— Это я сейчас принесу, — он вышел на улицу…
… К обеду они выгребли мусор из кладовок и вымыли там все. Анька после послала меня в магазин за пайкой. Я вылетел было, но тут понял, что выгляжу как бомж. Но возвращаться было, как-то неловко. Сгорая от стыда, я почти бежал по улице, благо прохожих было немного. Почти успокоился. Пока не подошел к магазину. Я чертыхнулся. Черт возьми, а!
Натянув на лицо каменную маску, я, с трудом перебарывая себя, шагнул вперед. Мне казалось, что все смотрят на меня с осуждением. С отчаянно бьющимся сердцем я шагнул в магазин. Пока стоял в очереди, немного успокоился. Огляделся. Оказалось, что хоть люди и смотрели на меня, но в их взглядах скользило равнодушие. Лишь парень, где-то мой ровесник, одетый в белую футболку и белые же брюки, смотрел, презрительно оттопырив губу, как на насекомое какое-то. Мне в голову бросилась кровь. Я увидел толстую, золотую цепь на его шее, браслет часов на руке, тоже сверкающий тяжелым, желтым блеском. На туфли, тоже белые, замшевые.
«Вот сволочь богатенькая. Стоит, сука, как на выставке, губу топорщит» — я чуть не сплюнул от злости.
Почему-то вспомнились утренники в детском саду. Там тоже мамаши некоторые, шибко любили своих чад в белое наряжать. Зайчиками.
Во, точно, Зайчик. Еще бы ушки, и на утренник. Раздражение начало проходить. Он представил, как этого, белого, мама за ручку ведет вокруг елки, а он плаксиво выговаривает, что не хочет прыгать. Ё! А точно то как! Зайчик!
Злость окончательно сменилась весельем. Я даже чуть не заржал в голос: «Ага! Не, мама, я не хочу машинку!».
Я даже закусил губу, чтобы сдержаться.
— Молодой человек, — послышался сбоку голос.
Я не сразу понял, что это мне. И говорит это продавец.
— Покупать будете?
Я под настроение широко ей улыбнулся.
— Извините, мне два молока…
— Спасибо, — сказал он, и сгреб продукты в пакет, когда ему принесли заказанное. Тут ему в голову, как будто стукнуло.
— Ой, а дайте еще вон тех конфет.
Продавец, молодая девушка немного неодобрительно посмотрела на меня. Конфеты были довольно далеко. Но я был уже последний в очереди, и она ничего не сказала. Что меня подвигло на этот шаг, сам не знаю, но когда она принесла их, и деньги были уплачены, я протянул конфеты ей обратно.
— А это вам, — веселье в душе разыгралось не на шутку.
Девушка, удивленно на меня посмотрела, но конфеты взяла.
— Спасибо.
— Пожалуйста! — меня реально перло.
Я повернулся и пошел на выход. Блин, надо было и Аньке купить — подосадовал я. Так я вроде изначально, ей и хотел купить. Зачем тогда я их подарил?
На улице я увидел, как тот парень — зайчик, садится в черную затонированную машину. Он тоже увидел меня, и досада на его лице сменилась высокомерием. Вот надулся, сейчас лопнет!
Улыбка вновь раздвинула губы. Уже не сильно торопясь, я пошел обратно.
— Ну что, сегодня пьем? — Анька потянулась, доставая до дальнего конца рамы тряпкой.
Работали мы, не торопясь, так как остались только эти окна, а время еще обед.
Я задумался. Анька тем временем открыла раму и стал мыть стекло с той стороны. Блин, на деньги эти, он надеялся одежды к осени прикупить.
— Что молчишь то!? — она требовательно глядела на меня сквозь мыльные разводы на стекле.
— Я это…, - потянул, я было.
— Я это, — передразнила она меня — да или нет?
— Да, — выдохнул я.
— У тебя?
— Я не знаю, — она немного ошарашила меня. — У меня мама дома.
— Ну, так и что. Я что такая страшная?
Она смыла со стекла пену, и стала четко видна ее фигура в мокрой майке, обтянувшей грудь. Я судорожно выдохнул.
— Ну это… ну нет конечно. Просто…
— Просто ты боишься, что скажет мама, — ехидно улыбнулась Анька.
Я вздохнул.
Всю эту неделю мы, в отличие от предыдущих двух, не ходили в парк. Целовались прямо здесь, на рабочем месте. А если честно, я был все это время немного не в себе. Все боялся проснуться, наверно.
Анька могла запихнуть меня, когда мы шли вечером с работы, в кусты какие-нибудь и ткнуться горячими губами в мои. Я в эти мгновения вообще плохо понимал, где я и кто. А ее забавляло это. Только ощущал под руками теплое, упругое тело, ее грудь, прижатую ко мне, ее руки на своей шее. Да, и это я понимал время от времени. А она смеялась под моим остолбенением и тащила дальше по тропинке.
А здесь она могла подкрасться сзади, когда я на корточках мусор сгребал и поцеловать в шею, а то и слегка укусить. По причине жары, она надевала тонкие, вытянутые, старые футболки, которые, намокая, пока она моет, прилипали к телу, напрочь лишая меня всякого самообладания. Я просто стоял и пялился на нее. Она взглянет на меня хитро, да еще и развернется, нагнувшись, или наклонится вперед, сверкая в разрезе грудью.
Лично для меня неделя пролетела, как молния — ярко и быстро. На работу я бежал вприпрыжку. Никогда не думал, что уборка может быть такой интересной.
ГРАНЬ ТРЕТЬЯ«Дама сердца»
С детства нам всем внушают штамп. Штамп о том, что человеком Чести быть….. не выгодно. Человек Чести — это неудачник, тот, кого выбрасывает на обочину жизни, из-за его глупых предрассудков. Совесть, честь. Рыцарство сплошное какое-то. В современной жизни такое можно применять, да и то лишь частично, только к очень близким родственникам. Или вынужденно.
Так отчего всех тянет именно к этим людям? Почему когда плохо, никто не бежит к прожженным, многое, как они думают понявшим, в жизни, циникам? Почему именно у людей Чести просят помощи в трудные моменты?
Потому что не предадут, не воспользуются слабостью, чтоб подмять под себя. А уж потом, можно, со спокойной совестью, снова отбросить этих людей от себя. Ибо они, в общем-то обуза в «современной» жизни. Слишком честные, слишком правильные…
Настоящие рыцари, в век торжества техники, они остались такими, какими и были.
Это они стояли на шканцах Варяга, в его последнем бою.
Это они шли в атаку впереди пехотных цепей под Верденом.
Это они до последнего сдерживали натиск озверевшей матросни в Петербурге, в диком семнадцатом году.
Это они бросались под танк со связкой гранат; расстреляв боезапас, таранили вражеские самолеты, закрывали собой амбразуры.
Это они остановили и погнали назад коричневые орды.
Это они забрасывали пацанов в вертушки, а сами оставались и погибали в тех проклятых афганских горах.
Это от них огребали уверенные в том, что всех купят «чехи».
Они всегда есть, рыцари, люди Чести. Они рядом с тобой, одиночки, странные люди. Они и есть стержень нашего подленького людского мирка, неудобные, слишком правильные, гонимые. Но упрямые в том, что делают все по совести, по ненаписанному кодексу, что живет в их сердцах. Не желающие славы, почестей, абсолютной власти, считающие самовосхваление недостойным себя.
Творцы, воины, поэты, художники… Они есть и будут, как их не высмеивают и не травят…
Аня стояла на балконе, задумчиво глядя вдаль. На столе стояла, бутылка. С вином. Аня сказала, что сегодня подходит только вино. Я замер на пороге комнаты, держа в руке бокалы. Заходящее солнце очерчивало ее фигуру, казалось, что она такая… Неземная…
Дух захватывало… По телу пробежала дрожь, я, чуть дыша, смотрел на это чудо, не в силах сдвинутся с места, завороженный и изумленный. В груди сладко заныло и голова пошла кругом. На деревянных ногах, я зашел в комнату и слова сами слетели с губ:
Ты сон, ты краткое мгновенье
Ты серой жизни, яркий миг
Ты мне дана, за что, творенье?
За что я заслужил, твой лик?
Мои уста, грязны, убоги
Чтоб твое имя говорить!
За что, скажите же мне боги!
Я заслужил, с богиней быть!
Я брошу все, цветы, сонеты…
Я брошу меч, к ее ногам!
Лишь за одно мгновенье это.
Улыбку… Я и жизнь отдам!
Это что, я что-ли?! Вслух?! Лицо загорелось, наливаясь кровью. Аня, удивленная обернулась. Лицо ее было растерянным.
— Это чьи? — тихо сказала она.
— Мои, — как в бреду, тихо, сипло, ответил я.
Она подошла, положила руки на плечи. Ее лицо было так близко, а глаза… в них была такая теплота. Она молча смотрела на меня, а по ее щекам вдруг покатились слезы.
— Хорошие стихи, — прошептала она. — И ты хороший. Мне еще никогда такого не говорили.
Наши губы встретились, мои веки сами поползли вниз. Ее тело близко-близко прижалось к моему.
— Почитай еще? — попросила она оторвавшись.
— Я не… могу…, - с трудом ответил я. Оказывается, все это время я не дышал.
Она лишь улыбнулась, сверкая своими черными глазами. Они как провалы, куда-то утягивали меня, я не мог оторваться.
— Можешь, — ее голос, казалось, входил прямо в мозг. — Ты можешь. Ради прекрасной дамы, рыцарь может все.
Когда она погасила свет? Когда налила вино? Тот вечер остался в моей памяти какими-то урывками. Помню, как она смотрит на меня, сквозь алое вино, а ее губы шепчут: «еще».
Я читал ей свои стихи. Они были многие корявы, многие не до конца. Не знаю, почему я это делал, я никому, никогда бы не признался, что пишу стихи, это просто была моя отдушина, когда мне было плохо. Они были лишь для меня и только для меня. Но она просила, а я не в силах был ей отказать. Как мы оказались на диване? Я очнулся оттого, что она целует мой живот, а рубашка уже расстегнута. На улице уже стояла ночь, ее глаза блестели в лунном свете. Она вновь прижалась к моим губам, лежа сверху.
— Только не вздумай в меня влюбляться, — прошептала она, отрываясь.
Она встала и потянула меня следом. Рубашка полетела на пол. Звякнула пряжка брюк. Рухнул от ее толчка обратно на диван, я совершенно голый. В неверном свете я увидел, как с ее плеч, скользнуло вниз серой тенью платье. В висках застучал пульс, а сердце вообще забыло о правильной работе. Она передернула плечами и освобожденная грудь предстала моему взору. Во рту пересохло, я тяжело дышал, как после изрядной пробежки. Она переступила ногами, стягивая вниз черную, кружевную ткань и замерла на мгновение, давая полюбоваться собой…