И вот, испытав себя на различных работах, трудница может объявить о своём желании поступить в монастырь послушницей, я рассказываю о женщинах, хотя для мужчин те же самые правила. Если игуменья соглашается, то претендентку вписывают в монастырские помянники, для неё шьются подрясники и ряса, она носит на голове чёрный платок, повязанный особым образом, и трудится, трудится, трудится, хотя по-прежнему никому ничего не должна. Она может передумать, уйти из монастыря, вернуться к мирской жизни и выйти замуж.
Должно пройти не менее трёх лет, прежде чем игуменья предложит послушнице иноческий постриг, и вот это правило в России сейчас уже стараются соблюдать – три года минимум, а дальше по мере готовности. Понятно, что за время послушничества сестра должна проявить себя пригодной к монастырской жизни и приобрести длинный список духовных навыков и добродетелей. Кому интересно, каких именно, то Гугл вам в помощь.
Всё время подготовки к постригу сестра находится на седьмом небе от счастья и ходит, не касаясь земли, обычным невестам такое и не снилось! Она сияет, опустив глазки, остальные послушницы ей завидуют, сёстры восхищаются, и весь монастырь неделями томится в ожидании, и главная интрига – какое имя ей достанется?
На иноческом постриге настоятель крестообразно срезает у сестры тоненькие прядки волос на голове, они складываются в специальный конверт, и ей нарекают новое имя, следом покрывают голову апостольником и надевают клобук с наметкой. Никаких обетов она пока не даёт, однако уйти из монастыря просто так уже не может и выйти замуж тоже не имеет права, потому что официально является невестой Христовой по гроб жизни и после смерти, а изменять такому Жениху как-то не принято.
Дальше проходит ещё не менее трёх лет, а на практике может быть все десять или пятнадцать, и вообще, сколько угодно игуменье, прежде чем матушка разглядит в инокине потенциальную готовность выйти на новый духовный уровень и дать монашеские обеты.
И тогда для счастливой избранницы шьётся мантия и новое облачение, вышивается параман, вырезается крест и далее по списку.
И вот тут самое интересное – для меня, по крайней мере, ведь я понятия не имела, что случится дальше. Вы наверное заметили, что я ни дня не была трудницей, послушницей или инокиней, и всего три недели назад мне даже в голову не приходило захотеть стать монахиней хоть когда-нибудь.
В тот самый четверг за день до отъезда к владыке я с утра пришла в женский монастырь, в пошивочной мастерской полностью дострочила белую рубаху, тщательно уложила одежду и клобук с наметкой в большую сумку и перешла с ней в сестринский корпус. Там у входа я присела на табуретку в ожидании, пока матушка игуменья освободится, чтобы поблагодарить её и взять благословение.
В голове теснилось полчище вопросов, которые мне очень хотелось задать матушке – что со мной случится завтра и как обычно всё происходит?
Что именно и в какой момент я должна буду делать и как себя вести?
Что от меня потребуется в дальнейшем?
И так далее, и тому подобное…
Безумие, но я ни разу даже со стороны не видела монашеский постриг и не знала, что именно и в какой последовательности там происходит. И самое главное, я понятия не имела, как мне жить потом в соответствии с данными обетами?
Владыка мне сказал, что в тайном постриге я останусь жить дома, как раньше, всё то же самое, только монашеский параман под одеждой и ежедневное монашеское правило, но я чувствовала, что завтра моя жизнь радикально изменится навсегда.
Я дождалась матушку, прошла за ней в кабинет и там решилась задать какие-то вопросы, но почти не поняла её ответов, и вовсе не потому, что она не хотела мне помочь, просто могла и не знать нужные ответы, ведь у игуменьи монастыря имелся совсем другой опыт.
Только через несколько лет я поняла, что мой постриг ломал все монастырские устои и был невыносимым соблазном для сестёр, которые годами жили в монастыре и трудились изо всех сил, зарабатывая себе постриги послушанием и смирением, как повышение за выслугу лет на производстве. И тут появляюсь я и сразу получаю то, о чём большинство молодых сестёр лишь мечтает!
В какой-то момент матушка дала понять, что наш разговор пора заканчивать, и я в отчаянии попросила объяснить мне, что же всё-таки со мной случится завтра. Она улыбнулась и подала мне толстенный том на церковно славянском языке с описанием чина монашеского пострига, а сама вышла из кабинета отдать распоряжения дожидавшимся за дверью сёстрам.
Уже открыв дверь, матушка вдруг обернулась и сказала мне, что завтра вечером я небось уже стану какой-нибудь монахиней Альбиной. «Неправда!» – подумала я. – «Нет такого имени в святцах, наша подружка Альбинка крестилась с именем Афанасия, оно ей понравилось тем, что необычное».
И на этом моя мысль ускользнула, а я уставилась в текст, который свободно могла бы прочитать в другое время, но сейчас глаза лихорадочно бегали по строчкам, и я не понимала там ни слова! Секунды громко тикали в ушах, и мне пришлось сдаться – ладно, будь что будет!
За неделю до этого у меня состоялся непростой разговор с отцом Георгием, я передала ему почти всё, сказанное мне владыкой, и от батюшки я не скрыла ни сроки моей жизни, ни иерусалимские новости. Отец Георгий стойко выдержал удар, и хотя я почувствовала волну его ревности, но он с ней справился так, что ни один мускул на лице не дрогнул.
Нет, это не та ревность, о которой пишут в романах или в уголовной хронике, но так тоже называют особое собственническое чувство, которое испытывают, например, учителя к своим ученикам, когда у тех вдруг появляются другие авторитеты. Всем известна родительская ревность, и что-то подобное бывает у духовников, когда их духовные чада ходят на исповедь к кому-то ещё. Учтите, многие старцы очень ревнивы, чтобы вы знали.
На красной дорожке
И вот настала пятница 18 апреля 1997 года.
Я встала рано, в окно уже заглядывало солнце, обещая ясный погожий день, но пока его тёплые лучи мягко струились сквозь лёгкую дымку тумана, нежно освещая цветущие деревья. Я быстро собралась, что-то съела и поехала на автовокзал с большой клетчатой сумкой, в неё ещё с вечера я уложила всё необходимое для пострига. Сумка весила немного, но из-за длинных ручек постоянно цеплялась за все ступеньки и бордюры, мне приходилось то поднимать её на плечо, то нести на согнутой руке.
Накануне я договорилась с Танечкой-регентом, что они с мужем приедут на машине в монастырь вечером перед постригом и привезут мою Альку, которая всё ещё лежала в больнице, но её обещали отпустить домой на одну ночь.
Автобус мчался знакомым маршрутом, за окном мелькали леса, поля и деревни, но привычные пейзажи вдруг вызывали непонятное смятение и трепет, отчего звенело в ушах. Казалось, что воздух вокруг тоже легонько звенит, и я ощущала рядом чьё-то невидимое присутствие и внимательный взгляд, а в ярком утреннем свете мне мерещились удивительные картины – обычный лес вдоль дороги превращался в сказочный и дремучий, над верхушками сосен поднимались купола дивных по красоте храмов, а мои ноздри щекотали необыкновенные ароматы не то цветов, не то ладана.
Не чувствуя земли под ногами, я прошла километр от автостанции к монастырю с невесомым телом, как на крыльях долетела. Звенящее волнение всё возрастало по дороге к корпусу и пока я ждала у владыкиной двери. Мне стало казаться, что я вот-вот лопну от этого хрустального звона внутри, но тут настала моя очередь зайти в кабинет.
То ли солнце вдруг спряталось, не знаю, но в большом красивом кабинете царил синеватый полумрак. Владыка выслушал отчёт о моих приготовлениях и отправил меня в собор, чтобы до вечерней службы я успела написать исповедь за всю жизнь, точнее, в моём случае, с момента крещения.
Дежурный брат в свечной лавке выдал мне увесистый рулон технической бумаги с перфорацией по краям, как у киноплёнки, мол, отматывай сама, сколько надо, и я размахнулась метра на три, чтобы уж точно хватило, а потом пристроилась в уголке, где стояло несколько столов, и принялась размашисто записывать грехи в этот свиток, складывая его гармошкой для удобства. Сказался многолетний навык написания исповедей, я строчила безостановочно, даже не перечитывая свою писанину, потому что боялась потерять бесценное время и не успеть до того момента, когда начнётся вечерняя служба и владыка скроется в алтаре.
И я успела, отдала ему свой свиток, а он приподнял брови от удивления и позволил себе короткую усмешку, дескать, ого, какая ты, оказывается, грешница!
Я выдохнула, и тут же началась служба, а время помчалось быстро-быстро. К моему удивлению всё священство и алтарники вышли в белых пасхальных облачениях, я совсем забыла, что в Лазареву субботу, впервые после чёрных одежд Великого поста, им положено облачаться в белое в память воскрешения Лазаря. Для меня три с лишним часа монастырской службы пролетели незаметно, как будто страницы в книге перелистнулись сами собой.
Вот уже прошёл ужин в новой белой трапезной, когда от волнения кусок не лез в горло, потом появилась моя Алька, и вот я подхватила сумку, и мы с ней двинулись в собор.
В какой-то момент мимо промчался Виталий, резко затормозил, что-то спросил, а я, не поднимая глаз, пригласила его на постриг. До сих пор помню его дикий жгучий взгляд, похожий на удар или пощёчину, и, по-моему, он ничего не ответил, но мне уже стало не до него. И не до кого.
Тик-тик, тик-тик, тик-тик…
В следующем кадре моего внутреннего фильма густые синие сумерки, очень холодно, и яркий оранжевый свет прожектора перед храмом режет глаза, он будто просвечивает насквозь душу и тело. Алька в красной куртке поднимается рядом со мной по высоким ступеням, у всех идущих по лестнице длинные резкие тени, а в тёмном соборе нас встречают Таня с Димой и отец Георгий с матушкой Татьяной. Вот их я никак не ждала и не думала, что они приедут, волна радости поднимается в сердце, и я прошу у всех прощения и благословения у батюшки. Он крестит мои ладони медленно и торжественно, будто прощаясь навсегда.