Первым его позывом стало желание бежать к Максюте и Курдюку. Он уже схватил трубку, чтобы позвонить полковнику, но пересилил себя, вернул трубку на рычаг и задумался. Мака перстень выдала и теперь потребует платы. Это Стеколкин понимал. Он не понимал, при чем тут Голенев? Если бывший афганец ее сообщник, это значит, что близкий друг Постникова контролирует ситуацию. Тогда как понимать желание его любовницы разделаться с мэром?
У Вячеслава Антоновича пересохла во рту. Он выпил стакан воды и пошел из кабинета. Но дверь не открывалась. Он совсем забыл, что сам запер ее и, только несколько раз нервно дернув за ручку, вспомнил.
Максюты на месте не застал. Данило Прокопьевич уехал в банк. Стеколкин постоял секунду возле его двери и побежал вниз по лестнице. Быстрым, семенящим шагом пересек площадь, юркнул в милицию.
— Что с тобой, ты весь трясешься? Уж не отравился ли моей кристалловской? — Оглядев визитера, спросил Курдюк.
— Закрой дверь и никого не пускай.
— Хули волнуешься? И так никто без спросу не войдет.
Вячеслав Антонович воровато зыркнул на дверь и выложил знакомый сверток.
— Что это?
— Перстень Кащея… с его пальцем.
— Пальца испугался? — Усмехнулся Курдюк, разворачивая бумагу.
— Постный меня на двенадцать вызвал… — Ответил Вячеслав Антонович и дрожащим перстом указал в окно на здание мэрии.
— При чем тут Постный?
— Знаешь, кто мне принес это?
— Что я тебе, оракула?
— Его дружок Коленев.
Теперь уже побледнел сам Курдюк:
— Почему Коленев?
Стеколкин развел руками и плюхнулся в кресло:
— Как теперь готовить ликвидацию Постного?
— Не знаю… — Курдюк раскрыл коробочку, внимательно оглядел содержимое и раздумчиво произнес:
— А вот за перстенек, Слава, бережок придется отдать. Афганец мужик серьезный, с ним лучше не связываться…
Голенев вошел в кабинет мэра. Постников сидел за столом и читал газету. При виде друга вскочил и, размахивая газетой, бросился ему навстречу:
— Олежка, их запретили!
— Кого запретили? — Не понял Голенев.
— Коммунистов. Их партия теперь вне закона! Представляешь?
— А чему ты, собственно, так радуешься? Ты же сам член партии. — Подколол Олег.
— Я свой партбилет сжег в Москве, у Белого дома.
— И десять лет жизни тоже сжег?
— Ты же прекрасно знаешь, я шел, так сказать, в партию, не кормиться за счет книжечки, а иметь возможность работать с полной отдачей. Это было вроде условия игры. Хочешь двигать крупные проекты, становись в ряды.
— Старики будут обижены.
— Да, согласен. Но твои старики поклонялись Сталину, охраняли лагеря с заключенными и писали, так сказать, друг на друга доносы. Мне их не жаль!
Голеневу спорить надоело:
— Давай о наших делах поговорим. Когда ты официально вступаешь в должность?
— В понедельник. У меня был Максюта. Он предлагает устроить по поводу моей, так сказать, победы на выборах, что-то вроде пикника для всей администрации. И место нашел славное. Лодочная станция под деревней Щеглы. С твоего Вороньего холма видно…
— А ты?
— Я не возражал. Надо побыть с людьми, так сказать, не в формальной обстановке. Нам же пять лет вместе работать… Хочу и тебя пригласить.
— Буду рад, Тиша. Только, если позволишь, я детей возьму и Веру с Павлом?
— Конечно, возьми. Я тоже Юлика с женой прихвачу. Кстати, о детях. Что с Ирочкой Ситенковой?
— А что с Ирочкой? Все в порядке.
— Я про ее маму, которая нашлась. Вы еще не виделись?
— Нет. Вот поговорю с тобой и пойду к нашей маме Руфе. Елена с ней в детском доме. Там и встретимся.
— Ты, Олежка, расстроен?
— Напротив, Тиша. Я рад за девочку. Тони нет, а девчушке без матери трудно. Постараюсь им помочь, чем смогу.
— Я всегда знал, что ты, Олег, настоящий мужик. И теперь еще раз в этом убеждаюсь.
— Тиша, давай без сантиментов. Это жизнь.
— Да, это жизнь. — Согласился Постников, и лицо его потемнело.
— Ты о чем?
— Жизнь иногда преподносит и не очень приятные сюрпризы. Представляешь, гнус Стеколкин за взятку отдал квартиру Елены Ситенковой дочери Паперного.
— Мама Руфа мне по телефону уже рассказала, а Стеколкина я сегодня видел. Личность не очень приятная.
— Хочу его посадить в тюрьму.
Голенев вспомнил, как сам давал взятку, когда открывал в Бирюзовске свай кооператив:
— Это не так просто. Взятку доказать нелегко.
Тихон вынул из ящика лист бумаги и протянул Голеневу:
— Недооцениваешь друга.
— Что это?
— А ты читай.
Олег взял листок и с удивлением прочитал признание Паперного в даче взятки.
— Как это тебе удалось?
— Пригрозил, что отниму завод. Сейчас говорил с прокурором. Рябов уже выписал ордер. Эту мразь из моего кабинета уведут в наручниках.
— Тебе не жалко мужика?
Постников достал сигарету и долго прикуривал:
— Знаешь, если честно, что они берут взятки и подворовывают, я догадывался. Но обидеть вдову, так сказать, погибшего на войне офицера — этого не прощают. Он будет у меня сидеть в тюрьме.
Олег покачал головой:
— Ты в Глухове его посадишь, а дальше? С его деньгами он все равно выплывет. Есть областные апелляционные суды, есть столичные адвокаты… Там твоя власть кончается.
— Пусть, а здесь я его посажу. — Постников посмотрел на часы: — Через десять минут эта гнида будет в моем кабинете.
— Тогда я смываюсь.
Тихон поднялся и пожал Олегу руку:
— Привет маме Руфе.
Голенев вышел в приемную и увидел Стеколкина. За два часа чиновник сильно изменился. Его бледное лицо обмякло, глаза потухли, на щеках выступили красноватые пятна. Вячеслав Антонович тоже заметил Олега, еще больше побледнел и стал рассматривать свои ботинки.
«Похоже, наш герой уже наложил в штаны. Интересно, знает ли он про ордер», — подумал бывший афганец и, улыбнувшись Юле, прошел мимо.
Саня Васильков думал о воле. Раньше о том, как выйдет за ворота тюрьмы, он думать себе запрещал. Но его небольшой срок заканчивался через месяц, и он разрешил себе размышлять о будущей вольной жизни. К сожалению, Васильков, кроме удивительного дара подделывать чужие подписи и подгонять буквы под любой почерк, ничего не умел. В Глухове промышлять этим ему больше не удастся. Теперь случись подлог — любую сомнительную бумагу припишут Сане. Маленький город человека с его профессией не прокормит. Бывший детдомовец любил свой городок. Он здесь родился, вырос и знал каждого выдающегося индивида, естественно, в своей теневой действительности. Васильков жил в своеобразном «зазеркалье» и дружбу водил там же. Среди его приятелей встречались не только воры и жулики в прямом тривиальном смысле. Васильков сам был художником в своей области и примечал виртуозов-смежников. Саня гордился дружбой с Ванькой Седым, лучшим бильярдным игроком города. Ему нравилась компания ресторанной певички Сони, которая давно в Глухаре не пела, поскольку пропила голос, но друзьям не отказывала. А романсов знала несметное число. Захаживал к нему и поэт Жора Горемыкин, слушать стихи которого охотников находилось мало, а Саня слушал, затаив дыхание. Так что родной городок и круг общения был ему мил и близок, но Васильков все же задумал переезжать в столицу. В большом городе засветиться труднее и несколько лет сытой жизни его промысел вполне мог обеспечить. Он даже знал, к кому в Москве обратиться. В переулках старого Арбата жил удивительный человек с внешностью пожилого ученого. Звали этого человека Альфред Эрастович Гундосов. Альфред Эрастович отрастил бородку клинышком, носил карманные часы на цепочке и знал всех квартирных воров Москвы. Они его очень уважали, поскольку он скупал у них из краденного то, что никто другой никогда бы не купил. Старые книги с автографами авторов, рукописи, тетради и дневники бабушек и дедушек. Всем этим Альфред Эрастович бойко торговал. Не брезговал он и подделками, поэтому дар Василькова был ему весьма полезен. Деньги на дорогу в Москву и на самое первое время, с учетом определенного воздержания, у Сани были. Не так давно его забрал из тюрьмы бывший однокашник Олег Голенев. Саня выполнил его заказ и получил сто долларов. Эти деньги он спрятал в кладовке сестры Вали. Валя о тайнике ничего не знала и растратить деньги не могла. Имея такую солидную заначку, Саня, конечно мог сесть за карты с соседями по камере, поскольку в секу играл недурно, но сдержался, и участвовал в картежных баталиях лишь в качестве болельщика. Сегодня он тоже играть отказался. Но плешивый Мерин, который обычно смотрел на Саню, как на придурка без гроша в кармане, после баланды запрыгнул к нему на нары и шепотом предложил:
— Художник, метнем по разу?
— Я же пустой. — Ответил Саня.
— А мы на бабки не будем. — Ухмыльнулся Мерин.
— На что?
Мерин полез в карман и достал сверкающую целлофаном, нераспечатанную пачку «Мальборо».
— Откуда!? — Восхитился Саня. В камере и махра считалась за кайф, а тут американские.
— От верблюда… Выиграешь, твои.
— У меня же нету.
Мерин зевнул:
— Нудный ты, Художник. Поставишь на кон одну байку.
— Чего, чего? — Не врубился Васильков.
— Тебя твой детдомовский афганец на день отмазал. Проиграешь, расскажешь, какую ксиву ему сработал. И все дела…
— Не пойдет. — Отказался Саня.
— А если я тебе и при проигрыше курево отдам? — Продолжал подначивать Мерин.
— Я слово дал.
— Хер с ним, со словом. Никто не узнает. Я не трепло.
— А зачем тебе?
— Любопытно, Художник. После того, как ты на целый день с кичи слинял, разобрало меня, чего ты там делал. Тебя же просто так на день не отмажут? Узнаю, а дальше могила.
— У тебя карты меченные.
— А мы в темную, под одеялом.
Саня вздохнул и согласился.
На вечерней прогулке Васильков с наслаждением затянулся американской сигаретой. Голова у него закружилась, и он не обратил внимания, как Мерин легонько толкнул под локоток охранника и незаметно сунул ему в карман записку.