях только страдание, а не намерение причинить его, для того,