Мы действительно однажды поспорили с ним, когда я показал ему опубликованный в журнале отрывок, касающийся дела Дрейфуса (стр. 290). Возмущение, которое вызвал у него этот текст, я счел симптомом сенильности. После выпавших на его долю бед, трудностей и печалей, полагал я, он на старости лет уже не желает быть объективным, хочет, чтобы все было хорошо. Однако его раздраженная реакция, помнится, меня удивила. — А здесь, на стр. 42–43, впору выписывать хоть все подряд. Мой отец, кстати говоря, — как раз замечательный образец так называемого отца-предателя. Автор романа здесь просто пророк — и в полном смысле в своем отечестве. И тяготился жить в постоянной оглядке (чего в конце XVII века избежать было не так просто). Значит, все-таки тяготился? Я только теперь замечаю, что выписки из романа делаю той же (особой) ручкой, которой переписывал агентурные донесения. Это тоже ведь донесения в своем роде. Действительно, я читаю роман как текст, знающий больше меня, и пытаюсь понять, что нового говорит он мне об отце.
Стр. 47. Вы — человек (…) все принимающий и прощающий (…), вы довольны многообразием бытия — именно это вы в нем приемлете, это многообразие, где зло и уродство не уравновешивают красоту и добро, не нейтрализуют их, а приумножают… приумножают друг друга, и все это потому, что вы еще никогда не стояли перед расстрельным отрядом, сказал моему отцу командир расстрельного отряда, как раз исполнявший свои обязанности. Неужто и я стою теперь перед расстрельным отрядом? Ну нет. ж. с.
Стр. 65. Его охватил настоящий ужас. Страх. Хватающий за горло страх… и т. д. Дать лучшее описание страха я не смог бы даже под воздействием последних впечатлений. И в этом смысле — а ведь все в мире, как нам известно, существует лишь ради того, чтобы в конце концов превратиться в книгу, — стукачество моего отца было совершенно излишним.
Мысль многократно обглоданная, но теперь она получает новый оттенок. Я иду по стопам отца. [Позавчера некто («один читатель»): Вы так замечательно пишете о своем отце! Так красиво! Ваш отец должен гордиться вами, а вы — отцом. Отвечаю скромно, с некоторым достоинством и смирением: о да!]
26 февраля 2000 года, суббота
Вчера был день Матиаса, но вспомнил об этом я только сегодня. Будь здоров, старина. Что ни день, то праздник: 23-го — день его нового рождения, теперь — именины. У Бога что день, то и праздник, частенько говаривал он, точнее сказать, бормотал с удовлетворенным видом. Из-за високосного года именины его были вчера, а не 24-го. Сколько раз он нам объяснял это, ну что, поняли, сорванцы?
[Мне приснилось, будто издатель вынуждает меня к тому, чтобы в книге — вот в этой самой — был портрет моего отца, «чтобы ничего не подозревающий читатель чего доброго не пустил его в дом». Эти слова до сих пор у меня в ушах.]
Стр. 81. Мой отец был монстром… С каким сладострастием в свое время я писал эту фразу, исполненный — насколько я помню — гордости от того, что из этой явно превратной и лживой фразы я, то есть язык, то есть литература, делают нечто истинное. От того, что я так свободно распоряжаюсь миром. Что было, то было, теперь уже все равно.
Стр. 87. По мнению моего отца, усиление энтропии прямо связано с греховностью человечества. — Однако о том, что отец мой непосредственно может быть связан с усилением энтропии, наверняка не мог подумать никто.
Стр. 88. И только страдания делали его, моего дорогого, достойным упоминания. Он не страдалец! [По почерку видно, насколько я был возбужден. Перо буквально шипит: Он не страдалец! Теперь я об этом задумываюсь. С одной стороны, страдалец, конечно. Это очевидно. Более чем. Но с другой, он стал достойным упоминания и по иным причинам.] <Замечаю, что я читаю все это, в особенности же доносы отца, с таким чувством, будто в любую минуту могу умереть. Это слишком. Знакомясь с разнообразными материалами об агентах штази, я вижу, что в основном все как-то с этим справляются.>
Стр. 95. В среднем выходит не так уж плохо, говаривал он. И действительно, он так говаривал. Теперь мне приходит на ум (это не м. п. у.), что эту фразу я собирался использовать и во второй части романа, да забыл. Ничего страшного. Есть во мне в связи с книгой этакое спокойное и высокомерное чувство: пропустил что-то? ничего страшного, не имеет значения. Изъян — тоже неотъемлемая часть книги. (О, я, кажется, заношусь!) — А все-таки интересно, что же у нас получается «в среднем»?
27 февраля 2000 года, воскресенье
Мне опять снился Папочка. Раньше такого не было. Но восстановить сон не удается, сюжет плывет, кто-то спутал какие-то документы, и кажется, виновата Мамочка. Когда я впервые увидел во сне лицо отца, то очень обрадовался. (Оно было совсем близко.) Казалось, что у меня снова появился отец (и казалось, что это здорово). Как по заказу зашла речь о дяде Й. Л. Словом, производственный сон.
Поговаривают, будто он был осведомителем, сказал Папочка и добавил что-то еще, но я не запомнил.
Поговаривают и другое! — ответил я, хотя не уверен, действительно ли ответил. Во сне я намеревался сказать ему: хватит крутить, рассказывай.
[Но он все равно не сказал бы мне ничего вразумительного. Им приходится врать, чтобы не загнуться. И даже когда они говорят правду, кажется, что они врут — чтобы не загнуться. — Бог ты мой, как же я был смешон, когда с важным видом стал уговаривать его взяться за мемуары. Старик, ты так много знаешь, и знаешь такие вещи, которых, кроме тебя, — я выдержал многозначительную паузу — не знает никто. Он даже не отмахнулся, а только кивнул, высмеяв меня взглядом.
А может быть, все же стоило на него насесть, прижать к стенке?! В худшем случае это кончилось бы его смертью. Что с того? Он и так помер. Ну а вдруг весь этот позор (то есть, в конечном счете, я) придал бы ему сил?..]
Стр. 102. Я не думаю, что я был каким-то очень уж хорошим сыном, что он во мне, так сказать, души не чаял. (Мои сыновья, мои дочери для меня — хорошие сыновья и хорошие дочери.) Но не был я и плохим сыном. Скорее, средним. Однако, переписывая сейчас эти строки, я не испытываю угрызений совести: Возможно ли, что наблюдение как таковое, сыновнее наблюдение, может убить моего отца (…) ? Вот почему запрещается трогать отца. Кому хочется стать отцеубийцей, даже если вероятность успеха всего 50 процентов? Бедный Шрёдингер предложил отнести свой ящик к перекрестью трех дорог, но сам нести его отказался: дескать, плохо с ногами, воспалились стопы и распухли лодыжки. [Смешно, но все же упомяну ради хохмы и потому что правда (ну чистый соцреализм): у меня тоже плохо с ногами и воспалилась левая стопа; принимаю реозолон, в общем-то, помогает.]
Стр. 104. …пинал какой-то коричневый круглый предмет диаметром около фута. Ага, догадался сын моего отца, это грех, это грех. Так и есть.
28 февраля 2000 года, понедельник
В обшарпанном (а может быть, по-спартански непритязательном) театральном буфете беседовал с упомянутым легендарным шефом легендарного книгоиздательства. Нечто вроде того, когда я здоровался за руку с Пушкашем («он Ленина видел»). Но ощущения, что он мог бы цитировать наизусть мои книги, не было. Разговор был приятный, но с разного рода недосказанностями, я однозначно хотел дать ему понять… и т. д. Типично отеческая фигура; из тех, что придают этому выражению смысл. Я таким никогда не буду. Хотя порой, когда накатывает подлый родительский раж, пытаюсь вести себя именно так — к умеренной радости свих чад. — Кстати, слово «умеренная» в этом значении я унаследовал от отца.
Я устал, весь день читал верстку, приятное чувство. [Нечто новое: постоянная тяжесть на сердце перемежается с восторгом, испытываемым от работы. Голова идет кругом.] Вечером, так сказать, рука об руку с Дюри Табори[39], на спектакле. Я умею сидеть вместе с ним (ну а он — со мной), будто с матерью; хорошо.
Стр. 153. …он перед вами в ответе, сынок, ну скажи, где его опять черти носят?.. Скажу, Мамочка: они с капитаном Тотом разрабатывают очередные планы… все ее причитания тщетны, вопрос ее не имеет смысла, если отец отсутствует, то сказать, где он, невозможно, и вовсе не потому, что он ловко прячется, что у нас недостаточно информации — ее просто нет. Моя мать потратила всю свою жизнь на поиски скрытых параметров. Уж я докопаюсь до этих параметров, говаривала она. Но теперь-то мы знаем, что это было в принципе невозможно. (…) Кто такой мой отец — зависело от вопроса. Теперь этот фрагмент переливается какими-то новыми цветами радуги. Онтология и история, вдруг обнявшись, пускаются в пляс. (Перебор.)
…человек исключительный, выдающийся ум, но при этом слабак и дерьмо, говорит моя мать в романе. Интересно, что она знала о нем вне романа. Перед смертью она была уже так немощна, что не выдержала бы, проболталась.
Стр. 157. …ей казалось, что она знает это лицо, но до смерти так и не узнала его (и не только она, никто). Вот, вот.
Господи, разве мог на него кто-нибудь сердиться? (Кстати: фраза принадлежит Магде Сабо.) Вот и я не сердился, даже зная, как много боли он причинял нашей матери. Видимо, уж таков брак, думал я. Дефиниция: муж (жена) — это человек, причиняющий своей жене (мужу) максимальное количество боли.
Но теперь сержусь; однако не в личном, так сказать, плане — от всего этого вскрывшегося сейчас зла я многое получил, сполна наконец-то удовлетворив свое смешное, столь часто упоминаемое стремление к познанию всего сущего (теперь я знаю, «что это за херня»). Я сержусь на тебя, отец, за то, что тех ценностей, которые ты наглядно демонстрировал, больше нет, их не было (то есть были, конечно, ведь в «Гармонии» я их не выдумал, но что за ними скрывалось? Самая гнусная бесхребетность.) Я сержусь на тебя, отец, за то, что мир стал беднее.