– Смотри, вон местные гомики на «Бентли» поехали.
И уровень метросексуальности в моей крови сразу упал до нуля.
2. Пояс верности
Раз в год наши жены отпускают нас на мальчишник в Питер.
– Нажритесь там от души, – говорят они в качестве напутствия.
Это особенно смешно, если учесть, что я не пью еще с детского сада, Леша Невидимка пьянеет от одного вида этикеток, а Сема едет вовсе не бухать.
Сема называет это разминкой. И уточняет, что лишь хочет проверить, посылает ли его антенна сигналы. Сема знакомится с девушками на улице.
Обычно это происходит следующим образом. Сема усаживается в парке на скамейку и ждет. Когда мимо проходит одинокая девушка, он с трагическим видом просит ее присесть рядом. Трагический вид почему-то всегда срабатывает, это Семина фишка. Усадив девушку, он включает Ивана Карамазова и начинает рассуждать о богоискательстве, о смысле жизни, о мимолетности встреч. Видимо, питерским девушкам близки герои Достоевского, и Сему выслушивают. А потом… Дело в том, что еще ни разу не было «потом».
Когда девушка в знак поддержки кладет свою руку на Семину и делает такое сострадательное лицо, после которого ее можно вести в ресторан, из-за деревьев за спиной Семы появляется Леша Невидимка и, наклонившись к незнакомке, шепчет:
– Он женат, жену зовут Аня.
Сема старается выбирать места все уединеннее, тем эффектнее раз от разу появление Леши из ниоткуда.
Леша Невидимка – это Семин пояс верности. Однажды на Семин вопрос, чего Леша к нему привязался, я пошутил, мол, когда Леша занимался раскопками в Африке, его завербовали древнеегипетские богини. Я пошутил, а Сема переменился в лице.
Как и все люди, профессионально работающие с деньгами, Сема был очень суеверен.
3. Холостяцкий Новый год
После женитьбы и рождения ребенка в моем календаре в начале июня появился нештатный, неофициальный праздник – холостяцкий Новый год.
В первых числах лета я вывожу жену с сыном Артемом в деревню, на весь «сезон». Жена с Артемом выезжают широко, под стать помещику в девятнадцатом веке, который отправляется на лето в свою загородную усадьбу. Экипаж трещит по швам от скарба, лошадки под капотом стонут: под девизом «вдруг пригодится» вывозится полдома (не каждая семья благополучно переходит Рубикон под названием «вдруг пригодится»). Хорошо еще, что крепостных мы не нажили, иначе на кольцевой образовалась бы пробка из одних наших телег.
Доставив семью на место, первым же поездом я спешу обратно в Москву. Встречать холостяцкий Новый год.
Сначала я собираю все женины цветы в кучу и отправляю их в угол в цветочное гетто. Иначе моим носкам совершенно нет места разбрасываться.
Затем я очищаю квартиру от детских игрушек. Игрушки повсюду – там, где должны быть мои разбросанные носки. Эти две субстанции, игрушки и носки, используют одинаковую тактику захвата мира. Итак, игрушки также ссылаются в игрушечное гетто, в другом углу.
Далее я надеваю семейные трусы. Те самые, которые достались мне в наследство от прадеда. Те самые, которые я завещал псковскому десантному училищу на парашюты после моей смерти. Те самые, в которых мою первооснову не найти даже во время самой смелой прелюдии. Те самые, из-за которых жена грозит мне Гаагским трибуналом.
После этого я заказываю еды из любимого крафтового, артхаусного, дико аутентичного ресторана, из «Макдоналдса», примерно «Газель». Через пять часов мне привозят восхитительные холодные бургеры: посиневшие котлеты неуверенно выглядывают из-под каменных булок с немым вопросом: «А мы все еще официально котлеты?»
Затем я включаю на всех двух телевизорах и трех девайсах футбол. Даже если его нет. Я все равно включаю на них что-нибудь, хоть белый шум. Так прогрессивное человечество в моем лице мстит жене за «Пусть говорят» и Артему за «татара-тара-тара-татара-тара-тара» (для непосвященных – заставка к «Маше и Медведю»).
Наконец я решительным жестом сметаю с нашего единственного письменного стола горы канцелярских принадлежностей и картона (жена занимается «скрапбукингом», объяснять не стану, а то сорвусь) и размещаю на нем свою Болдинскую осень: томик Пушкина, лампу с зеленым абажуром, чай в подстаканнике и бюст Сократа, который я купил по случаю в дьюти-фри в Афинах, поэтому Сократ вполне может оказаться Демисом Руссосом. Все это – антураж для великой книги. Ведь смешно представить, чтобы великие книги писались под «Пусть говорят» и «татара-тара-тара» в сопровождении Артема, собакообразно висящего на ноге.
Вместо всего этого можно было бы, конечно, банально нажраться, но я не пью, отсюда такие сложности.
Однажды летом я в очередной раз отвез семью в деревню и один вернулся в Москву.
И вот он опять наступил, триумф мужицкого фэншуя, холостяцкий Новый год: в каждой руке – по «Биг Маку», на телевизорах – белый шум, ветер из настежь распахнутого окна (которое, к слову, в мирное время нельзя открывать настежь, чтобы не застудить чахоточную герань) раскачивает штору и семейные трусы (трусы – с бо́льшим усилием), цветы шепчутся с игрушками по углам друг с другом «а не охренел ли он», вокруг торжественно свисают гирлянды носков, в основном, непарных, и посреди этого великолепия я – победоносно вздымаюсь над Болдинским столом, через пять минут Нобелевский лауреат по литературе.
Будь я слоном (а судя по весам, пока еще нет), издал бы носом победный рев.
Но в этот раз что-то пошло не так. Мои гигантские уши тяжело легли на плечи, а хобот понуро ковырял крошки на полу.
Праздника не было. Катарсис не наступил. Не то чтобы он наступал в предыдущие годы, но раньше пара другая эндорфинов все же пробегала мурашками по спине от вседозволенности.
Сократ на Болдинском столе испуганно озирался и недовольно морщился: ему было явно неуютно в обществе зеленой лампы, вызывающе-классического Пушкина, подстаканника и, особенно, Демиса Руссоса, проступающего сквозь его собственные черты. Всем своим видом старик намекал: так книжки не пишутся. Он еще хотел процитировать «когда б вы знали из какого сора», но осекся, сообразив, что не должен знать стихи Анны Андреевны. И в этот момент я вспомнил, как под «Пусть говорят», «татара-тара-тара» и, особенно, под Артема, собакообразно висящего на ноге, через меня шли тексты, поездами, длинными составами из ниоткуда в никуда.
Я вскочил и в режиме перемотки назад смел с письменного стола свою Болдинскую осень, вернув на него женин скрап-ядрить-его-букинг, восстановив все на прежних местах с точностью до скрепки; включил на трех девайсах «Машу с медведем», а на телевизорах Малышеву вместо отсутствующего на тот момент в эфире «Пусть говорят» (тем более, психическое здоровье можно равно успешно потерять и там, и там); доверху забил мусорное ведро бургерами без признаков жизни (ведро моментально превратилось в поучительную аллегорию моего желудка) и достал из холодильника завещанную женой морковку; живописно разбросал игрушки в комнате сына, так что получилось даже лучше, чем у него (а ведь Артем – чемпион нашего района по скоростному замусориванию детской); наконец я водрузил обратно цветы, а носки отправил в носочное гетто, где некоторые непарные особи неожиданно нашли свою вторую половину.
Я сидел на полу посреди восстановленной разрухи и довольно мурлыкал себе под хобот, опровергая скептиков, не верящих в мурлыкающих слонов: все-таки нет ничего лучше на свете, чем контролируемый хаос семейной жизни.
4. Сосиски
Однажды перед своим очередным отъездом в деревню жена оставила мне в морозилке мои любимые сосиски.
– Оставляю, – говорит, – в морозилке твои любимые сосиски.
И уехала.
Целый день на работе я жил мечтой об этих сосисках. Представлял себе их идеальные формы. Грезил о том, как они будут кипятиться. Как потом они треснут вдоль, испустив сок. Как я искупаю первый кусок в кетчупе и отправлю в рот.
Наконец великий момент настал.
Я поставил на огонь кастрюлю с водой, надел смокинг и включил Адель. Дрожащими руками я открыл морозилку.
А сосисок нет.
Какая-то страшная рыбина, деревянные ягоды, неустановленная субстанция в пакетике и все. Сосисок нет. Жена что-то перепутала.
Я стоял посреди кухни вселенски одинокий, и меня душили колючие слезы.
Какие же они все-таки вероломные создания, эти женщины.
Она же… она же… она же элементарно бросила меня умирать с голоду.
5. Война полов
Как-то раз вечером после работы, когда я беспризорничал без жены и ребенка в Москве, я заскочил за покупками в супермаркет экологически чистых продуктов. Я вообще такой, современный: считаю, что нужно жиреть на экологически чистых продуктах. Купил пельмени, оливье, торт. Все экологически чистые.
Принес это домой, сервировал пол, сижу, наворачиваю, мурлычу от безнаказанности.
И тут вдруг звонок на мобильный телефон. Жена.
– Привет, – говорит, – ну, как там пельмешки?
«Совпадение», – подумал я.
– А оливье?
«Совпадение», – подумал я.
– А торт?
«Мамочки», – подумал я.
Я начал потеть. Что еще она обо мне знает?
– Привет, – отвечаю.
А сам встал и начал барражировать на цыпочках по квартире в поисках камер и жучков.
– А зачем ты любимый продукт поменял? Там руккола была, а теперь пельмени… – проговорилась злая, но не очень дальновидная колдунья.
И мне сразу стало все понятно. Я перестал потеть.
В том новомодном супермаркете при покупке я предъявил дисконтную карту жены, а ей на почту автоматически приходят все электронные чеки.
Вот жадность – чуть не сгубила очередного фраера.
Я вернулся за стол на пол и продолжил ужинать.
Но торт в тот вечер я есть не стал, хотя очень хотел. От греха.
Ведь женам помогает целая армия: сивиллы, пифии, весталки, менады, ворожеи, вещуньи, древнеегипетские жрицы и Жанна д'Арк.
А за мной, судя по судорожной линии моей жизни, приставлен следить один Карлсон. Силы слишком неравны.