Скандал с австрийским издательством, придется от них уйти (так как незачем оставаться), я-то думал, что до конца жизни таких забот у меня не будет, но теперь придется принимать решение, а еще неплохо бы помечтать — о том, чтобы за рубежом судьба «Гармонии» сложилась удачно (то, что здесь будет так, уже видно), — но все эти вещи меня не интересуют, потому что меня теперь только это… чуть было не написал «интересует», но это не то, слишком слабо, я и это теперь — одно, то есть это и есть теперешний я. Мне это чем-то напоминает бездарно проведенный за письменным столом день, в такие дни всегда кажется, что эта бездарность и есть «я».
Опять же эффект переодетого королевича. (Или нечто противоположное. ж. с.)
17 марта 1959 года
Он опять достает несчастного старика В. Выяснить, который из братьев П.-Ч. является его зятем. Выяснил. Остальные задания информатор не выполнил, так как один из его детей заболел ветрянкой. Думаю, это Михай, его обыкновение. Фигурирующая в романе младшая сестренка в основном унаследовала его черты. [Как-то на встрече с читателями кто-то с жаром заговорил, дескать по его сведениям, я имею трех младших братьев, а сестры — бросил он, словно козырь, — у меня вообще нет! На что я, с ледяной элегантностью: А в чем вопрос?]
24 марта 1959 года
13.00, зал ожидания Западного вокзала. Агент не справился ни с одним из порученных ему заданий. Ссылается на то, что не нашел указанное лицо, а также на болезнь жены.
На следующий день ему исполнится сорок. Сорокалетний мужчина! Бог мой! Мы в расцвете сил, кое-что уже сделано, но многое еще предстоит, легкая меланхолия, ибо уже видны наши возможности и масштабы, — словом, момент значительный. И что же мы вместо этого видим? Побитого шелудивого пса, с поджатым хвостом крадущегося вдоль плетней.
Сейчас я ощущаю себя скорее в позиции читателя, а не писателя. Читаю эту, мягко выражаясь, дрянь и переписываю ее в тетрадь. Я все еще как бы чего-то жду — не пробуждения, нет, просто, быть может, я наконец хоть что-то пойму. А впрочем, я почти уверен, хотя и сопротивляюсь этой уверенности, что ничего не произойдет, будут попытки как-то увернуться, будет смирение, будут мелкие в каждом конкретном случае мерзости, составляющие в целом одну большую. И не будет никакого объяснения, а будут лишь унижение и позор.
Четыре часа, пора заканчивать смену, до сих пор просмотрено 212 страниц.
Сижу (теперь) уже в Клубе архитекторов, тепло, передо мной стакан красного вина, жду друзей. Приятное чувство уравновешенности. Правда, идиллии придает некоторую неустойчивость то обстоятельство, что я как раз читаю в «Критике» статью Берковича о деле Тара. Вопрос в том, читаю я, достанет ли у нас мужества взглянуть в лицо фактам. Мне достанет. Мой отец — называю его так из доверия к Тару — был засранец и мелкий стукач. (Пауза.) Мне-то достанет, вот только потом что будет? Этого я не знаю.
<Миклош Янчо спрашивает, над чем это я так остервенело работаю. Над небольшим романом, легким и развлекательным; как обычно: свобода, любовь, ухмыляюсь я, но, видимо, несколько судорожно, потому что старина Миклош долго и пристально глядит мне в глаза, потом кивает и гладит меня по щеке. Ну да, говорит он, это было заметно уже и в «Гармонии».>
15 февраля 2000 года, вторник
Утром высказываю Гитте предположение, что Б. Э. тоже, видимо, был композитором, а еще говорю, что хороших доносов не существует, ибо вред абсолютно непредсказуем. Донос вреден всегда — и тем, что кого-то касается лично, и тем, что он укрепляет этих мерзавцев. Всякий донос укреплял Кадара. Когда речь заходит об «этом» (а теперь это постоянно), Гитта бледнеет, краснеет, физически изменяется, то есть страдает. Она так любила, так уважала — не удивляйтесь — цельность натуры моего отца, его независимость, тихое превосходство, значительность и широту. Мужественность. Да и меня в нем любила. Невестка и свекор: любопытные отношения.
Ну вот и мои досье. Сотрудницу, которая их приносит, слегка раздражает, что всякий раз за ними приходится идти в кабинет начальника, поэтому она с небрежной улыбкой бросает: Пожалуйста. Ваши сокровища. — И в самом деле сокровища, раз так берегли их. Но не уберегли.
Когда я входил, у отдела обслуживания заполнял бумажки мужчина лет этак семидесяти. Типично венгерское выветренное лицо. Он тоже ищет здесь свою правду, его тоже предал мой Папочка. (Я вглядываюсь в него и чувствую, что имею прямое — личное — к нему отношение.) Хотя, может, и он был агентом отдела III/III.
В самом деле: нашу правду искать здесь нечего. Личные страдания членов семьи растворяются, как аспирин Байер, в этом предательстве. Настоящее деклассирование происходит теперь. Следующие пятьсот лет придется начать с нуля. Милый Папочка! Нападай! Сабли наголо, мой сынок! — Идиот. Что за литературщина! Ничего стоящего из этого не получится. Обладать хорошим пером хорошо для птиц. Возвращаюсь к досье, чувствуя, что на этот раз — вовсе не так, как в жизни — не могу оставлять отца одного, бросать его на произвол судьбы.
31 марта 1959 года
Наводил (в соответствии с указаниями) справки об Ф. X. у жены В. П. А также у Ирмочки. Выяснил, что Ф. X. живет в Пилишчабе. Осведомитель пытался выполнить полученное задание. (…) В ходе беседы он просил нас проинформировать его, кто из аристократов живет в Пилишчабе, поскольку он мог бы собрать через них больше сведений. — Уже проявляет усердие! Новая ступенька: он впервые активен, играет роль не безвольно, в силу неодолимых обстоятельств, а деятельно, с желанием. Как сотрудник. Здесь впервые он — их коллега.
<1 апреля 1959 года
Коллегия народных заседателей Верховного суда под председательством Ференца Виды приговаривает Ференца Мереи к десяти годам, Шандора Фекете — к девяти, Дёрдя Литвана — к шести, Андраша Б. Хегедюша — к двум, Енё Селла — к пяти годам тюремного заключения.
3 апреля 1959 года
Выборочная амнистия для осужденных на срок не более двух лет. Персональной амнистии удостоен бывший президент Венгрии Золтан Тильди. До 31 мая под выборочную общую амнистию попадают 1610 политзаключенных. — Кнут и пряник, Мереи взяли, Тильди освободили.>
Следующая встреча — в 13.00 у Западного вокзала в день моего рождения. А я-то еще обижался и изумлялся, почему он опаздывает, почему явился поддатый и, осклабившись, вместо меня разом задул все девять свечей на торте. Учись, сорванец, с гордостью сказал он.
Когда я упомянул об этих частых конспиративных встречах у Западного вокзала, Гитта вспомнила: дядя Фрици как-то рассказывал ей, что видел старика недалеко от вокзала на бульваре св. Иштвана — пьян был в дым, едва держался на ногах. Теперь об этом придется думать немного иначе, чем прежде.
Он сделал налет на дом Б. Э., но застал лишь хозяйку. В ходе визита мной было установлено, что живут они скромно, одежда поношенная, мебель старая, доставшаяся, видимо, от родителей. Ребенок у них больной я его помню, поэтому учится дома, и платить за это приходится 300 форинтов в месяц, что, как выразилась жена Б. Э., весьма накладно для их бюджета.
В дополнение к донесению Тот записывает, что попросил информатора внести ясность относительно церковных связей его отца. «Его отца», в данном контексте я этим выражением просто упиваюсь! На что Папочка, как ребенку (как, бывало, нам!), спокойно растолковал ему, что такое патрон-основатель церкви и что дедушка в основном поддерживал связи с архиепископом Цапиком. Разъяснить это я попросил его в связи с тем, что, по донесению одного из агентов-аристократов тысяча чертей! чего же стоила венгерская аристократия! да того же, что и все остальные, естественно (только ответственность больше!), см. замечательные инвективы Мараи[32] в адрес жалкой венгерской буржуазии; нынче их почему-то не вспоминают, хотя о самом Мараи чирикают даже воробьи, Ватикан прислушивается к мнению старика.
Кого-кого? Старика? Знал бы ты, о ком говоришь!.. Хотя на дворе уже 1959-й… Капитан Тот прав.
Сверх задания агент доложил, что его посетил X. Ш., ну его я скрывать не буду: дядя Хенрик из Вены, принц Шварценберг. По случаю визита он вручил мелкие подарки детям. Как же муторно это читать, ну зачем же докладывать о такой ерунде? Или можно докладывать только все? «Таблерон», именно тогда я познакомился с этим словом. «Скажи мне что-нибудь сладкое. — Таблерон».
Тот расценил донесение как полезное, но чья-то рука отчеркнула его заключение и поставила на полях знак вопроса.
28 апреля 1959 года
Впервые на квартире. Обычная мутотень, у X. интересовался относительно Y., у Z. — относительно V. Капитан доволен, осв-ль весьма кстати проинформировал, что недавно гостившее у него лицо из Вены проявило интерес к следующим лицам… — Что за идиотизм?! Толкут воду в ступе. Хотя… Само по себе отдельное донесение может быть совершенно пустым, но в совокупности они все же дают некоторую информацию. Велико искушение считать их кретинами, которые переливают из пустого в порожнее, заставляют писать совершенно бессмысленные донесения, оценивают их и проч. Нет, нет, все это не бессмысленно, все это — не пустое.
<7 мая 1959 года
Постановлением Совета Министров разрешено приобретать в частную собственность небольшие (до шести комнат) государственные объекты недвижимости.>
12 мая, Западный вокзал, на этот раз — о жене М. К.-младшего, работающей кассиршей на переправе «Эржебет» (а муж ее был матросом на корабле «Тюдор»). Режим Кадара — это все же фантастика. Информатора следует опекать более плотно, встречаться с ним на квартире, иначе многие сведения, которые мы не можем заставить его фиксировать, останутся нам неизвестными. Тысяча чертей.
<