<как же часто мне приходилось потом говорить об этом!>). Да нет ничего в этой книге. Зато в ней есть все (ничто). Но это неправда. Выходит, «Гармония» — это все, а это что же такое? Ничто? Ну нет.
Мне снова приходит на ум, что вся эта тема — не для меня. Мне следует отказаться. Давайте сдадим по новой. У нас есть прекрасные вивисекторы — Месёй, Надаш, Кертес, Бодор, — вот они бы смогли с этим материалом разобраться. Я представляю себе, как взялся бы за это Надаш, взял бы в руки, как некий предмет, разглядел бы его со всех сторон, описал бы и, главное, сделал бы должные выводы. Это был бы очень личный и достоверный отчет, но при этом самого автора мы бы не видели. Надо бы все это описать хладнокровнее: 23 февраля 1957 года в отделении политической полиции г. Сентэндре моего отца, Матяша Эстерхази и проч. М. п. у.: представить отца Имре Кертеса как начальника фашистского концлагеря. Вот был бы конфликт «отцов и детей»! «Кадиш по рожденному отцу»! А я даже не знаю, что делать с присущим мне чувством юмора. (Не говоря о бурлеске.) Я не знаю, что делать с моими способностями. Они просто здесь неуместны!
Не нужны, пропади они пропадом! Смилуйся, мамочка, мама… смотри, вот и стих получился![51] Да на хрена мне здесь чувство стиля! Здесь вообще ничего не нужно, здесь все есть и так.
Но все же: зачем-то я в этом деле нужен — ведь без меня все это канет в неизвестность. Что было бы хорошо!
И хотя никакие мои способности здесь не требуются, работы все же хватает.
Я недавно прочел (где-то, чью-то, могу назвать где и чью) статейку довольно гнусного содержания; мне жаль, папа, что подобные типы тоже будут вытирать об тебя ноги. Но иначе и быть не может — нелепо ожидать от гнусного злопыхателя, чтобы он вел себя как достойный, отзывчивый, порядочный человек, ведь тогда он не был бы гнусным злопыхателем, из какового предположения мы исходили. (Предположение наше в точности подтверждается фактами современной реальности.)
Ну, пора спускаться в забой.
<Сегодня, в день вербовки моего отца, я планирую открыть полученную от приятеля в берлинском Wissenschaftskollegium бутылку вина урожая 89-го года (последняя бутылка из «прежней» эпохи). Saint-Emilion Grand Cru, Château La Rose Côtes Rol. Переписывая название с этикетки, я понимаю, какое это извращение. Пожалуй, уместнее было бы весь этот день поститься. А впрочем, не все ли равно? Мне кажется, главное, чтобы этот день был посвящен отцу, чтобы я думал о нем, думал с сочувствием, быть может, даже оплакивал, если получится, или молился, или уж, на худой конец, чертыхался, если день сложится неудачно.
Завтра открывается Дом Террора, мемориальный музей, в принципе посвященный фашистскому и коммунистическому террору. На практике же общество осознало лишь то, что фашизм делали нилашисты[52], а вторую тоталитарную диктатуру — коммунисты. Ну а мы-то что делали? — вот поистине важный, хотя и не слишком приятный вопрос. Наверное, многие возмутятся, если я скажу, что наши квартиры, все наши дома в какой-то мере тоже были домами террора. Как кирпичики этого большого Дома.>
Ну вот я и прибыл на место. Досье еще нет (это правильно! хранят их надежно!), подобрали несколько донесений обо мне, участие в SZETA, «Шпионская комедия» на Университетской сцене, дело Дураи, Paetzke-ZDF, это все, что касается «деятельности П. Э. в 1975–1985 гг.», негусто.
Из ежедневной сводки от 21 сентября 1981 года: SZETA (диссидентский фонд помощи неимущим) устраивает благотворительный концерт, рассчитывая на участие Золтана Кочиша, Ференца Каринти, Иштвана Эрши и мое. Информация из надежного источника; перепроверяется. Негласное расследование продолжаем.
«Шпионскую новеллу» (по которой Петер Валлаи и Ференц Даниэл поставили «Шпионскую комедию») я написал в 1975-м, то есть еще в период службы отца. Интересно, о чем он думал, бедняга, когда смотрел спектакль. Ни словом, ни даже гримасой он не пытался на меня повлиять. Уж не знаю, будь я сексотом, и попытайся мой сын написать что-нибудь подобное, да я ему… бока обломал бы! [Я даже позволил себе впутать его в это дело, правда, всего лишь в эпиграфе: «Не болтай! (граф Матяш Эстерхази)» — таков был эпиграф новеллы, за что он на меня порычал, но причины, как показывает написанное мною к эпиграфу примечание, были скорее эстетические или вкусовые, то есть он ничего не понял. Примечание же я написал такое: Автора неоднократно просили (и проч.), чтобы он изменил эту идиотскую и двусмысленную цитату, но он даже не подумал и только хихикал в кулак. Так и было на самом деле. Я хихикал, а он все это проглотил. Перепалка, насколько мне помнится, носила шутливый характер. Или просто он так защищался, пытаясь как бы забыть о себе, а может быть, даже перепугался, и каждая моя шутка была кинжалом, который я поворачивал в его груди. Конечно, в свете нынешних эстетических представлений этот текст читается сегодня совершенно иначе. А начинался он так: Поначалу я был довольно смазливым парнем и мелким стукачом, каковых — поговаривают — у нас как собак нерезаных; если кто-то высказывался о каком-то политике как о ступившей на путь разврата дочери дворника, то я об этом факте докладывал куда следует, если же дочь какого-нибудь дворника реально приторговывала своей плотью за презренный металл и прочие воздаяния, то я добывал презренный металл и прочие воздаяния.]
Донесение о «Шпионской комедии», поставленной на университетской сцене, поступило от агентурной сети Главного управления внутренних дел Будапешта, дату я записать забыл, но было это где-то в 1981 году. Исполнитель — который явно и много импровизировал — через образ «маленького человека» пытался продемонстрировать, что «система доносительства» якобы имеет в нашем обществе непомерную власть и значение. Со своеобразной издевкой и презрением отзывался он о недостатках нашей правовой системы и роль «доносителей» в этой системе, начиная от следствия вплоть до вынесения приговора, показывал так, чтобы вызвать в зрителях неприязнь к «маленькому человеку». Что касается конкретных, да и принципиальных, аспектов художественного анализа, то это, конечно, не Кулчар-Сабо[53]! На присутствовавших в зале примерно четырехсот молодых людей спектакль, несомненно, повлиял разлагающе. Ну прямо как у поэта: Хочу сверх школьных всех программ (университетская сцена!) народ мутить — скажу я вам — по существу[54]!
Мероприятия: На контролируемых нами объектах продолжать наблюдение за представлениями «Шпионской комедии». Так и видится, как я голыми руками (пером, точнее сказать!) душу эту гнусную диктатуру. Неудивительно, что она продержалась недолго.
Донесение 1983 года в связи с делом Дураи[55]. Вместе с тем им удалось привлечь на свою сторону некоторых новых лиц, среди них значительных, таких как Ш. Вёреш, Т. Вилы, Э. Балинт, П. Э. и др. Как термит, перемалывал я плоть режима! [Перебор.]
Записка о Пецке[56]. О том, что следят за ним, контролируют, и о том, что он собирается встретиться со мной. Все это настолько неинтересно. Мое революционное прошлое. Не пора ли вернуться к Чанади!
Именной указатель, опять множество старых добрых имен, родственники, знакомые, неизвестные. Первое донесение датировано 21 января 1960 года, последнее — 24 марта 1964-го. Около 150 донесений за четыре года, в среднем — по три донесения в месяц. Количество листов в деле — 378.
В последний раз я был здесь 16 февраля, прошло три месяца. За это время отец написал бы не менее десяти обстоятельных донесений.
Мне снова приходится привыкать к его великолепному почерку.
Не знаю почему, но именно в этот момент меня покидает вся моя смелость. Все это слишком больно, нет, нет, это надо оставить в наследии. Пусть публикуют дети. Заработают кучу денег. Я готов передать им рукопись на смертном одре, как тайное фамильное сокровище. Как самую драгоценную корону семьи, перед тем как бессмертная душа покинет узилище тела. — Mehr Licht[57]. ж. с.
Меня покинула смелость, я боюсь, что на меня будут смотреть как на чудовище. Или с жалостью. [Как смогут, так и будут смотреть…] Как на человека, чей отец ушел в холод. Неплохое, кстати, было бы название.
<Внезапно м. п. у., что, наверное, самым трудным будет не тот момент, когда эта книга взорвется. Разумеется, ее выход сопряжен с риском, он повлечет за собой всякие непредвиденности, но самым тяжелым бременем будет последующая за этим повседневность. Когда кто-нибудь, через пару лет, спросит непринужденно: скажи, это твой отец был гэбэшником? Э-э, да нет, не совсем, он только писал доносы…. Ну понятно.
И все. Тишина. Ни изумления, ни отвращения, ни сочувствия — ничего. И это неизвестно что означающее «понятно» нам придется свинцовым грузом тащить на себе всю жизнь.>
В первом донесении описываются родственные связи членов семьи Эстерхази. Тоска. Агент получил задание, используя свои связи, возобновить дружеские отношения с А. С. Посетить его на квартире, познакомиться с обществом, которое там собирается.
26 января 1960 года
Я спросил у него (у Б. Э.), нельзя ли поговорить с А. С. насчет перетяжки мебели, т. к. последний занимается именно этим. Ну так это дело вполне естественное. Мы с братьями, честное слово, любили попрыгать в креслах, это я могу подтвердить под присягой, и бывало, что нога Марци застревала в обивке, и та иногда прорывалась. А. С. интересует нас потому, что на его квартире собираются молодые аристократы.
9 февраля 1960 года
У А. С. я поинтересовался, придет ли он к нам, если мы устроим пирушку по случаю именин. Приглашение он с радостью принял, попросив лишь предупредить его за неделю, поскольку на масленице он часто бывает в гостях.