Радикальное благословение
Но весной 1997 года до такой картины мира мне оставалось примерно как до Луны, зато мой рассказ добрался до седьмого витка той невидимой, но весьма ощутимой спирали, по которой мне ещё бежать и бежать. Хорошо, хоть не по кругу!
Я тогда опять сильно заболела, и моя Алька лежала в больнице. Денег нам еле-еле хватало только на еду, в основном мы жили на мамину пенсию и на то немногое, что давал для Альки её отец. При этом я работала до изнеможения, писала и реставрировала иконы, но мне платили за них лишь иногда и чисто символически, мол, у бедного прихода совсем нет денег, а я должна таким образом спасаться. Моё чтение и пение в храме тоже оплачивалось только спасением души, а как ещё?
Однажды я заикнулась отцу Георгию, мол, раз он теперь настоятель, то, может, есть возможность как-нибудь оформить меня на работу в храме? Он рассмеялся и сказал, что ничего в этом не понимает, сам в бумагах ещё не разбирался, и всё равно до пенсии никто из нас не доживёт, чего зря суетиться? Неужели я всерьёз считаю, что Антихрист будет нам пенсию платить?
Понятно, что больше к этому разговору мы не возвращались, жизнь шла своим чередом, но в самом конце марта я не выдержала бесконечных болей в животе, общей разбитости и шквала моих внутренних противоречий, собралась с силами и поехала в мужской монастырь к нашему Юрке, которого быстро привыкла звать Феофаном, чтобы просто с ним поговорить, а к его старцу настоятелю за советом и благословением.
Настоятель монастыря недавно стал викарным епископом, мы с Алькой ездили на его хиротонию в Москву, останавливались у Женьки и все вместе горячо молились на невиданном ранее торжестве в Елоховском соборе. А потом в ликующей толпе духовных чад, съехавшихся отовсюду, мы поздравляли новоиспечённого владыку, впитывая через его благословение могучую апостольскую благодать. Вот ему-то я и приготовилась высказать все свои сомнения и спросить, что мне делать, как лечиться, где работать и на что жить?
Приезжаю, долго жду в очереди у кабинета, пытаюсь унять волнение и мысленно проговариваю все вопросы, чтобы ничего не забыть, напоминаю себе, что он теперь владыка, а не батюшка, мол, не ошибись и правильно обратись, когда будешь брать благословение – он Преосвященнейший Владыка, а не абы кто!
Настаёт моя очередь.
Стиснув зубы, чтобы не стучали, захожу в келью, а владыка ничуть не изменился, держится просто и приветливо, отчего мой мандраж постепенно утихает, и я торопливо рассказываю всё – и про отца Георгия, и про все наши проблемы, и что отец Серафим мне недавно посоветовал искать себе другого духовника, а дальше задаю скопившиеся вопросы.
Владыка внимательно меня слушает и на мой вопрос, совпавший с проклятым русским «Что делать?», он отвечает мне:
– Готовься к постригу!
– Как это, к постригу? – лепечу я, и дар речи надолго меня покидает.
А владыка спокойно и буднично объясняет мне, что с моими болезнями долго жить я не смогу, а грехи у меня такие, что с ними моей душе предстоит вечно гореть в аду в самом жутком его месте. И как бы я сейчас ни каялась и что бы ни предпринимала для спасения души – всё без толку, ибо мои прежние эзотерические художества не смываются даже мученической кровью, потому что эзотерика есть колдовство и хула на Духа Святаго. Ну и семь абортов до кучи, то есть семь убиенных по воле матери младенцев, которые выйдут мне навстречу и обличат меня, когда моя душа после смерти предстанет пред Богом.
И дальше владыка сказал, что единственное, чем он может мне помочь, так это поскорее постричь в монашество, и тогда, быть может, я ещё успею вымолить не только собственную душу, но и спасти мою дочь, которая с такими болезнями тоже долго не протянет. Он ещё добавил, что оно и к лучшему – умереть вовремя, ведь ему недавно передали из Иерусалима, что все признаки грядущего конца света налицо, и мало кто сможет устоять перед искушениями Антихриста. Благо тем, кого Господь по немощи заберёт к себе сейчас, а в монашестве я ещё могу вымолить всех своих родных до седьмого колена. Дааа…
Помню, как спокойно журчит его мягкий голос, и владыка объясняет мне, что постриг будет тайным, он пострижёт меня здесь в соборе, и потом я вернусь жить домой, как раньше, только мне придётся каждый день исполнять монашеское правило. Владыка ещё что-то говорит и говорит, а у меня в горле липким горячим комом колотится сердце, и в голове кипят панические мысли – жить мне осталось совсем мало, раз он так торопит! Ведь он чётко сказал, что времени у меня почти нет! Значит, Бог ему открыл, когда я умру! И всему миру вот-вот настанет конец!..
В какой-то момент ко мне всё же вернулся голос, и я сипло задала вопрос, что необходимо приготовить для пострига? Мне и в голову не пришло усомниться в его словах, так уверенно они прозвучали, и так обоснованно владыка изложил свои доводы. Такими вещами не шутят.
Всё сказанное обрушилось на меня, как горный обвал, и пока никак не умещалось в моей бедной бурлящей голове, но в тот момент мне почему-то живо представились длинные многослойные монашеские одежды, и я вдруг стала быстро прикидывать, сколько метров различных тканей на них понадобится – огого! И где их брать? И на какие деньги?
Но владыка тут же разрешил моё недоумение: мол, вернёшься домой и пойдёшь к игуменье в женский монастырь, скажешь ей, что я благословил приготовить всё к тайному постригу, и она тебе поможет. Уффф!
Вся в смятении, с гудящей головой и на ватных ногах я вышла из владыкиной кельи в изменившуюся реальность. Не помню, где и когда я нашла Феофана, в глазах осталась картинка, как мы с ним разговариваем в коридоре братского корпуса, он меня успокаивает, как может, и вдруг мимо нас, словно видение из другой жизни, быстрым шагом, почти бегом мчится наш Виталий.
Под его прожигающим взглядом моё тело передёрнуло и обдало знакомым жаром, но тут же холод прошёл по спине и вернул меня в действительность. А Виталий, отчаянно жестикулируя, пытался достучаться до моего разума, он буквально требовал, чтобы я сначала хорошо подумала, прежде чем принять такое решение. Но что тут думать?
Только что в келье у владыки я почувствовала момент «икс», когда включился мой счётчик, и теперь сквозь гул в ушах я слышала, как безжалостно тикают секунды, и каждая из них неумолимо приближает мой конец.
Да, мне тридцать три года, я уже пожила, и должна успеть перед смертью сделать всё, о чём сказал владыка.
Я навсегда запомнила этот день – 30 марта 1997 года, третье воскресенье Великого поста, Неделя Крестопоклонная. Как всё символично!
Когда я приехала домой, то Алька встретила новость о моём постриге с ликованием и лёгкой завистью, мол, почему всё так несправедливо, ведь она уже вон сколько времени ходит в монастырь на послушание, но постригут почему-то меня, а не её. Моя мама, по-моему, вообще ничего не поняла, и я не стала объяснять домашним, зачем мне надо так торопиться.
На следующий день я проводила Альку в больницу и заехала в монастырь к матушке игуменье, дождалась её и, собравшись с духом, рассказала всё, что случилось в воскресенье. Я сильно надеялась, что она меня поймёт, ведь владыка тоже её духовный отец, как и у большинства сестёр обители.
Матушка выслушала меня с видимым спокойствием и пообещала помочь подобрать мне готовую одежду, какая найдётся, а остальное я сошью сама у них в мастерской. Она позвонила владыке, и тот подтвердил, что до пострига у меня ровно столько времени, чтобы всё приготовить.
А когда я вернулась домой, то там меня настигла другая весть – умерла схимонахиня Пансофия. Матушка Евангела с большим трудом смогла дозвониться до нас и очень просила как-нибудь передать отцу Георгию, чтобы он молился о новопреставленной.
Да, матушка Пансофия давно и сильно болела, её исход был заранее предрешён, но меня поразил факт её смерти, случившейся ночью после того самого Крестопоклонного воскресенья, когда владыка благословил меня на постриг. В такой последовательности мне невольно виделась своеобразная эстафета.
Хоронили схимницу на следующее утро, и никто из нас никак не успевал приехать к отпеванию, но я помчалась по храмам подавать поминания везде, где только смогла. Мне как-то удалось дозвониться до деревенской почты и упросить, чтобы отцу Георгию передали печальную весть, а на следующий день после похорон мы с Танечкой-регентом собрались и выехали к матушкам.
Монашеская деревня встретила нас солнечной погодой и весенними ароматами, а в прихожей маленького дома схимниц одним гробом стало меньше. Осиротевшая матушка Евангела обрадовалась нам с Таней, как родным внучкам, но неожиданно опечалилась, когда я рассказала ей про мой будущий постриг.
Я почувствовала это и удивилась, ведь мне так хотелось обрадовать схимницу явной эстафетой, мол, один воин Христов умер, а другой получил приказ встать в строй, но она явно жалела меня и сокрушалась, что в таких обстоятельствах я никак не могла отказаться. Однако, матушка Евангела очень хорошо понимала, что такое послушание, благословение, старцы и владыки, поэтому она не стала меня отговаривать, наоборот, принялась собирать мне к постригу монашеское «приданное»: чётки от новопреставленной матушки Пансофии и свои пасхальные чётки из красных коралловых шариков, широкий кожаный пояс с металлическими петлями, завязывающийся на шнурок, вышитый параман и к нему резной крест – изделия грузинских монахов и монахинь.
И ещё одну особенно ценную вещь я получила тогда в подарок от матушки Евангелы – узенькую деревянную ложку с рыбкой на рукоятке, когда-то её своими руками вырезал великий кавказский старец, и я храню эту ложку до сих пор в память об ушедших. Всё своё монашеское и постригальное я сожгла в большом костре однажды ночью, именно так мне захотелось избавиться от символов моего рабства, а вот деревянную ложку с рыбкой пожалела и оставила, в ней нет религии, а есть тепло человеческих рук и чистая любовь.