Воспоминание о де Каррионе приводит мне на память одного из моих деревенских соседей, о котором я тем более не вправе умолчать, что должен признаться в непростительной провинности по отношению к нему. Это был почтенный г-н Леблон, оказавший мне услугу в Венеции; совершая с семейством путешествие по Франции, он снял деревенский дом в Брише, недалеко от Монморанси[52]. Как только я узнал, что он мой сосед, я сердечно порадовался и почел не только обязанностью, но и удовольствием нанести ему визит. Я пошел на другой же день. По дороге я встретил знакомых, направлявшихся ко мне; пришлось вернуться с ними. Через два дня я отправился снова; он обедал в Париже со всей семьей. В третий раз он был дома; я услышал женские голоса, увидал у дверей коляску и перепугался: мне хотелось, по крайней мере в первый визит, повидать его как следует и потолковать с ним о наших прежних знакомых. Словом, я откладывал свое посещение со дня на день, а потом мне стало стыдно, что я так запоздал выполнить этот долг, и я вовсе не выполнил его: заставив так долго ждать себя, я уже не имел смелости появиться. Эта небрежность могла по справедливости рассердить г-на Леблона и придать моей лени вид неблагодарности; однако я чувствовал в глубине души себя виновным столь мало, что если б имел возможность сделать г-ну Леблону что-нибудь действительно приятное, даже без его ведома, то, наверно, преодолел бы свою лень. По беззаботности, по небрежности я всегда откладывал выполнение своих мелких обязанностей, и это причинило мне больше вреда, чем настоящие пороки. Худшие мои провинности были упущеньями: я редко делал то, чего не следовало делать, но, к сожалению, еще реже то, что следовало.
Раз уж я остановился на своих венецианских знакомствах, мне следует упомянуть одно, относящееся к тому времени, и которое я тоже прекратил совсем недавно. Это знакомство с г-ном де Жуанвилем, продолжавшим после своего возвращения из Генуи выказывать мне большую дружбу. Он очень любил бывать у меня и толковать со мной об итальянских делах и сумасбродствах г-на де Монтэгю, о котором он в свою очередь знал немало подробностей благодаря своим обширным связям в ведомстве иностранных дел. Я имел также удовольствие встретиться у него со своим старым товарищем Дюпоном, купившим должность у себя в провинции и приезжавшим иногда по делам в Париж. Г-н де Жуанвиль постепенно стал все больше и больше искать моего общества, так что это становилось даже стеснительным для меня; хотя мы жили довольно далеко друг от друга, у нас бывали бурные объяснения, если я целую неделю не приходил к нему обедать. Отправляясь в свое поместье, он всякий раз настаивал, чтобы я поехал с ним; но, проведя там однажды неделю, показавшуюся мне очень длинной, я больше не хотел туда ездить. Де Жуанвиль был, несомненно, человек порядочный и благовоспитанный, в некотором отношении даже приятный, но недалекий; он был красив, почти как Нарцисс, и довольно скучен. У него было странное собрание редкостей, быть может, единственное в мире; он сам уделял этим диковинкам много внимания и занимал ими своих гостей, хотя это подчас не доставляло им большого удовольствия. Де Жуанвиль собрал очень полную коллекцию водевилей, имевших обращение при дворе и в Париже за время более чем пятьдесят лет, со множеством анекдотов, которых нигде больше нельзя было найти. Вот материалы по истории Франции, каких не сыщешь ни у какой другой нации!
Однажды, в пору наших лучших отношений, он оказал мне такой холодный, такой ледяной прием, совсем непохожий на его обычное обращение со мной, что я, дав ему возможность объясниться и даже попросив его об этом, ушел от него с твердым решением никогда больше у него не бывать, и выполнил это решение. Меня не заманишь туда, где я был хоть однажды дурно принят; и на этот раз не было около меня Дидро, который взял бы г-на де Жуанвиля под защиту. Напрасно ломал я себе голову, чем я перед ним провинился; я не мог ничего придумать. Я был уверен, что никогда не говорил ни о нем, ни о его близких иначе как самым уважительным образом, – я был искренне к нему привязан; да и помимо того, что я не мог сказать о нем ничего, кроме хорошего, моим нерушимым правилом всегда было говорить только уважительно о домах, где я бываю.
Наконец, думая и передумывая, вот к какой я пришел догадке. Когда мы виделись с ним последний раз, он угощал меня ужином у своих знакомых девиц, вместе с двумя-тремя служащими ведомства иностранных дел, людьми очень любезными, ни видом, ни манерой держаться не похожими на распутников; могу поклясться, что я, со своей стороны, провел весь вечер в довольно печальных размышлениях о несчастной судьбе этих женщин. Я не вносил своего пая, потому что ужином нас угощал г-н де Жуанвиль, и ничего не платил девицам, не дав им возможности заработать, как это было с падуанкой. Мы вышли вместе, довольно веселые и в добром согласии. Не возвращаясь больше к этим девицам, я через три-четыре дня отправился обедать к г-ну де Жуанвилю, которого с тех пор не видел, и встретил там описанный выше прием. Не умея придумать другую причину, кроме какого-нибудь недоразуменья, связанного с тем ужином, и видя, что он не желает давать объяснений, я перестал к нему ходить, но продолжал посылать ему свои сочиненья. Он нередко просил передать мне привет; и когда я однажды встретил его в фойе театра, он стал любезно пенять мне за то, что я перестал его навещать. Но я не изменил своего решения. Вся эта история производила скорей впечатленье размолвки, чем разрыва. Как бы то ни было, поскольку я не встречал его больше и не слыхал о нем с тех пор, было бы слишком поздно идти к нему после многолетнего перерыва. Вот почему г-на де Жуанвиля я не включаю теперь в мой список, несмотря на то что в течение довольно долгого времени бывал у него в доме.
Не стану раздувать список большим количеством имен, – знакомых менее близких или переставших быть близкими за время моего отсутствия, но с которыми я тем не менее продолжал иногда видеться в деревне, как у меня, так и у моих соседей, – например, с аббатами де Кондильяк и де Мабли, г-ми де Меран, де Лалив, де Буажлу, Ватле, Анселе и другими, – их было бы слишком долго перечислять. Вскользь упомяну я и о своем знакомстве с г-ном де Маржанси, дворянином для поручений при короле, бывшим членом гольбаховской группы, покинувшим ее, как и я, и бывшим другом г-жи д’Эпине, оставившим ее, как и я; упомяну также о знакомстве с его другом Демаи{380}, знаменитым, но быстро позабытым автором комедии «Нахал». Маржанси был моим деревенским соседом, так как его именье находилось возле Монморанси. Мы были старые знакомые, а соседство и известное сходство жизненного опыта сблизили нас еще более. Демаи вскоре умер. Он был человек достойный и неглупый, но несколько напоминал героя своей комедии, был фатоват в обществе женщин, и они не особенно жалели о нем.
Не могу обойти молчаньем завязавшиеся к тому времени новые отношения, так повлиявшие на всю остальную мою жизнь, что я должен отметить их начало. Речь идет о г-не Ламуаньоне де Мальзербе{381}, первом председателе налоговой палаты, в то время ведавшем печатью, которой он, к великому удовлетворению литераторов, управлял столь же просвещенно, как и мягко. Я ни разу не был у него в Париже; тем не менее я всегда видел от него большое снисхождение во всем, что касалось цензуры; и я знал, что не однажды он очень сурово одергивал тех, кто писал против меня. Я получил новые доказательства его расположения в связи с печатаньем «Юлии»: пересылать почтой из Амстердама корректуры такого большого произведения стоило очень дорого; г-н де Мальзерб, имея право бесплатной корреспонденции, разрешил направлять корректуры по его адресу и пересылал их мне также бесплатно, за подписью своего отца, г-на канцлера. Когда в Амстердаме сочинение было напечатано, он разрешил распространять его в королевстве только после того, как разойдется парижское издание, которое он велел отпечатать в мою пользу, вопреки моей воле. Поскольку эта прибыль была бы с моей стороны воровством у Рея, которому я продал рукопись, я не хотел принимать предназначенный мне подарок без его согласия, а когда он весьма великодушно это согласие дал, я решил разделить с ним сто пистолей, вырученных за парижское издание, но Рей отказался от них. Однако из-за этих ста пистолей мне пришлось испытать огорченье, о котором де Мальзерб не предупредил меня: роман был страшно искалечен, а распространение хорошего издания было отложено до той поры, когда разойдется плохое.
Я всегда считал г-на де Мальзерба человеком испытанной прямоты. Ни разу не было ничего такого, что заставило бы меня хоть на минуту усомниться в его честности; но при этом высоком качестве – он человек слабохарактерный и, желая оградить от беды тех, в ком принимает участие, иногда вредит им. Он не только велел выкинуть более ста страниц в парижском издании, но произвел сокращение, которое можно было назвать предательским, и в экземпляре хорошего издания, посылая его г-же де Помпадур. В этой книге у меня где-то говорится, что жена угольщика более достойна уважения, чем любовница принца. Эта фраза пришла мне в голову в пылу творчества, без всякого намека, клянусь в этом. Перечитывая роман, я подумал, что такие слова, пожалуй, сочтут намеком. Однако, придерживаясь чрезвычайно опасного правила ничего не выбрасывать, если совесть говорит мне, что я не имел в виду ни на что намекать, когда писал, – я не стал вычеркивать эту фразу и ограничился тем, что вместо слова «король», которое написал сначала, поставил слово «принц». Такое смягчение показалось де Мальзербу недостаточным; он выбросил всю фразу в оттиске, который велел нарочно отпечатать и вклеить как можно аккуратней в экземпляр г-жи де Помпадур. Этот маневр не укрылся от нее. Нашлись добрые люди, которые указали ей на это. Что касается меня, я узнал обо всем этом лишь долгое время спустя, когда начал испытывать на себе последствия ее гнева.