Послушай, а ведь это потрясающая сцена, когда твой отец и проч.
Ангел мой, надменно отвечаю я, все так, только это цитата оттуда-то и оттуда-то. На лице ее изумление, ага, говорит она, чуть подумав, так значит, сцена с пожаром оттуда же… Да нет, эта сцена, насколько я знаю, реальная. И тут начинается игра, когда она пытается угадать, где вымысел, а где правда, при этом (к моему удовлетворению) довольно часто попадая пальцем в небо.
Да нет же, клянусь тебе, это чистая правда! Но она лишь отмахивается и смеется.
На прощанье я обнимаю ее, обнимаю долго и с благодарностью. Как многим я ей обязан. Мне кажется, она влюбилась в моего отца. <Вчера, по случаю именин Доры, позвонила, наверное, самая гениальная из моих так называемых танти. С каким удовольствием я прочитала бы еще раз твою книгу, да только я уже не могу читать. Но когда читала, то сразу опять влюбилась в твоего отца. И это уже не в первый раз. Стоило мне его только увидеть, как — бац! — сразу влюблялась в него. Короче, держитесь, собаки, как он завещал…>
Эх, хорошо было бы все это опубликовать не сразу. Дать бы отцу еще некоторую отсрочку, лазейку, фору, пусть полюбят его и другие, пусть полюбят его во всем мире, пожалеют, поплачут над ним, пусть сначала оценят его, а потому уж оплевывают. с. [с.] [На меня накатывает невероятное, сотрясающее все тело рыдание, и, как ни смешно, я отворачиваюсь от стола, чтобы не заляпать тетрадь. Этот фрагмент я уже видел, должен был видеть не раз, но, наверное, забыл, и теперь, как после внезапного утреннего пробуждения, чувствую: нет, мне это не приснилось, все так и есть. Меня сотрясают рыдания, и теперь уже я глотаю слезы и сопли.]
Показываю Марцеллу автограф на одной из своих книг: «Неизвестному Матяшу Эстерхази с любовью от Петера Эстерхази». Так я ее надписал. Мне это казалось шуткой. Мой сын недовольно покачивает головой.
Мразь, агент III/III.
Неужто отныне мы будем называть его так?
Нет. Не будем… Не говорить о нем, но и не помалкивать в тряпочку, это было бы хорошо.
10 февраля 2000 года, четверг
Жду отца.
По дороге в Архив (а шел я со стороны Площади героев) в очередной раз взглянул на печально известное здание, что на по проспекте Андраши, 60, до недавнего времени — Управление госбезопасности, а до этого, в годы войны, резиденция венгерской фашистской партии. Обыкновенное будапештское здание, ничем особенным не выделяющееся. Кроме запаха крови, приходит мне в голову.
Утренний диалог. Ты в Архив? Нет, в гэбэ.
С утра просматривал начало «Гармонии». Но что-либо изменить в ней теперь уже невозможно. По мнению Ж., надо бы в самом начале чуть больше драматизма, чуть больше мрака и боли (насколько я понимаю). Но единственное, что я могу сделать, — перенести ближе к началу фразу: «Мой отец долго не хотел сдаваться, ибо не слишком-то доверял своему сыну. А тот знай дубасил его и дубасил». Это 8-я из «Нумерованных фраз из жизни рода Эстерхази». Любое другое вмешательство в текст было бы ложью.
Прямо передо мной в Архив заворачивает Д. [коллега]. Я в панике едва не обращаюсь в бегство. Почему? Кадаровский прихлебатель, подонок, припечатываю я его про себя. Почему? [По моим истеричным рефлексам можно отслеживать истеричные рефлексы всего общества. Из моего неустроенного «я» ненависть так и хлещет. Неважно, ты унижал или тебя унижали, — все это мы вымещаем теперь друг на друге. Так иногда затрещина достается ребенку, потому не может достаться жене (мужу). <Из гениального «Дневника» Сэмюэла Пипса: «1662 год, 1 января. Нынче утром, неожиданно пробудившись, я заехал локтем по лицу моей благоверной, да так, что она возопила от боли, что вызвало во мне сожаление, и я снова заснул».>
Вчера Ж. рассказывала, что однажды, не так давно, встречалась с Папочкой, когда он принес в издательство какой-то перевод. Но о том, кто был этот «достойный внимания» мужчина, ей сказали потом, и она очень сожалела, что упустила возможность с ним познакомиться.
[Только что получил по почте рецензию о романе, часть которой я здесь воспроизведу. До чего же все это смешно; не хочется быть богохульником, но это юмор Всевышнего, точнее некая Гениальная Шутка, лишенная юмора. Ибо юмор — качество человеческое. С другой стороны, что значит быть человеком, я заново постигаю только теперь. «Новая книга П. Э. — да будет позволено мне сказать несколько выспренних слов — это роман о гармонии, взаимопонимании и мире. Роман, создающий дружественные, непротиворечивые отношения между вещами, мирами, фразами. Между правдой и фальшью, историей и историями, романом и книгой. Между отцом и сыном. Воплощение этой гармонии и есть душа этой книги». Вот почему потребовалось «Исправленное издание» — книга, которую вы сейчас читаете.
Отец у вас был просто фантастический, признался на днях В., который тоже прочел роман. Я искренне и привычно кивнул в ответ. И, боюсь, что при этом еще улыбнулся.
А вчера в интервью на вопрос о том, в чем сложность работы, которой я занят сейчас, я ответил: в том, что самым тщательным образом мне нужно расставить все по своим местам, отделив в душе любовь и презрение. И добавил, что концентрации это требует невероятной. — Что верно, то верно…]
На нем так странно висело пальто, продолжает рассказывать Ж., только люди его поколения умели носить пальто так беспомощно, жалко. (В фильме Петера Готара «Остановившееся время» есть такие униженные, пропахшие перегаром размокшие персонажи; к примеру, актер Лайош Эзе. Готар вообще понимал толк в отцах.) Как будто их размололи в ступе! Сравнивая с тобой…
Я стыдливо краснею, но, кажется, делаю это незаметно.
Возможно, он похудел и действительно выглядел каким-то побитым. В последние три-четыре года он здорово сдал. Птицекляча — так я о нем написал, но то было в 1977 году, в «Производственном романе» (ему тогда было пятьдесят восемь — немногим больше, чем мне теперь). Среди друзей-ровесников (дядя Золи, дядя Лайош) он выглядел всегда крепким, более того, моложавым, и никак уж не стариком.
Но, помню, однажды я наблюдал за ним из окна — он с жалким видом, подавшись вперед, еле тащился против ветра, как будто передвигался по чему-то вязкому, вроде битума или меда.
А позавчера из того же окна я наблюдал фантастическую картину. Вниз по лестнице, с непосредственностью своих тринадцати лет, скатывается Миклош, ну конечно, да, выучил, я сейчас, мигом, бросает он матери, из чего следует, что ничего он не выучил, и вопрос еще, открывал ли он вообще учебник (по поводу неудов в дневнике у него всегда находятся невероятно красивые и головоломные объяснения, например, что я совершенно неправ, усматривая причинные связи между не выученным вчера уроком и сегодняшним неудом, хотя он допускает, что подход мой может казаться логичным, и вообще, если честно, то он должен со мной согласиться, что учебе надо бы уделять больше времени, что он, кстати, планирует, больше того, уже твердо решил изменить эту ситуацию, но ведь в данный момент речь совсем не об этом, а о том… и т. д.), что, в свою очередь, требует, чтобы я оторвал свой родительский зад от стула, но уже поздно: дверь за Миклошем захлопывается, едва успев открыться.
Я вижу его через окно, он стоит рядом, отделенный от меня лишь стеной. Он делает глубокий вдох, как будто только что вынырнул из-под воды, по лицу его растекается блаженная ухмылка, он окидывает взглядом сад, белый свет, весь залитый слепящим февральским солнцем, и, словно щенок, мчится куда глаза глядят, без какой-либо цели (цель сама его найдет), чуть не взлетает, словно вместо рук у него выросли крылья, закладывает виражи, на ходу останавливается, мчится назад, припускает галопом — только что на яблоню не взбегает, хохочет, беснуется, скачет — словом, весь он — движение. Изумительная картина. Великий момент.
Насколько иным занята сейчас его голова… он думает о свободе, ну а я… я, впрочем, о ней же.
Вот только момент великим не назовешь: досье Чанади, мне пора к нему.
1 июня 1957 года
Донесение о том, кто в период революционных событий вступил в национальную гвардию. Шесть имен. Из них один в заключении, другой был убит в ноябре, двое эмигрировали. Но двое все же остались! Затем следует список фамилий бывших офицеров армии, полиции, жандармерии. Как сказано в «заключении», слишком краткий. И «беспринципный». В контрреволюционных событиях участия не принимал, в течение всего времени оставался дома. (…) Страдает пороком сердца. Или: занимается пчеловодством.
<Кстати, чтобы напомнить, в каком мире мы жили/живем: за неделю до этого, 23 мая, были арестованы бывший президент республики Золтан Тильди, государственный министр правительства Имре Надя Иштван Бибо, нынешний президент республики Арпад Гёнц. Правда, одновременно, как сообщает историческая хроника журнала «Беселё», на той же неделе венгерское радио начало получасовые передачи на религиозные темы.>
К этому времени мы уже точно жили в будайском районе Ромаифюрдё, ибо следующее свидание с офицером-куратором состоялось в кофейне «Фень» в 11 утра в день Петра и Павла. Интересно, как ему удавалось ходить в кафе по утрам?! Задание: Агенту поручено собрать сведения о поведении и контактах С. У. При слове «агент» меня охватывает невольное возмущение (или, если быть терминологически точным, в мозги шибает моча), какого хрена он обзывает агентом моего отца, пускай своего обзывает, коммуняка вонючий! ж. с., с. M-да, вообще-то, это удар — поливать коммунистов отныне мне будет не очень удобно. Или наоборот? Точнее, мне теперь ясно, что поливать их нет смысла (в чем я и так был всегда уверен).
<В связи с коммунистами и моим отцом мне приходит на ум: не составить ли список казненных в течение 1957 года? 19 января казнен Йожеф Дудаш, руководитель Национального Революционного комитета, казнен также Янош Сабо (все звали его дядя Сабо), руководитель повстанческой группы на площади Сена, 26 июня казнили Илону Тот, Миклоша Дёндёши и Ференца Ковача, 20 июля, после процесса о массовых беспорядках в Мишкольце, — Гезу Балажа, Ласло Г. Тота, Золтана Саса, Ласло Лендела, Ференца Комьяти, Дежё Шико и Золтана Надя, 12 августа покончил с собой находившийся в предварительном заключении председатель