Грязь стала для меня родной стихией. Нас постоянно роняли «с тыла и с фронта» в полном обмундировании. В свободное время мы чистили автоматы и стирали камуфляжи. Офицеры на скорости кричали о посадке и высадке из БТР. Мы бежали, падали, зарывались в землю. Мне не хотелось жить, организм отказывался слушаться. Я стал затухать. Старшим мы задавали вопросы: а как же мыться и сменить нательное белье? Проблема в том, что у нас появились бельевые вши. Похожие на маленьких божиих коровок, они вгрызались в тело и напивались кровью. Однажды утром нас погнали в «баню» (если можно так выразиться). Через 3 километра, бегом и выкриками, мы наконец-то добрались. Мы увидели чистое заснеженное поле, посередине которого торчала труба диаметром примерно 20 сантиметров, и из нее вырывался напор горячей воды (в районе 30 градусов). Первыми помылись старослужащие, а затем все остальные. Если бы кто-то видел, как 15 голых мужиков, словно в невидимом миксере, пытались помыться… На мытье дали 10 минут, а вот одеваться оказалось сложнее, так как шёл небольшой снег, и всю одежду засыпало. Мокрую одежду пришлось надевать на мокрое тело – и бегом, в быстром темпе, чтобы не заболеть. Грязь, голод, жажда сна – всё это меня уничтожало. В результате я заболел пневмонией.
И случилось чудо! Наверное, сам Господь услышал мои молитвы – меня отправили на лечение в город Кизляр. Заодно, думал я, отдохну, расслаблюсь. Пусть и уколы, но зато белая постель и еда – как раз то, что мне было необходимо. Автомобильный эшелон забирает нас. Я не оговорился – «нас», то есть меня и деда, который тоже заболел, а может быть для контроля, чтобы не убежал, ГСН вроде. Всё начиналось хорошо: уютная больница, хорошее питание, молодые медсестры. Но поутру я начал немного напрягаться: в каждой палате был свой «дедушка», который строил всех, особенно молодых. Мой дед сразу послал его, а меня стал проверять на «вшивость». Нам запрещено было выполнять приказы левого человека, кем бы он ни был. И опять началось выживание. Приходилось ругаться, драться, чтобы не опустили. А мой дед, смотря на происходящее, контролировал, но в обиду не давал. Он стал для меня близким человеком. Это и понятно, ведь мы из одного города. Мы постоянно болтали о Рязани: он – про район «Роща», а я – про «Песочню», кто кого знает и кто чем занимался. Его имя и фамилию (Константин Базанов) я запомнил в надежде, что он не раз ещё, может быть, поможет.
Две недели пролетели незаметно. На душе кошки скребли, да и домой, в Рязань, очень хотелось. После легких, коричневых халатов в грязную и замызганную робу – ни за что! Но служба есть служба. За нами приехала машина и повезла обратно в «чистилище». По прибытии в роту моего земляка как будто подменили, и он по-прежнему меня игнорировал. Наш приезд совпал с отбоем, чем как раз и воспользовались деды, так как, пока нас не было, были поставлены палатки и закопаны по самую крышу: вся рота жила в одной, а офицеры – в другой. Я зашёл в расположение, и все деды оживились: «О, косарь приехал». По приказу я встал в стойку, и каждый дед (а их около 20 человек) по очереди ударял меня ногой или рукой в грудь, по ногам, по голове, пока я не упал и не стал корчиться от боли. После этого всю ночь я работал истопником. Эту ночь я выдержал, но, поговорив со своими друзьями, понял, что деды просто озверели, ведь такие побои происходят ежедневно. Двое из наших уже написали объяснительные и перевелись в другие роты. Я не хотел писать объяснительную, быть стукачом. На что я надеялся, не пойму.
Дни за днями тянутся,
В Хасавюрте служим мы
И взрослеем, кажется,
На ладонях у войны.
Пацаны становятся
мужиками взрослыми.
Им дожить до дембеля –
Помоги ты, Господи!
И началась служба – то в разъездах по блокпостам, то в засадах в полной готовности, или охрана боеприпасов, а вечерами и ночами издевательства и побои, которые деды называли тренировками. Наши лица и тела были постоянно сине-желтыми. За малейшее нарушение нас били, а в лучшем случае – роняли «с тыла, с фронта» прямо в чернозёмное месиво. А ведь все офицеры знали и молчали о происходящем, ссылаясь на какие-то спортивные спарринги. Именно мы, молодые ребята, были в качестве живого спортивного инвентаря, принимая на себя все удары. Ты спросишь, зачем всё это я терпел, и хоть раз не передернул затвор? Я не мог, это же позор на всю жизнь, дизбат тоже не мёд, и приходилось терпеть.
Помимо чесотки и вшей, у меня началась ужасная дизентерия, из меня лило со страшной силой. В медицинский пункт дорога была закрыта, согласно запрету дедов, считавших, что мы косим от службы. Я постоянно терпел, но однажды, лежа в засаде, я не выдержал и пополз в кусты. Пока полз на четвереньках, пытался снять весь боеприпас, бушлат, бронежилет, но, не успев развязать подтяжки, я обделался прямо в штаны. Это был, наверное, ужаснейший день в моей жизни. Я стоял и не знал, что делать, и ни о какой боевой готовности речи быть не могло. Мне пришлось раздеться догола, и оставшейся на теле чистой рубахой вытираться. Стояла зимняя ночь, около -10 градусов, темнота. Хоть с этим я и справился, но не без последствий. Когда в лагере прозвучала команда «Отбой», я снял только бушлат и сапоги, собрался лечь в камуфляже, так как нижнего белья на мне не было (я вытирался им). К тому же и запах, полагаю, от меня шёл не самый приятный. А раз так, то мне пришлось отжаться от пола раз сто и приступить к наряду истопника.
И снова без сна… Я вышел на улицу. У меня текли слезы, я не мог их остановить. Я смотрел на звездное небо, на Большую Медведицу – лишь эта звездная пыль соединяла меня с домом. Мучили вопросы: «За что всё это? Что я сделал плохого в свои 18 лет? Чей крест мне приходится нести?» От постоянной нехватки сна и физических нагрузок возникали проблемы не только с дедами, но и с офицерами. Так, однажды под утро, часа в четыре, я охранял землянку с боеприпасами и отключился. Сильные удары по телу и голове привели меня в сознание. Это был командир роты, который пинал меня как футбольный мяч и матерился. Да, в душе я тоже себя ругал. Вместо него мог оказаться какой-нибудь моджахед, который вырезал бы всю роту. Обидно только за то, что ни один офицер не поинтересовался нашими проблемами и делами. Так я попал в список «залётных».
Наступала весна – здесь она ранняя. В зимней одежде днём становилось очень жарко, но ночи были ещё прохладными. От влажного климата и пота одежда натирала всё тело, причем настолько, что на шее, руках и ногах стали расти большие чирьи, которые сильно болели и мешали движению. Но мы боялись одного из самых страшных заболеваний – гниения голени ног. Наши ноги постоянно находились в ОЗК, и от этой влажности и закрытости кожа и мышцы сгнивали до кости. Пока ночью все спали, приходилось срывать верхний подсохший слой (в диаметре около 3-5 сантиметров, в зависимости от запущенности), чтобы добраться до очага, и промывали. В медпункте это делают обычно фурацилином, но нам дорога туда была закрыта. Нам, молодым, пришлось обходиться самой обычной мочой – либо своей, либо просили друг друга пописать на бинт. Боль ужасная, но результат был. Так вот и жили, пока однажды командир полка П.Г. Мосол на осмотре рот не увидел воочию наши желто-синие лица. После этого офицеры приказали нам (приблизительно 12 человек) переселиться в их палатку. Мы немного вздохнули, а деды заскрипели зубами. Они озверели ещё больше и начали называть нас стукачами, хотя это неправда, ведь итак всё было видно по нашим лицам. Мы были похожи на зомби, по-моему, к этому времени остались самые живучие, самые не сломленные. Всему должен быть конец.
Мы немного зажили, хотя днем всё те же посты, засады и постоянная грязь. Ночью было уже поспокойнее, лишь постоянные наряды немного напрягали. Мы их тянули вместе с черпаками, а они то сами проспят, то нас раньше разбудят, и поэтому основное время было на нас. Я стал замечать постоянное желание сходить в туалет по малой нужде, с каждым днём терпеть приходилось всё сложнее и сложнее. Скорее всего, постоянное прижимание спиной к земле привело к болезни почек. Как справиться с этой ситуацией, как лечиться, я не знал. Однажды ночью произошёл казус, или залёт. Я проснулся от дикого недержания, не помню, как залез в сапоги, бегом из палатки – и возле входа отлил. Куривший в этот момент дед увидел меня – лишь слово «вешайся», и я всё понял.
Следующий день прошёл по плану, только я был в залете, и вся основная духовская нагрузка легла на мои плечи. Я чистил деревянные настилы, которые облепились грязевыми бляшками, дежурил по нашей столовой. Я тысячу раз падал «с тыла, с фронта» и раз 50, как минимум, принимал удары по ногам, груди и голове. Постепенно мой организм привыкал к этому. Я не чувствовал ни боли, ни страха, мне было всё равно. А самое главное – никто из офицерского состава этого не видел, или не хотел видеть.
Что такое небо? Это одиночное счастье,
на которое можно любоваться вечно.
Это мерцание звезд, падающих тебе на грудь.
Это любовь и вечность,
и несмолкающая обида грусти
от твоей никчемности в этом гнусном мире.
Я ужасно хочу жить, просто жить, лицезреть красоту мира и творить во благо семьи и Господа. Мои мысли беспрестанно боролись с реальностью – не так всё должно быть, не так! Мы же люди!!!
Сон прошёл незаметно, но всё равно стало чуть-чуть легче. Верхняя одежда была ужасного вида – ошмётки грязи были даже на шапке. Но банный день уже завтра, а значит, будет время помыть одежду и самому вымыться. И снова теплый источник, мокрая одежда и холодный бег, закаливание души и тела. А самое ужасное состоит в том, что в этом грёбанном мире всё вновь повторяется: стрельба, засады, деды и нескончаемая, облепляющая тебя с ног до головы, грязь. Главное – АКМ держать на взводе, а там будет видно…
Постепенно погода налаживалась. Было ясно, благоухал южный ветерок, принося с собой запах молодой травы и пение птиц. Ночи становились тёплыми, поэтому топить печи гораздо проще. Моя командировка длилась уже два месяца – то ли много, то ли мало, не знаю, но подустал конкретно. Однажды, собрав всю роту, офицеры рассказали о том, что происходило в нашей дивизии. Оказывается, родители и родственники осаждали КПП и заместителя командира полка с вопросами, пытаясь узнать любую информацию о своих сыновьях. И поэтому сейчас каждый боец за два часа должен написать по два письма и сдать их ротному для отсылки родным. При этом был приказ писать, что всё хорошо, и беспокоиться не о чем.