Я панически стал потрошить свои карманы, кинулся к полевой сумке, пристегнутой к снаряжению, лежавшему на столе. Но меня опередил старший лейтенант, стал ощупывать нагрудные карманы моей гимнастерки и… обнаружил партбилет: карман вместе с ним заломился вверх…
Я обрадованно вздохнул, не подумав, что инцидент еще не исчерпан. И тут услышал от Полякова:
— Тебе предъявляется обвинение в распространении пораженческих настроений… Расскажи-ка нам, что ты болтаешь о наших союзниках и о том, что они не откроют «второго фронта».
Я понял, что меня толкают на край пропасти: за распространение на фронте пораженческих слухов лишали воинского звания, исключали из партии и посылали в штрафную роту. Но, не чувствуя за собой вины, спокойно пересказал то, о чем говорил в машине по пути в Козлове, держа, однако, главные козыри в мыслях.
Мне было известно, что Поляков перед войной закончил Военно-политическую академию имени Ленина, и верилось, что он наверняка согласится с моими суждениями. Тишину в землянке никто не нарушал. И я взорвался, почти со слезами стал орать на всех:
— Вы что, политически неграмотные люди?! Не коммунисты?! Мне два года втолковывали в училище теорию марксизма-ленинизма!.. Вы не верите товарищу Сталину?! Я почти наизусть помню его «Краткий курс истории партии»!
И наобум, называя страницы учебника, стал «шпарить» цитатами, в которых звучали проблемы сосуществования двух миров — социализма и капитализма.
Все слушали меня в растерянности. Поляков, поразмыслив, приказал старшему лейтенанту принести «Краткий курс», а я, опасаясь, что пересолил с цитированием Сталина, переключился на работы Ленина «Государство и революция» и «Философские тетради», будучи уверенным, что этих-то трудов наверняка не найдется в штабе дивизии. Но не нашлось и «Краткого курса» старший лейтенант вернулся с пустыми руками.
Поляков посмотрел на меня долгим, укоряющим взглядом, видимо, не решаясь — «казнить меня или миловать». Потом недовольно сказал:
— Выйди, философ, из землянки, покури… Позовем, когда понадобишься.
Я выскочил во двор сгоревшего дома и столкнулся с двумя автоматчиками — молодыми пареньками. Увидев меня без пояса, они тут же взяли оружие на изготовку, кося глазами на землянку, полагая, видимо, что сейчас кто-то выйдет оттуда и отдаст им распоряжение о конвоировании…
Меня бил озноб. Усевшись на обломок бревна, я достал папиросы, но спичку зажечь не мог — ломалась. Один из конвоиров дал мне прикурить от самодельной зажигалки. Выкурив одну папиросу, я взялся за другую, и в это время из землянки послышался зов Полякова:
— Стаднюк, заходи!
Вскочив в землянку, я увидел, что полковой комиссар Кравченко улыбался. Чуть отлегло у меня от сердца. Лицо же Полякова было строгим и непроницаемым.
— Ну, вот что, «философ», — недовольно заговорил он, подняв голову. Забирай свой партбилет, оружие и занимайся тем, чем тебе положено. А будешь еще болтать…
— Не буду! — поспешно заверил я.
— То-то же! «Второй фронт» не нам с тобой открывать!
…Как, оказывается, мало надо, чтобы сделать человека счастливым. Ведь не чувствовал я за собой вины и никакого «пораженчества» в мыслях не держал. Более того, относился к категории тех самонадеянных, воспитанных на лозунгах и политических догмах молодых людей, которые даже в пору прорыва немецких войск к Москве были уверены в незыблемости Советской власти, а происшедшее на фронтах оценивали как случайность, временный недосмотр нашего командования или даже осмысленный стратегический замысел Сталина,
10
Покинув землянку полкового комиссара Полякова, я почувствовал себя будто заново родившимся. По дороге на Залучье, тоже подсохшей, машины днем не ходили (дорога просматривалась немцами и простреливалась насквозь), и я заспешил в батальоны, идя вдоль дороги по опушке леса. Но радость вскоре сменилась печальными размышлениями о том, что происшедшее со мной могло обернуться по-иному… А сколько в жизни бывает подобных случаев, сколько ломается человеческих судеб по недоразумениям, злостным или глупым наветам. Но бывает вина непростительная…
На второй день, когда возвращался в Козлове с передовой, я столкнулся за шлагбаумом контрольно-пропускного пункта со своими «знакомцами», в руках которых вчера была моя судьба; это зрелище буквально парализовало меня. Я увидел, как два молодых автоматчика и старший лейтенант из особого отдела конвоировали «вчерашнего» прокурора (он был без ремня и оружия) к дому, в котором размещался военный трибунал дивизии. Что же случилось?
А случилось, как услышал я в политотделе от инструктора по информации политрука Коновалова, трагическое… На войне ведь всякое бывало: случаи трусости, дезертирства, паникерства, побеги к противнику, мародерство, самострельство. Тех, кого уличали в преступлении, отдавали под суд военного трибунала. И вот в канун этого дня трибунал приговорил к смертной казни бойца, прострелившего себе руку. Смертная казнь приводилась в исполнение перед строем военнослужащих или без «свидетелей» — на рассвете, но обязательно в присутствии представителя прокуратуры. Сегодня же представитель прокуратуры из-за плохого самочувствия не смог присутствовать при исполнении приговора и поручил командиру комендантского взвода сделать это самостоятельно. Тот на рассвете спустился в землянку, где содержалось под арестом несколько человек, бывших под следствием, выкрикнул фамилию осужденного. Первым вскочил очумевший от сна боец — житель одной из наших среднеазиатских республик, плохо знавший русский язык. Его вывели из землянки и расстреляли. А потом выяснилась ошибка, за которую и несет сейчас ответственность представитель прокуратуры.
Рассказ Коновалова ошеломил меня. Подумалось: а если бы я оказался в той землянке, возможно, не случилось бы такой беды… Было очень жаль, что безвинно погиб красноармеец. А стоило ли жалеть прокурора?.. И его, конечно, жалко…
Но так и не узнал я, какой приговор вынес военный трибунал работнику прокуратуры. В политотделе меня ждали телеграмма о присвоении мне звания «батальонный комиссар» и приказ о назначении старшим литсотрудником информации газеты «Мужество» 27-й армии, которая формировалась заново по другую сторону Рамушевского коридора.
Покидать дивизионную газету очень не хотелось. Все полки 7-й гвардейской стрелковой дивизии стали для меня родными. Закрепились дружеские связи со многими людьми переднего края, работать было очень интересно, материалы для газеты буквально сами плыли в руки. Но приказов в армии не оспаривают. Да и убедился потом: верна мудрость народная — «что ни делается — всё к лучшему».
Прежде чем попасть в расположение 27-й армии, пришлось по лесному бездорожью пройти несколько сот километров к Осташкову, огибая озеро Селигер. Шли мы вместе с полковым комиссаром Кравченко Давидом Карповичем, бывшим до войны, как я узнал от него в дороге, секретарем райкома партии в Белоруссии. Его назначили секретарем партийной комиссии 27-й армии… С нами была одна лошадка, несшая два наших «сидора» (вещмешка). Шли не без приключений — попадали в трясины, отстреливались из автоматов от шайки изголодавшихся дезертиров… Из Осташкова, отдав тыловикам лошадь, на попутных машинах приехали в Валдай, разыскали политуправление фронта. Там, к нашей радости, вручили нам первые боевые награды: мне — орден Красной Звезды, Кравченко — медаль «За отвагу».
В расположение 27-й армии под Старую Руссу добирались тоже на попутных машинах, но уже по знакомым нам дорогам: Ленинградское шоссе, за деревней Зайцеве поворот влево на Лажины, Мануйлово… По этому маршруту в конце января 1941 года шла наша 7-я гвардейская дивизия в составе 1-го гвардейского стрелкового корпуса, сокрушившего оборону противника в направлении Рамушево — Залучье… Теперь же дивизия находилась там, откуда мы с Кравченко держали путь — по ту сторону Рамушевского коридора, который с тяжкими потерями продолбили немцы из Старой Руссы к своей окруженной в районе Демянска группировке. На мое место в «Ворошиловский залп», как я узнал позже, пришел Михаил Семенович Бубеннов, будущий известный писатель.
Редакцию газеты «Мужество» разыскал в лесу над Ловатью близ деревни Мануйлово, попав вначале в небольшое скопление машин с полиграфическим оборудованием, принадлежавшим редакции другой газеты — «Знамя Советов», 11-й армии. В лесу было малолюдно, и мое появление с вещмешком за спиной заметил человек среднего роста, улыбчивый и чуть губастый, с проницательным взглядом серых глаз. Одет он был в красноармейскую форму, с интендантскими петлицами, в которых, если не изменяет память, было по две зеленые «шпалы». Расспросив меня, кто я, откуда, «с чем меня едят» и почему здесь оказался, он тут же объяснил, что типография редакции газеты «Мужество» располагается рядом, за лесной дорогой, но людьми пока не укомплектована. Ее редактором назначен бывший заместитель редактора их газеты, старший батальонный комиссар Евгений Поповкин. Сейчас он у редактора «Знамени Советов», полкового комиссара Б. В. Фарберова, на «прощальном» обеде. Появляться мне там пока не полагается по законам субординации. Надо ждать Поповкина здесь. (Евгений Ефимович Поповкин после войны стал известным прозаиком, главным редактором журнала «Москва».)
— А пока давай сыграем в шахматы, — предложил мне незнакомец (потом выяснилось, что это известный белорусский поэт Аркадий Александрович Кулешов).
Я заколебался.
— Что, не умеешь?
— Чуток умею… Однажды выиграл у чемпиона Белоруссии Вересова.
Кулешова будто ужалили. Он резко повернулся ко мне всем телом и посмотрел так, будто я сморозил невероятную глупость.
— С Гавриилом Вересовым? — с недоверием прозвучал вопрос.
— Да, с Гавриилом Николаевичем.
— Где ты мог с ним встречаться?
— Работали вместе в седьмой гвардейской дивизии. — И я обстоятельно рассказал все, что знал о Вересове.
— Значит, жив курилка! — обрадованно заключил Кулешов. — В Минске мы сражались с ним до посинения. Выиграть у него не так просто…