Наверное, это момент смирения.
19 августа 1958 года
<Коллегия народных заседателей Верховного суда под председательством Ференца Виды в этот день осудила Шандора Харасти к шести годам, Габора Танцоша к пятнадцати, Дёрдя Фазекаша к десяти годам тюремного заключения, а мой отец подготовил первую информацию о настроениях в обществе.> Он навестил старика В., как раз в это время скончался К. Р. [его, пожалуй, я расшифрую — друг моего дедушки Карой Рашшаи], и они обсуждали это событие… Он вспомнил связанные с ним некоторые события (их совместную акцию против закона о евреях) и охарактеризовал умершего как человека принципиального и решительного, а кроме того, он посетил еще тетю Эржи; по-моему, в донесении ничего интересного (?), однако у Тота свой, более широкий подход: это уже ближе к той форме, которую должна иметь информация о настроениях в обществе. Тот — тонкий эстет, понимающий, что во всяком произведении первична форма, донесение качественное, может быть использовано для подготовки сводки о настроениях.
Временами у меня возникает желание что-то проскочить, два-три донесения, настолько они однотипны. Но важнее все же проследить, как Папочка, шаг за шагом, скатывается по наклонной.
Следующая встреча состоится в «Столетии» — хорошем по тем временам ресторане. Умели, однако, жить! Лет восемь-девять спустя, будучи гимназистом и начинающим гурманом, in concreto обжорой, я бывал там несколько раз. Помнится, копил деньги, чтобы время от времени (после занятий) отправиться в хороший ресторан (о чем дома, если память не изменяет мне, я не распространялся). Однажды я заказал на десерт фрукты, и мне принесли яблоко (старкинг), на тарелочке, с ножом и вилкой. Я сидел в середине зала, можно сказать, на виду. Осмелиться? Не осмелиться? Знай я, что можно и чего нельзя (в ресторане), я делал бы то, что хочу (ибо, естественно, делать того, что нельзя, мне бы не захотелось), короче, я, как обычно, взял яблоко в руку и начал грызть. При этом довольно и ободряюще ухмылялся метрдотелю, который и глазом не повел — все было в порядке.
В следующем донесении нам следует отчитаться о праздновании Дня конституции 20 августа.
22 августа 1958 года
Вместо этого он докладывает о том, что по семейным обстоятельствам находился в районе Орослани — значит, был в Майке, мы тогда проводили там каникулы у моей бабушки, см. стр. 358 и сл., замечательные лирические пассажи о нравственности, любви к ближнему, традиции, родине, — где неоднократно, напр. в станционном буфете (стр. 429), рядовые труженики высказывались в том духе, что правительство мол поступает разумно, не подвергая дискриминации вернувшихся домой эмигрантов (волны 1956-го). — Так и слышится в этом некий тонкий юмор. В этой хитрой попытке на них повлиять. Только где, на кого мог подействовать такой юмор. Нигде и ни на кого. <Читая немецкую прессу, я вижу, насколько распространен был этот самообман, нечто похожее пытались проделывать почти все информаторы штази, точнее, впоследствии это был главный их аргумент в собственную защиту. Да и у нас в стране подобные басни на тему «как я разлагал органы изнутри» хорошо известны…>
30 августа 1958 года
О ерунде, ни о чем, но вот фразочка: зарекомендовал себя как человек добросовестный, но неспособный к самостоятельным действиям, и все-таки, по мнению Тота, пригоден к использованию.
19 сентября 1958 года
Площадь Геллерта. На вопрос, каково его мнение о положении на Дальнем Востоке, он ответил, что, по всей вероятности, обе стороны пойдут на уступки и войны не будет. — В электричке двое неизвестных говорили о том, что епископов Эндреи и Паппа — как они выразились — посадили. Не является ли это заключенное в тире уточнение шагом в сторону «наших», противостоящих «ненашим»? Сантиметр за сантиметром его вдавливают — да он уж и сам туда лезет — все глубже в дерьмо.
Примечание: (…) хотя он и говорил со своими знакомыми из аристократов, но беседу провел не так, как я его инструктировал (…) В ходе беседы он должен задеть (sic!) материальное положение и трудные обстоятельства жизни. Поставить вопрос, дискриминируют ли их так же, как и его. То есть он должен плакаться. А я-то всегда говорил, что мы никогда не слышали, чтобы он хныкал, и как для нас важен был этот пример.
30 сентября 1958 года
С этой целью я разговаривал с женой В. П., с Й. П., Д. Б. и женой Б. Э., однако никто из них с данным лицом незнаком. Воспользовавшись случаем, я поинтересовался у них, чего они ожидают от референдума во Франции; все они полагали, что победит де Голль. (Что и произошло через несколько дней.)
Европа: вид снизу. «Воспользовавшись случаем». Неужто и правда он ради Тота затевал такие идиотские разговоры? Представить себе не могу, что жизнь его состояла из этого.
Задание: В повседневных беседах ему надлежит отслеживать политические мнения поименованных (?) лиц и излагать их независимо от того, положительные они или отрицательные. Эстетические позиции Тота абсолютно совпадают с моими. Особое внимание следует обратить на выборы и положение на Дальнем Востоке. Донесение должно отражать в первую очередь классово чуждые мнения. Отражай, фатер.
7 октября 1958 года
В ходе бесед я неоднократно касался вопроса о выборах. Но в целом большого интереса это не вызывало; в Чакваре это объяснялось, вероятно, тем, что был храмовый праздник, ярмарка, так что поддерживать тему не удавалось.
Стоп. Остановимся на минуточку, потрясенные, на грани рвоты. (Солнце за окном светит так весело, словно бы говорит: врешь! не может такого быть!) Мы сейчас предаем наших бывших слуг, сдаем их этим сволочам (которые в принципе представляют исторические интересы наших бывших слуг, точнее, в 1958-м не представляют уже и в принципе). Возможно, мы предаем их интеллигентно, никто ведь не пострадает, имен в донесении нет, но все же представим себе ситуацию: они выпивают вместе на сельском празднике, тронуты уважением, да и сами себя уважают за то, что смеют в открытую показаться с «помещиком» (его сыном), да и вообще они попросту любят Папочку, любят, потому что не любить его невозможно, будь здоров, Матика, и ты будь здоров, дорогой Додо, с., [с.], <все, выплакал>, после чего агент возвращается домой, дети висят на нем, будто фрукты на дереве, что ты привез нам с ярмарки (гостинцы), жена с некоторым подозрением обнюхивает его, ищет чужие запахи, а потом он садится за письменный стол, тихо, дети, ваш папа работает! и начинает писать: В ходе бесед я неоднократно касался вопроса…
Мне больно. (Был момент, уже post festum, когда мне очень хотелось, чтобы «Гармония» начиналась этими словами, чтобы именно они стали первой фразой в «Жизни рода Эстерхази»: 1. Мне больно. Но я передумал, и осталось пророческое «чертовски трудно врать…».)
Агент воздерживается от конкретики. Не ищет контактов с лицами одного с ним классового происхождения, замыкается в узком семейном кругу. А потому и не может давать подробную информацию. На встречах с ним я пытаюсь его постепенно от этого отучить. Так вот кто, оказывается, отучил его от узкого семейного круга. Если бы знала об этом Мамочка… Или знала? Да вроде и признаков не было. В самом деле, что она могла знать?
Поскольку сегодня пятница, из Архива меня вышвырнули в полдень, и я отправился в Эгер на встречу с читателями. Почерпнув силы как раз из последних событий, я решил завернуть в Хорт. С некоторым трудом отыскал улицу Геребена Ваша, где мы жили во время депортации. Но в дом заходить не стал. То была еще чистая ситуация, еще ничем не запятнанные евангельские страдания. Ну и грязища кругом! Страна грязи. Я пишу это в ресторане между Хортом и Дёндёшем. Стоит вонь. Впитывается в одежду, я тоже буду вонять. Воняет с кухни, воняет от официанта, воняет от двух мужичков («из местной кооперации»), которые уминают рубец. Что-то дурно пахнет моя страна. Но рубец выглядит замечательно, аппетитный, свежий. Я заказываю консоме из дичи, тоже вкусно.
12 февраля 2000 года, суббота
Кто бы подумал, что в жизни бывает все как в романе? В дешевом политическом детективе времен «холодной войны». Все это так грандиозно и жутко. Нет: ничтожно и жутко.
Почему, почему, почему? («Куда, кому, зачем?»)
14 февраля 2000 года, понедельник
Спешу в Архив. (Ну чем не роман воспитания: мне больше не хочется говорить «в гэбэ», и кроме того — если только не будет слишком веских причин — свои всхлипы типа «вот бляди!» обещаю заменять выражением «тысяча чертей!».) По дороге читаю Чорана. Почему Чорана? Да просто книжка удобная, входит в карман пальто.
Читаю о прощении. О том, что, конечно, можно простить врага, но, как говорит Мориак, невозможно забыть, что ты простил его. Нет ничего более непроясненного, чем то, что мы называем прощением.
Я работаю против забвения. Мне хочется, чтобы дело Папочки не забыли, а, напротив, запомнили. Прощения я не хочу. (Если б хотел — умолял бы, на коленях ползал. Если б это хоть что-нибудь изменило.) Так чего же мне нужно? Ну… чтобы все это… было видно. Чтобы выяснилось, что было в действительности, а в действительности, как выяснилось, было это.
11.10. Сижу в Архиве. Мне хотелось всегда сидеть за одним и тем же столом, спиной (!) к двери, раньше это удавалось, но сегодня не получилось. Суеверно воспринимаю это как дурной знак. Только что из уличной телефонной будки я разговаривал со своим другом. (Похоже, скоро все уже обзаведутся мобильниками, и телефонами-автоматами буду пользоваться только я.) Я весь день в городе, сказал я ему. (Как будто я приезжаю сюда из провинции.)
Весь день?
В общем, да, потому что… приходится здесь колупаться все время… то есть в принципе… в принципе вечером я, наверное, смог бы выкроить пару часов, но…
Да не бойся, меня твои тайны не интересуют.