Я остановила мою первую историю на монашеском постриге, потому что с этого момента у меня началась совершенно ни на что не похожая жизнь, и она продолжалась ровно двенадцать лет от Пасхи до Пасхи, когда я решилась поставить точку.
Глава 4. О бедной монашке замолвите слово
Я ехала в автобусе домой через день после пострига, за окном мелькали поля и перелески, а в голове проносились картинки прошедших событий – первое монашеское причастие с горящей постригальной свечой в правой руке, и надо умудриться при этом сложить руки крестом на груди, не поджечь наметку, спускающуюся с клобука на голове, и не забыть сказать своё новое имя – Афанасия! Говорят, что многие в этот момент напрочь его забывают, такие вот козни бесовские.
А ещё я пыталась осмыслить владыкино благословение: он вдруг объявил мне на прощание, что я должна теперь ходить на службы в женский монастырь и причащаться, как положено монахине, и вообще, лучше бы мне там пожить какое-то время во избежание искушений, пока я не привыкну к новому обиходу – вот это я и пыталась в себя вместить.
До пострига владыка говорил мне, что я буду жить дома, постриг мой тайный, я смогу называть своё монашеское имя только на исповеди и причастии, ходить в мирской одежде и носить под ней параман на груди тоже тайно. Ещё мне полагалось выполнять монашеское правило, которое я и до этого читала каждый день уже несколько лет: одна глава из Евангелия, две главы из Апостола, кафизма из Псалтири и пятисотица по чёткам – пятьсот молитв с земными поклонами в положенных местах. С этим всё ясно.
Но что делать со всем остальным?
Как я буду перебираться из дома в монастырь, смогу ли я там питаться за общим столом с моими-то язвами?
Как быть с мамой и с Алькой? Как работать и на какие деньги жить?
Но мой счётчик внутри мерно тикал, отсчитывая секунды и слова Иисусовой молитвы, поэтому я не сомневалась, что всё предопределено и Бог со мной в моём новорожденном состоянии. Это сладкое и нежное ощущение наполняло меня до краёв, мир вокруг сиял радостью Вербного воскресенья, и я послушалась или смирилась, не знаю. Будь, что будет.
Я подошла к матушке игуменье на следующий же день после службы и коротко ей рассказала о постриге и владыкином благословении, она поздравила меня, но как-то странно выразилась, мол, приходи, когда захочешь. Что это значит? Ведь у меня теперь нет своей воли, а есть обет послушания!
Ещё два дня Страстной седмицы я занималась домашними делами, ездила к Альке в больницу и приходила в монастырь в мирском, пока матушка не сказала мне, что я могу принести сюда мою монашескую одежду и причаститься в Великий четверг, как положено.
До сих пор помню тот ужас, когда я переоделась в корпусе и на трясущихся ногах пошла в храм, ощущая себя Лжедмитрием, ряженым казачком или кем-то ещё, одевшимся не по праву. Пока я возилась с одеждой, служба уже началась, я опоздала минут на пятнадцать и сначала тихонько встала у входа, но потом всё же отважилась и, не поднимая глаз, как сквозь строй, подошла к матушке под благословение. Она улыбнулась и кивнула мне, чтобы я стояла рядом. Пришлось подчиниться.
Чтобы не упасть и выстоять на ногах, я волевым усилием заставила тело окаменеть, в ушах гудело, как под водой, звуки службы доносились будто из другого измерения, руки тоже оцепенели и не слушались, я едва могла перекреститься, высвобождая из-под мантии правую руку в очень длинном рукаве рясы. Все сёстры смотрели на меня, и я чувствовала каждый взгляд, голова будто разбухла под клобуком, его жесткий край больно сдавливал лоб и пульсирующие виски. Ватные ноги и затёкшая спина отказывались сгибаться в земных поклонах, я задыхалась и путалась в многослойных одеждах, лицо горело, очки запотели, и мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда, как будто я сама себе всё это выпросила, а теперь вырядилась в монашеское, не имея никакого права стоять здесь рядом с матушкой игуменьей – такое вот искушение бесовское, как мне потом объяснили.
С того самого дня начались мои мучения, которых я до этого и представить не могла, хотя, казалось бы! Раньше я не обращала никакого внимания, но тут вдруг выяснилось, что служба для сестёр в женском монастыре очень похожа на воинские ритуалы и построения, а я совсем не строевая!
Вход в храм, выход из храма, благословение у игуменьи, у священников, помазание елеем на вечерней службе и так далее – всё это имеет чёткое количество крестных знамений и поклонов по иерархии: перед алтарем, перед иконами, отцам, матушке, сёстрам, народу направо-налево…
Мне тогда казалось, что я никогда не запомню этот ритуал, и что проще выучиться балету, например. Внутренняя сумятица усугубилась в конце Страстной седмицы, когда в пятницу вынесли Плащаницу, дальше крестный ход, поклонение, и везде строем всё в том же строгом иерархическом порядке, причём я должна была идти сразу следом за старыми монахинями, а уже дальше за мной строились молодые сёстры.
В то время даже благочинная мать Матрона и казначея мать Феоктиста, уставщица мать Анисия, регент хора, клиросные и другие сёстры, жившие в монастыре уже несколько лет, всё ещё были инокинями. Однако им полагалось пропускать меня вперёд к моему дикому смущению, а я путалась, сбивалась и всё делала невпопад.
Представьте, что чувствует человек, которого вдруг назначили офицером, а он до этого ни дня не служил и не имел никакой строевой подготовки! Представили?
Но сёстры были добры ко мне и терпеливы, и если кто-то из них и завидовал моей мантии с игуменского плеча, то вспоминали, наверное, что носить её мне осталось недолго.
На Страстную пятницу выпали мои первые монашеские именины или тезоименитство, когда Церковь празднует день святой преподобной Афанасии, игуменьи Эгинской, и сёстры, поздравляя меня, намекали на мою игуменскую мантию, мол, не зря она мне досталась.
В этот день вообще не положено ничего есть, хотя из кухни по всему монастырю разносятся умопомрачительные запахи свежевыпеченных куличей, но лучше о них не думать. Трапезы в этот день нет, и матушка благословила только чай и хлеб по кельям для немощных и больных.
Вот так мы с нашей Ольгой, ставшей в монастыре послушницей, и с инокиней Ольгой, бывшей Танечкой-художницей, и с моей Алькой, которую наконец-то выписали из больницы, после целого дня на ногах просто посидели вместе и тихо отпраздновали мой первый День Ангела – без еды и долгих разговоров, негромко спели величание моей святой и разошлись по кельям.
А на следующий день после служб и предпраздничных хлопот настала моя первая Пасха, и матушка благословила меня встать на клирос, где пели и читали мои давние сёстры и ещё несколько инокинь и послушниц. Управляла хором мать Екатерина – профессионал высочайшего уровня и при этом скромная, смиренная.
Мы спели у Плащаницы, украшенной белыми цветами, канон «Волною морскою» – наверное, это самое красивое песнопение из всех, что я знаю. И когда священники подняли Плащаницу и занесли её алтарь, наступила волнующая тишина – в плотно заполненном народом храме все, затаив дыхание, молча ждали полуночного возгласа, а потом медленно двинулись вслед за священством на необычный для меня крестный ход, и я впервые шла и пела пасхальной ночью в строю сестёр.
Боковое зрение выхватывало обрывочные картинки: монастырский двор плотно заполнен народом, яркий свет прожекторов слепит глаза, превращая всё вокруг в свет и тень, а в мощном гуле колоколов тонут все звуки и наше пение. Колышутся чёрные одежды и алые с золотом хоругви, и мне очень хочется уберечь от ветра огонёк свечи в руках, чтобы обойти с ним вокруг храма и не задуть его своим дыханием. И когда, сделав круг, мы поднимаемся по лестнице в храм, и двери за нами закрываются, подобно камню на гробе Христа, то меня вдруг накрывает волна осознания, каким невероятным чудом и по какому удивительному промыслу Божьему я, такая грешная и недостойная, вдруг оказалась здесь среди избранных!
Пасхальные дни, Вознесение и Троица, а потом и летние праздники – вся моя жизнь тогда вращалась в замкнутом пространстве за высокими белыми стенами монастырской ограды. Первый месяц я вообще старалась никуда не выходить, потом в конце мая начались школьные каникулы, и Алька тоже полностью перебралась из дома ко мне в монастырь. В июне ей исполнилось тринадцать лет, её вместе со мной вписали в монастырские помянники, которые читались сёстрами в храме вовремя полунощницы и в корпусе в специальной келье, где круглосуточно чередой, то есть посменно друг за другом мы все читали неусыпаемую Псалтирь. Но жила моя отроковица Алевтина не со мной в келье, а с другими сёстрами, изо всех сил стараясь называть меня монашеским именем хотя бы принародно. У Альки давно уже завелись подружки среди таких же монастырских девчонок, как она – внучек, племянниц и сестрёнок насельниц обители, и она на равных дружила со многими сёстрами и работала вместе с ними тоже на равных, убирала храм, перемывала горы посуды и помогала на кухне и в трапезной. Ей, как и другим девчонкам, благословили сшить на лето ситцевые подрясники в мелкий цветочек, как у взрослых сестёр, так что выглядели отроковицы вполне по-монастырски.
На удивление, после пострига мой больной желудок перестал меня беспокоить, я с удовольствием ела всё, что было на столе, и хоть все вокруг считали это хорошим знаком, но я чётко помнила, что сказал мне владыка, и не позволяла себе расслабляться.
Не могу забыть первую Троицу в монастыре – в середине июня стояла сильная жара, а из скита привезли много свежескошенной травы и застелили храм зелёным ковром буквально по щиколотку, нарубили молоденькие берёзки и установили их в простенках между окнами. Я тоже помогала украшать иконы березовыми ветками, а для самых почитаемых икон в деревянных резных киотах мы составляли гирлянды из цветов и зелени, помещая их в закрепленные пластиковые стаканчики с водой, чтобы до