— Пусть Лена немного посидит. Я тебе таки сначала выложу, что я про всех вас думаю, а потом ты ее примешь.
Услышав метал в голосе обычно приветливой Руфины Абрамовны, Тихон понял что она в бешенстве и попытался усадить Межрицкую в кресло:
— Что случилась, мама Руфа?
Она предпочла стоять:
— Ты еще спрашиваешь, что случилось?! Я тебе отвечу. Таки случилась подлость. Даже если ты лично в этом не виноват, что творится в твоем городе, должен знать. Иначе таки зачем я за тебя голосовала!?
— Мама Руфа, объясни, пожалуйста, а потом ругай.
— Таки слушай. Женщина, которая сейчас в приемной, вдова убитого в Афганистане летчика. Во время похорон его останков она перенесла глубочайший, жуткий, можно сказать, стресс. Потеряла память и шесть лет провела в психиатрических больницах. Наконец, выздоровела, таки вернулась в родной город, а в ее квартире живут чужие люди. Как это называется, Тихон?
— Здесь, так сказать, какое-то недоразумение. — Пытался защищаться Постников.
— Теперь у вас это таки называется недоразумение? А по-моему, это, мой мальчик, бандитизм. Это хуже чем бандитизм. Не всякий бандит поднимет руку на вдову афганца. А ты поднял!
— Мама Руфа!? Но причем тут я? Эту женщину я лично никогда не видел и не знал о ее существовании. Случай, согласен, так сказать, отвратительный. Сейчас разберемся. А кто там сейчас живет?
— Ты не знаешь? Там живет Ася, таки дочка владельца молокозавода Паперного.
Постников уселся в кресло и схватил внутренний телефон. Номер не отвечал. Тогда он выбежал в приемную и крикнул Юле:
— Найди мне Стеколкина. Он мне нужен срочно! — Затем вернулся в кабинет: — Сядь, мама Руфа. Недвижимостью у меня ведает Стеколкин.
— Это тот самый?
— Да.
— И такого человека ты таки допустил баллотироваться в мэры?
— Его выдвинули представители администрации…
— Таки хороша у тебя администрация. — Усмехнулась Руфина Абрамовна.
— Люди у нас разные, но работать один я не могу. — Ответил Тихон и опять выбежал в приемную. Юля только что вернулась.
— Стеколкина на рабочем месте нет. Он где-то в городе.
— Вернется, сразу ко мне. — Постников подошел к молодой женщине: — Как вас зовут?
— Лена. Лена Ситенкова.
— Ситенкова… — Постников наморщил лоб: — Почему-то эта фамилия мне знакома.
— Мою дочку Ирочку удочерил ваш друг.
— Олежка!? Ирочка — ваша дочь?
— Да.
— А он знает?
— Знает. С вашим другом Руфина Абрамовна говорила по телефону.
— Леночка, как вас по отчеству?
— Не надо отчества, я привыкла так. А вообще-то отчество у меня не трудное — Ивановна.
— Вот что, Елена Ивановна, вы где-нибудь работаете? А то у меня есть, так сказать, возможность в экстренных случаях оказывать помощь людям из своего фонда.
— Спасибо, я начинаю работать учительницей в детском доме, и у меня с деньгами все в порядке. Вот с жильем…
— С жильем разберемся. Кстати, у вас случай особый. Мы сейчас сдаем муниципальный дом. Квартиру вашу вы, конечно, получите, но можете написать мне заявление на новую. Там есть очень уютные двухкомнатные квартирки.
— Спасибо. Но сначала я бы хотела получить свою. В ней и вещи у меня оставались, мебель…
— Конечно, конечно… — Тихон подал Лене руку, открыл перед ней дверь кабинета и попросил секретаршу: — Юлечка, сделай нам три стакана чая, и найди, если сможешь, плитку шоколада.
Пока Тихон беседовал в приемной, Межрицкая не теряла времени даром. Она позвонила по аппарату мэра в детский дом и давала наставления повару.
Постников дождался, когда она положит трубку:
— Мама Руфа, мы познакомились с Еленой Ивановной, и я узнал про ее дочь. Что же теперь будет?
— А что будет? Ничего. Таки Олежек человек разумный, естественно, он вернет ребенка матери.
— Но девочка наверняка к нему уже, так сказать, привязалась?
— И здесь не вижу проблем. Моя Леночка вовсе не какая-нибудь стерва. Олежка сможет навещать Ирочку, да и она бегать к нему, и к Павлу с Верой. Чтоб ты знал, чем больше у маленького человека близких, тем уютнее ему на этом свете. Ты-то должен таки это понимать. И еще, Тиша… Ты себе можешь представить, как она хочет увидеть дочь? Мать почти шесть лет не видела своего ребенка! Ты хоть соображаешь, что это значит?!
— Могу только догадываться. — Улыбнулся Тихон: — Но в чем проблема? Дети у Павла с Верой. Надо им позвонить…
— Нет, без Олежки я никому ничего объяснять не буду. Когда он приедет?
— Обещал прилететь вчера. Но я его еще не видел.
В кабинет заглянула Юля:
— Тихон Иннокентьевич! Павел Михайлович Паперный в приемной.
— Этот гусь пожаловал! — Обрадовалась Межрицкая: — Сейчас я ему скажу, кто он есть.
— Зачем, мама Руфа? — Удивился Постников. — Среди детдомовцев отравленных молоком не значилось.
— Как это зачем!? Пусть таки знает, что в чужие квартиры дочек подселять нельзя.
— Мама Руфа, я сам разберусь. — Попросил Тихон и повернулся к Юле: — Скажи Паперному, пусть подождет. Я пока занят.
Дамы допили чай. Елена осилила только половину шоколадки, оставив недоеденную часть на блюдечке. Старая воспитательница возмутилась:
— Лена, ты видела, как я спрятала свою шоколадку? Запомни, работая в детском доме, ты имеешь не одну дочь, а пятьдесят семь. И еще таки сорок шесть сыночков. Так что оставлять сладости нельзя. Дома пригодятся.
— Возьмите и мою. — Тихон шоколад не тронул и протянул Межрицкой. Она моментально спрятала в сумку и его плитку. Проходя приемную, Руфина Абрамовна смерила монументальную фигуру Паперного брезгливым, пренебрежительным взглядом. Павел Михайлович заморгал и удивленно посмотрел ей вслед.
Заводчик никак не ожидал, что мэр поднимет вопрос о квартире дочери. Он явился в кабинет в прекрасном настроении, поскольку санитарная инспекция на молокозаводе возбудителей инфекции не нашла. А все обернулось весьма скверно. Мэр не бранился, не повышал голоса, он был спокоен, только его глаза стали колючими и жесткими. Они беседовали всего минут двадцать. Закругляясь, мэр попросил:
— Вот что, Павел Михайлович, давайте начистоту. Вы признаетесь, что дали Стеколкину взятку, а я не буду подымать бумаг вашего завода. Уверен, если в них покопаться, заводик ваш можно вернуть государству. Наверняка там есть моменты для цепкого юриста. Ведь вы создали кооператив на базе, так сказать, государственного оборудования.
— Это шантаж?
— Нет, это вполне деловой разговор. Вы мне сдаете взяточника. А я вам зеленый свет. Прикиньте. Я это дело все равно так не оставлю.
Паперный задумался:
— Допустим, признаюсь… Но, по закону, и я сяду. Если выбирать из двух зол — лучше свобода, чем завод.
— Я вам лично обещаю, что, так сказать, за чистосердечное признание прокурор Рябов потребует у суда для вас не больше года и то условно.
— А судимость? А общественное мнение? — Возразил Паперный.
— В прессе вас опишут героем, а судимость за заслуги, так сказать, перед обществом часто снимают.
— Вы странный человек, Постников.
— Чем же?
— Все вас знают как рыцаря-идеалиста, а вы предлагаете такое…
— Я, Павел Михайлович, учусь на своих ошибках. Чтобы привести город в цивилизованное состояние, приходится, так сказать, менять характер. И я буду использовать все средства, чтобы люди вздохнули и поверили новой демократической власти.
— Сильно сказано. Хорошо, я подумаю…
— Подумайте. Если за два дня я не получу ответа, ждите у себя на заводе ревизию из Москвы. Вы свободны.
— То-то директриса вашего детского дома на меня так посмотрела… — Грустно усмехнулся Паперный, направляясь к двери.
— Как посмотрела?
— Как на раздавленную змею. — Пояснил владелец молокозавода и взялся за ручку двери. Постников его остановил:
— Подождите. В квартире оставались мебель и вещи женщины. Где они?
— Мы с Асей все выбросили. Ничего ценного там не было.
— Для вас ценного. Так вот, чтобы не оказаться в тюрьме еще за воровство, возместите вдове ущерб полностью.
— Пусть напишет сумму. — Вздохнул Павел Михайлович и, наконец, удалился.
Вчера Стеколкин явился домой поздно. Одной бутылкой кристалловской водки друзья не ограничились. Курдюк еще два раза навещал свой гараж, извлекая из ящика добавку, и застолье затянулось до ночи. Флегматичная супруга Стеколкина, как всегда, оглядела мужа и, беззлобно обругав его скотиной, постелила в кабинете.
Утром Вячеслав Антонович проспал выгул болонок и на сорок минут опоздал на работу. Не успел сесть за стол, по внутреннему позвонила секретарша мэра, и сообщила, что Постников ждет его в двенадцать ноль, ноль.
— Совещание намечается?
— Нет, он ждет вас, лично. — Ответила Юля. Пока размышлял, что бы это значило, в дверь постучали.
— Заходите, — крикнул он и увидел Голенева: — Вы ко мне? Вообще-то сегодня у меня не приемный день, но вас, Олег Николаевич, я всегда приму с удовольствием. Присаживайтесь.
Голенев садиться не стал. Он молча запустил руку в карман и достал маленький сверточек: — Вам велели передать.
— Кто, если не секрет? — Улыбнулся Стеколкин. Принимать дары он привык и всегда испытывал в такие минуты тихую радость.
— Одна девушка. Зовут ее Мака. Она сказала, что вы в курсе.
— Любопытно. — Протянул Стеколкин и стал разворачивать бумагу.
— А вот этого делать не нужно. Мака просила, чтобы вы ознакомились с ее подношением дома. — Предупредил Олег и, кивнув чиновнику, вышел.
Вячеслав Анатольевич побледнел, вскочил с кресла, быстро запер дверь кабинета и, прихватив сверток, подошел к окну. Развернув бумагу, он обнаружил коробочку из красного сафьяна и маленький ключик на золотой цепочке. Коробочка имела замок. Дрожащими пальцами он вставил ключик в мизерную замочную щель и повернул его. Коробочка пружинно раскрылась. Стеколкин отшатнулся, едва не выронив ее на пол. В коробочке лежал перстень Кащеева вместе с его отрубленным пальцем.