А если она не звонила слишком долго и я уставал от непонятности и бессмысленности жизни, и от этого холодного огня внутри, тогда я звонил сам, придумав какой-нибудь дурацкий повод. И Лиза всегда радовалась мне, и говорила что-нибудь «про соскучилась», и мы ехали в гостиницу мириться, и я все никак не мог понять: зачем же я мучился, откладывая этот звонок…
Потом мы опять ссорились, я снова обижался, начинал страдать, но не как серьезный взрослый мужчина, а как четырнадцатилетний пацан. Можно было, конечно, привычно оправдываться перед собой тем, что любой влюбленный – мальчишка, но вот конкретно это мальчишество с ожиданием звонка было каким-то совсем уж нелепым, глупым, не возвышенным и не романтичным…
Этот бесконечный контрастный душ любви утомлял невероятно, но, как ни странно, приносил и радость, ощущение живой жизни, не усталости, не старости. Главное было не думать про то, сколько всё это может продолжаться и куда это всё выведет. Не думать! Не думать! Не думать! Бог Мой, ведь любовь – это чувство, к чему же тогда лишние мысли? И вообще, если есть чувства, тогда любые мысли – лишние. Тем более что Лиза больше не заводила песню про перспективы нашей жизни.
Но она все время ездила на гастроли и конкурсы, и, когда звонила мне оттуда, я слышал бесконечные мужские голоса рядом с ней и устраивал ей истерики, и вешал трубку, и гипнотизировал телефон, чтобы он выдал смску… Лиза возвращалась и звонила мне… И мы ехали… И это было прекрасно… И мы мирились… И не было этому конца.
Однажды, когда после очередной ссоры, мы лежали с ней в очередной гостинице, Лиза задала два вопроса.
Первый был неприятный:
– Послушай, ну, когда ты уже, наконец, снимешь квартиру? Это будет наш первый дом. Я тебе там все уютно сделаю. У нас будет свое гнездышко. Хорошо же ведь, правда?
– Хорошо, – буркнул я: когда я лежал рядом с Лизой, мне не хотелось ругаться. – Обязательно.
Второй вопрос оказался неожиданным:
– Поехали со мной в Прагу?
Я посмотрел на Лизу удивленно.
Она улыбнулась:
– Тебе не нравится моя идея? У меня гастроли с тем самым органистом, помнишь? Ну, когда ты со мной решился познакомиться, мы вместе с ним ваяли… Вспомнил? Ну вот. А теперь мы вместе с ним едем выступать в разных храмах. Говорят, в Праге церквей, как у нас – торговых центров. Ты был в Праге?
Я не смог сразу вспомнить, был ли я в Праге, но на всякий случай отрицательно покачал головой.
– Здорово! – обрадовалась Лиза. – Мы вместе откроем город, который называют самым красивым в Европе.
Это было очень неожиданно, я не знал, как реагировать. Хотя, почему – нет? Главное: репетировать в театре не надо и делать, в общем, нечего. Правда, Ирина…
– Наври что-нибудь жене, – Лиза словно услышала мои мысли. – У тебя получится. – Она повернулась ко мне и посмотрела тем серьезным, абсолютно лишенным иронии и лукавства взглядом, на который влюбленные женщины решаются крайне редко и только тогда, когда хотят сказать что-то очень для них важное. – Неужели тебе не хочется пожить со мной несколько дней? Неужели тебе не хочется засыпать вместе со мной и просыпаться? Неужели тебе не хочется каждое утро точно знать, что мы целый день будем вместе?
И я понял, что, если мне чего-то и хочется в жизни, то именно и как раз этого.
Правду говорить легко и приятно, – утверждал один известный персонаж. Приятные слова, возвышающие человечество. Ах, уж это человечество, которое так любит принижать самого себя поступками, но зато возвышать словами!
Правду говорить легко и приятно… Ага! Конечно… Смотря какую правду, когда, кому и при каких, извините, обстоятельствах. А вы попробуйте – поставить спектакль, ни разу не соврав артисту, что он – самый гениальный. А вы попробуйте – завоевать любовь девушки, ни разу не соврав ей что-нибудь про ее тело, душу и ум, врать про который бывает особенно нелегко.
Правду говорить легко и приятно… Как бы не так! Если говорить честно, сынок, то что такое воспитание, как не череда правильно подобранного вранья? Как часто я говорил тебе, что надо делать так-то и так-то, требовал даже, прекрасно понимая, что, делая так-то и так-то, прожить невозможно.
Правду говорить легко и приятно… Красивые, но глупые, а потому бессмысленные слова. Я пишу тебе правду – про свою жизнь, про свои метания, про свои измены твоей маме, наконец. Представляешь, если этот мой текст прочтет кто-нибудь другой? Он наверняка воскликнет: как можно! это безнравственно! такое писать сыну! чему вы его учите! ля-ля-ля! А ведь я говорю тебе правду.
Если бы человечество ради собственного возвышения не устраивало культ правды, а более терпимо относилось ко лжи – может, оно и жило б получше? Сколько людей стали несчастны, перестали понимать суть и смысл жизни, да и просто умерли, только потому, что кто-то решил, будто имеет право сказать им правду про них самих? И сколько обрело крылья, сумели взлететь над этой жизнью только потому, что кто-то вовремя сказал им возвышающую их ложь?
Я успокаивал себя этими размышлениями? Или я так думал на самом деле? Кто знает разницу, если она даже мне до конца не известна? Но представляешь, если бы я сказал маме правду про то, зачем я еду в Прагу? Вряд ли говорить ее мне было бы легко и приятно, да и мама, согласись, не обрадовалась бы.
Я сказал маме, что еду на театральную конференцию в Прагу.
– Надолго? – спросила она.
– На неделю.
Я был готов к скандалу. Я был совершенно расположен к тому, что мама не поверит, начнутся расспросы, меня станут прижимать к стенке, а я – выкручиваться.
Но Ира только и произнесла:
– Хорошо, – потом помолчала немного и добавила. – Ты выложи вещи, которые мне надо положить в чемодан, я соберу.
Если бы Ира ругалась, кричала, выясняла отношения, было бы легче, конечно, потому что – понятней. Когда понятно, – тогда нет проблем. Тяжесть – она ведь в отношениях только тогда появляется, когда ты в них разобраться не можешь.
Ну, почему, почему никак у меня не выходит оторваться от человека, вместе с которым прожил пятнадцать лет? Понимаю ведь, что мы уже никогда не будем вместе, а отрезать – не выходит. Отчего? Близкие чужие люди… Красиво сказано, конечно, только ведь что-то должно на этих весах перевесить: то ли – близкие, то ли – чужие. И я даже точно знаю, что именно перевесит, только чего ж оно не перевешивает-то никак?
Что меня связывает с Ирой? Жизнь. Опять же: красиво сказано. Но непонятно. Чем именно связывает людей жизнь? Что это за веревки такие? Или, может быть, проволока с острыми шипами? Наручники? А, может быть, клейкий противный скотч, который отдирается только с кожей? Нет, ну, правда, чем нас с твоей мамой сковывает жизнь? Общими воспоминаниями? Общими привычками? Абсолютным пониманием друг друга – ясностью без слов, даже без жестов? А помнишь, я говорил тебе, сынок, что любовь – это обмен душами? Может быть, все просто: когда люди меняются душами, они уже не могут расстаться?
Я все время пытаюсь забыть про тот наш с мамой ночной разговор после премьеры, а вот интересно: Ира о нем вспоминает? И что вообще эти наши ночные посиделки значили для нее, если, конечно, вообще что-нибудь значили?
Впервые за долгое время я смотрел на твою маму, стараясь понять: а каково сейчас ей? Она начала новую жизнь или купается в воспоминаниях о старой? Как она живет – в страданиях или в радости? Она сумела избавиться от своей болезни или с трудом, но сдерживает ее атаки? Странно и удивительно, но уже несколько лет я совершенно не думал об этом. Что ж это за жизнь такая хитрая, если она умудряется связывать двух людей, которые вовсе не думают друг о друге?
Или Ира обо мне думает? Что это за жизнь такая хитрая, если она умудряется связывать и не отпускать друг от друга двух людей, один из которых – или оба? – вообще не думает о другом? Воспоминания, понимание, прошлое – что угодно связывает двух людей, но не мысли друг о друге. Как такое может быть…
Я так внимательно смотрел на Иру, когда она жарила на кухне мои любимые котлеты, что она обернулась и спросила удивленно:
– Ты чего?
Тысячу ответов пронеслось в голове: от – «любуюсь», до – «всё в порядке, отстань». Но после любого из этих ответов должна была начаться какая-то жизнь, а я не знал, какой бы мне хотелось видеть мою домашнюю жизнь. Я словно смотрел на нее в перевернутый бинокль: вроде, близко, а кажется, что далеко.
Я промолчал.
Ира улыбнулась – то ли мне, то ли – каким-то своим мыслям:
– Я тебе даже завидую, что ты в Прагу едешь. Правда. Говорят, это самый красивый город Европы. Даже красивей, чем Вена.
Мне стало страшно и противно. Да, одновременно: и страшно, и противно. Я буркнул, что мне надо готовиться к выступлению на конференции… Боже мой, ведь, когда я приеду, придется еще что-нибудь врать и про конференцию и про то, как я на ней выступал… И отправился в свой кабинет.
Тут же, конечно, пришла смска от Лизы: «Умираю, как жду поездки. Мечтаю пройти с тобой в обнимку по Праге, и выпить кофе в маленьком кафе».
Я написал в ответ что-то романтическое, а потом сидел за столом и думал только о том, что надо бы уже купить кушетку, потому что тупо лежать все-таки приятней, чем тупо сидеть. И больше ни о чем не думал. Изо всех сил своих старался больше не думать ни о чем.
Ира позвала есть котлеты.
Котлеты, как всегда, были восхитительны. Только твоя мама умеет жарить котлеты так, чтобы сверху они были поджаристые, а внутри – воздушные.
Ели мы молча.
Я подумал зачем-то: «Интересно, умеет ли Лиза готовить? Хотя это не имеет ровно никакого значения. Или имеет?»
Я ел Ирины котлеты, а пытался представить себе, как мы живем с Лизой. Хотел нафантазировать картинку нашей будущей жизни, разглядеть там, в будущем, чего-нибудь. Но ничего не фантазировалось почему-то, ничего там, в будущем, видно не было.
– Восхитительные котлеты! – сообщил я.
– Спасибо, – сообщила Ира.