Довольно быстро мы разобрались во всех этих тонкостях и стали в монастыре своими – приезжали, когда могли, оставались работать и селились уже не в переполненной паломницкой на сорок коек, а у молодых сестёр-подружек и запоминали новые имена сестёр и братьев.
Алька очень быстро вписалась в монастырский обиход, она помогала Юрке-Никодиму и Танечке-художнице, выполняла сначала несложные реставрационные работы и раскрашивала настенные орнаменты, а потом раньше меня выучилась золотить разными способами и больше месяца покрывала поталью и сусальным золотом резные детали огромного иконостаса в соборе.
Кроме этого моя отроковица в компании ровесниц и девушек постарше прошла, по-моему, все женские послушания в огромном монастырском хозяйстве – она добросовестно работала на огороде и на кухне, мыла немыслимое количество посуды, чистила горы овощей и рыбы, доила коров, помогала в пекарне и витражной мастерской.
Сначала я просто оставляла Альку в монастыре на несколько дней и спешила дальше по трассе на помощь отцу Георгию, а потом забирала её на обратном пути, но уже через пару лет она стала ездить в монастырь самостоятельно или с кем-нибудь из знакомых на машине, и все разнообразные Алькины послушания определялись по принципу, кому из её любимых сестёр на данный момент требовалась помощь.
Приезжая в монастырь, мы с Алькой в первое время останавливались в Юркиной мастерской, которую одновременно приспособили под библиотеку. Это светлое квадратное помещение с огромными окнами находилась прямо под сводом юго-западного купола собора, и, чтобы туда забраться, нам приходилось преодолевать множество лестничных пролётов, а потом, задыхаясь от усталости, залезть в люк на потолке. Там на полу стопкой лежали старые ватные матрасы, в углу валялись грязные подушки и затёртые шерстяные одеяла, мы стелили всё это на пол и ложились спать одетыми.
В дальнейшем, когда мы подружились с монастырскими сестрами, нас благословили ночевать в странном пространстве бывшего бассейна, его уродливое здание между обшарпанными складами досталось монастырю от производственного комплекса, находившегося на территории в советское время.
В бассейне жили в основном молодые сестры, в большом зале прямо над бассейном с кафельной облицовкой для них сбили настил из грубых досок, на него стелились всё те же ватные матрасы, но у постоянных жительниц уже имелось постельное бельё, и некоторые из них отгораживали себе личное пространство с помощью натянутых веревок и простыней. В щели между досками постоянно проваливались мелкие узкие предметы, ручки и расчёски, и за ними приходилось спускаться под настил по узенькой лесенке для пловцов. Там внизу сквозь щели пробивался свет, и всё пространство казалось ещё более странным и нереальным.
В бассейне для сестёр даже оставили одну душевую и пару часов в день подавали туда горячую воду, а другие душевые переоборудовали под маленькие кельи, в них умещались две-три железные кровати, над которыми все еще оставались проржавевшие гусаки с душевыми насадками, братья так и не потрудились их вовремя срезать. Просыпаешься утром, а у тебя душ над головой, лишь бы только воду не включили!
Однако бассейн не стал для нас самым экзотические жильём в монастыре, и вскоре мы сподобились получить самую потрясающую привилегию, которая предоставлялась только своим – мы могли ночевать в соборе!
Внутри храма по периметру с трёх сторон имелся второй ярус, похожий на ложи в театре, все называли его балконом. В центре балкона по праздникам пел архиерейский хор, а справа и слева к восточной стене храма когда-то даже примыкали малые алтари, но в наше время на их месте лежали груды матрасов и подушек, предназначенных для паломников летнего крестного хода, вот там мы и ночевали.
Поздно вечером, когда в соборе уже гасили верхний свет, а насельники, закончив все молитвенные правила, расходились по кельям, мы с Алькой подходили к дежурному и сообщали, что нас благословили на балкон, поднимались по лестнице, расстилали матрасы, брали подушки и укладывались спать поближе к главному алтарю.
В таком огромном сооружении никогда не бывает полной тишины, и храм будто бы дышит, снаружи гудит ветер или хлещет дождь, а внутри слышно каждый шорох дежурных, их шаги, негромкие разговоры и молитвы. Ты лежишь, накрывшись своей курткой, поджимаешь ноги под длинную юбку и смотришь на темные своды, на безупречные архитектурные формы, на остатки лесов, где трудятся наши художники, восстанавливая росписи, молишься в уме, и сон постепенно уносит тебя неведомо куда.
Утро начинается с движения внизу, зажигается свет, шумно открываются двери, бодро стучат шаги, раздаются голоса, а потом с клироса звучит ровный ритм Полунощницы. Надо только заставить себя открыть глаза, перевернуться и встать на колени на том же самом матрасе, и вот ты уже в полной боевой готовности встретить новый день, как положено.
Ещё у меня перед глазами картинка-воспоминание, которая кажется мне лаконичным символом того времени – почти пустая Юркина мастерская под куполом, там ещё нет библиотеки, это идеально белое пространство с огромными арочными окнами, уходящими под перекрытие пола вниз на другой уровень, над моей головой ровное полушарие свода, гуляют сквозняки, и я там одна. Зябко обнимаю себя за плечи и хожу от окна к окну, а за ними белым-бело. Метель недавно утихла, под белёсым небом до самого горизонта лежат снега, чернеет линия далёкого леса, а чуть ближе видна какая-то заброшенная церквушка, маленькие домики вдоль реки, сложная геометрия крыш и тёмное кружево ближних деревьев.
Мне тридцать лет, и с подкупольной высоты я тревожно всматриваюсь в заснеженный мир, раскинувшийся от меня на все четыре стороны. Сердце гложет тоска, и немыслимо представить, что скоро этому миру придёт конец и огонь Армагеддона уничтожит всё сущее.
Глава 3. Педагогические этюды
Мой предыдущий рассказ о двух годах, проведенных в постоянных поездках к отцу Георгию и в лихорадочной подготовке к концу света, приводит к пятому витку моей спирали и к событиям весны и лета 1995 года, когда активное ядро нашего братства, в большинстве своём горожане в нескольких поколениях, вдруг оказались в глухих среднерусских деревнях, практически не имея ни малейшего представления о быте и нравах людей, там живущих. Можно сказать, что деревня – это параллельная реальность, там всё совсем иначе, ты словно попадаешь в другой мир, достаточно просто отъехать от города даже не сто километров, а всего лишь на тридцать.
Мой собственный деревенский опыт до этого состоял из студенческих поездок в колхоз и на пленэр, но мы там жили обособленно и с местными жителями практически не общались, а тут в батюшкиной свите нам предстояло оказаться в самой гуще деревенской жизни, потому что настоятель сельской церкви зачастую более важная персона, чем председатель колхоза.
За два года службы в городском соборе отца Георгия довольно часто отправляли служить по окрестным сёлам в большие праздники, но в последнее время настоятель запретил ему брать с собой Ольгу, поэтому с отцом чаще всего ездила Нюшка, она ещё семилетняя могла одна полностью спеть литургию и молебен, если вдруг батюшку посылали в такую деревню, где церковь только что открыли и там никто не знает даже простой обиход.
Весной 1995 года Нюшке исполнилось девять лет, и она давно привыкла быть за старшую на клиросе в сельских храмах, а в городе ей буквально пришлось отвоевать себе право ходить в школу. После того, как она в семь лет не пошла в первый класс, у её родителей хватило сил сопротивляться ещё целый год. Но Нюшка быстро училась добиваться своего, её характер закалился в такой борьбе, какая и не снилась обычным детям, ведь из неё растили святую, преподобную, мученицу и исповедницу, всегда готовую на любые страдания ради Христа!
Мы тогда думали, что нас всех ожидает похожая судьба, и мою Альку тоже, только я не так последовательно готовила свою дочь к грядущим подвигам, как это делали Нюшкины родители и живущая в их доме Ольга. Зато каждый наш приезд Алька с Нюшкой получали совместный духовный опыт, они ежедневно вычитывали длинное молитвенное правило, какое выполняли все в нашем братстве – кафизма из Псалтири, глава из Евангелия и две главы из Апостола, вдобавок вместе со взрослыми или самостоятельно они читали утренние и вечерние молитвы, и, само собой, мы вместе молились до и после еды.
Девочки выполняли различные послушания по дому, прямо как в монастыре, ежедневно исповедовались и за малейшую провинность получали епитимью в виде многих сотен земных поклонов, а в каждом таком поклоне надо перекреститься, встать на колени, коснуться лбом пола и подняться на ноги. Алька с Нюшкой научились класть по шестьдесят поклонов в минуту и соревновались, кто быстрее, но Ольга тщательно следила, чтобы наказание не превращалось в спорт или развлечение.
Поклоны назначались отцом Георгием по докладу Ольги или матушки Татьяны, по сотне за любое прегрешение, и к вечеру у Альки с Нюшкой их обычно набиралось пятьсот-семьсот, но бывали дни, когда количество поклонов переваливало за полторы тысячи!
Подобное рекорды ставились в то время, когда к родителям одновременно с нами приезжал Лёшка, Нюшкин старший брат, ему на тот момент шёл шестнадцатый год, но парень с удовольствием дразнил и всячески изводил девчонок. А наши отроковицы в свою очередь отвечали ему взаимностью, поэтому их ежедневные войнушки неизбежно заканчивались изнурительными поклонами для всех участников конфликта.
Ещё девчонкам вменялось в обязанность постоянно записывать все свои грехи и даже грешные помыслы в специальные блокнотики, чтобы исповедоваться у батюшки каждый вечер. Грехом считалось, например, внутреннее нежелание мыть посуду или даже никак не проявленная обида на взрослых.
Никогда не забуду услышанный мною диалог Альки с Нюшкой, когда они занимались подсчётом ежедневных прегрешений:
– У меня 90 грехов! – хвастается Нюшка.
– А у меня 96!
– Ты грешнее меня!