Ах, эти беспечные 60-е годы! 20-го текущего месяца я собираюсь его пригласить.
Тысяча чертей!
Агент должен посетить семью Б. Э. и тоже пригласить их на именины.
16 февраля 1960 года
Э. Б. с супругой приняли приглашение с явной радостью. А кто бы не радовался, бляха, когда их приглашает к себе такой рафинированный господин, как мой батюшка? Это же равносильно награде. Несколько дней спустя я снова их посетил, жена сообщила мне, что у мужа произошел нервный срыв, он не смог пойти на работу, так что все под вопросом и прочее… Чего бы это ни стоило.
23 февраля 1960 года
Задание заключалось в том, чтобы под видом именин пригласить к себе на квартиру гостей. Я трясу головой, что-то шиплю про себя, и это еще мягко сказано. Жизнь по заданию гэбни! Что на это сказать? Или лучше молчать? (Спросить у Гитты. Так и так. Понимаешь? Сегодня я читал вот об этом. Ты умная женщина, объясни мне хоть что-нибудь.)
Короче, шумная вечеринка у нас на квартире, А. С. (который, сославшись на усталость, ушел рано) пригласил агента при случае заглянуть к нему. Сеть заброшена, но вообще-то — много шума из ничего. Капитан Фаркаш: От вечеринки я ожидал большего. [Я вспоминаю, как кто-то недавно на полном серьезе признался мне: От Маркеса я ожидал большего. Трудно было сдержаться и не заржать.] Кстати, Фаркаш этот пашет как вол. Государственный человек, исполняет свой долг. Ему так же не повезло, как и моему отцу: оба жили при диктатуре. По информации агента, гости танцевали, пили, это верно, из нашей маленькой комнаты все было слышно, политические вопросы при нем не обсуждались. В соответствии с инструкциями агент сообщил гостям о намерении запросить заграничный паспорт, чтобы навестить в Вене своего старого и больного отца. (?)
<2 марта 1960 года.
Казнен Янош Сабо, командир кечкеметских повстанцев, осужденный на индивидуальном процессе.
Сегодня — день Матяша, так что всех благ тебе, Папочка. Вчера я все же открыл бутылку бордо — в гостях у нас был Й. («Й.-младший»), и, поскольку нас это радовало — и меня, и его, — я сказал ему, что должен, «пусть по другому случаю», открыть бутылку хорошего вина, так что выпьем за наше счастье! Я был ему благодарен за помощь, о которой он даже не догадывался. А вечером кто-то из гостей, заговорив о сексотском прошлом Грабала (о котором мы изо всех сил пытаемся забыть, хотя он поведал об этом сам, с большой искренностью большого человека — но, увы, это не помогло), заметил, что было бы интересно взглянуть на его донесения, поскольку не исключено, что он дурачил госбезопасность. Это исключено, сказал я, может быть, он пытался их одурачить, но в конечном счете в дураках оказался он сам. Не бывает безвредных доносов, и все стукачи — мерзавцы! заявил я воинственно и оглянулся по сторонам. Но никто мне не возразил. Разумеется, человек вправе испугаться, продолжал я мудрствовать, и от страха с ним может произойти что угодно, но потом с этим «что угодно» ему предстоит что-то делать. Я говорил несколько больше, чем следовало бы, но, с одной стороны, уж очень меня измотало все это, весь этот каждодневный труд, а с другой — просто было приятно находиться среди этих людей, рядом с ними я чувствовал себя в безопасности. Кстати, кто-то спросил, для чего я пишу, на что я не смог ответить, отделавшись развязными банальностями. А ведь мог бы прямо сказать, что испытываю постоянный внутренний жар, побуждающий меня биться над тайнами мироздания, всепоглощающий жар любознательности и тщеславия. И это правда, только скажи я об этом вслух, как правда тут же стала бы ложью (к тому же смешной, но это в данный момент значения не имеет.>
3 марта 1960 года
Прежде чем переписывать следующее донесение, я прочел его. Глотаю слезы, но это не получается. с. Плачу скорее от бешенства, от стыда, нежели от сочувствия. Я мог бы собрать информацию о заграничных благотворительных обществах, о составе их руководства, а также о том, какую деятельность они ведут в отношении Венгрии и через каких лиц. Могу также узнать, какое участие принимают в работе этих организаций представители венгерской аристократии, живущие в Вене. И т. д., еще два абзаца в таком же духе об эмигрантских объединениях и о том, поддерживают ли их официальные австрийские органы.
Ах ты подонок. Предатель позорный. Ну вот, мы поднялись еще на одну ступеньку. Sic itur ad astra[58].
[M. любовно и увлеченно рассказывает мне о Т., о том, как ему худо, бедняге, как он одинок, обездолен. Ему не к кому обратиться, у него нет семьи или — он пристально вглядывается в меня, на лице его просветление, — как, например, у тебя, такого отца! Я ответил ему одной из наилюбезнейших своих улыбок и так громко вздохнул от переживания выпавшего на мою долю счастья, что едва не обрушил театр.
Где как раз шел «Амадей» Шаффера. (Внезапно, уже сейчас, меня охватывает нервное нетерпение, ну о чем я болтаю здесь, тяну время, надо закончить, опубликовать, и пусть рушится, чему суждено обрушиться, пусть все уже кончится, то есть нет, кончиться это никогда не может — ведь я навсегда останусь сыном своего отца, — но пусть я уже закончу <сделаю завершенной эту часть мира>). В одной из сцен над умирающим Моцартом возвышается всей свой грубой мощью Иван Дарваш в роли мерзавца Сальери, и Моцарт вдруг просит его: Отец, подними меня, как бывало! и я, сам того не замечая, повторяю за ним: Отец, подними меня! с., как бывало, с., и плачу, но в зале сольнокского театра благодатная темнота, Сольнок погружен во мрак, самый темный венгерский город, так что никто ничего не видит, ни о чем не догадывается, только надо будет в конце спектакля, когда включат свет, немного подправить «грим». А у очаровательной актрисы, сидящей рядом со мной, на чулке (я это не выдумываю) побежала петля — у каждого свои беды. ж. с.]
<Я шел на кухню за чаем, Гитта смотрела канал 3sat, Literatur in Foyer[59], программа Мартина Людке, в которой как раз обсуждали новую книгу Саши Андерсона. Здесь же был сам Андерсон. Как завороженный, я уставился на него. И почему-то ждал, что он вот-вот заговорит о моем отце. Я смотрел на него с брезгливостью. Небритый, похож на побитого злого пса. В разговоре участвовали Бух и Корино, говорили умно, решительно, но по-настоящему приблизиться к случившемуся так и не смогли — ибо это и невозможно. Он предал своих друзей, и оправдания ему нет, — это все, что можно сказать. А дальше можно плевать в его сторону, бесноваться или пожимать плечами. Дело чистое (точнее говоря, грязное) и недвусмысленное. Никаких оправданий не может быть. (Людке тут замечает, что, хоть и весьма сомнительным способом, Андерсон все же влиял на органы, был, так сказать, образцовым лгуном, и поэтому не исключено, что имел некоторое отношение к падению ГДР. Совершенно ложный подход. Даже если бы объективно дело обстояло именно так, поставить это в заслугу Андерсону невозможно. Пользуясь идиотским примером, можно сказать, что какой-нибудь массовый убийца из числа гэбистов тоже ослаблял систему, поскольку благодаря ему росла ненависть к ней.) Ощущение, будто этого человека можно только пинать, действительно как собаку, и я не испытываю к нему жалости, он это заслужил, однако и это ни на гран не приблизит нас к сути случившегося. Кроме справедливого и недвусмысленного приговора и осуждения, существует еще невероятная и из-за сложности своей практически не поддающаяся осмыслению неразбериха разного рода постулатов и точек зрения, личных воспоминаний, самообманов, теорий, мировоззрений и даже литературных (!) концепций… не хочу продолжать эту фразу, — словом, слушая эту беседу, я вдруг с некоторым ужасом осознал, вынужден был констатировать, что, кроме справедливого и недвусмысленного приговора и осуждения, существует еще человек. Был человеком — стал казусом, но все же передо мной теперь сидел человек, а не казус. А человек неисповедимо сложен. Казус прост, но не человек. Да, он дерьмо, стукач и предатель (Verrat ist das richtige Wort[60]) — и все-таки человек. Такой же, как я. Мне больно смотреть на экран, где это малосимпатичный гад петушится, нападая на Кристофа Буша, но я вижу, я чувствую, что он — такой же, как я, по сути такой же, только вдрызг расхерачивший свою жизнь. Вот уж правда: наш бедный, бедный Саша Андерсон[61].
В Священном Писании очень много слов о прощении. Грешника можно простить. Но что значит простить? Не сверху вниз — чистый прощает нечистому, нет. И даже не так, что из вежливости чистый для маскировки прикидывается не совсем чистым. Простить можно только из некого чувства братства. До чего же это непросто! Прощение — тоже бремя, точно так же как грех. В конечном счете за прощением кроется не великодушие, а беспомощность. Я давлю в себе слезы и накатывающие на меня истерические волны любви к Саше Андерсону. Отвращение, сочувствие, любовь, презрение — все смешивается во мне, с трудом отделимые друг от друга и общественно бесполезные чувства.
По радио идиотским голосом объявляют примету: Святой Матиас лед ломает, а нет льда — так ставит.>
Примечание: В последние недели агент поднимает вопрос о том, что хотел бы выехать в Вену навестить своего старого и больного отца («старый и больной» стало постоянным гэбэшным эпитетом для моего деда), а также родственников. При этом он предлагает выполнить для нас ряд заданий. Он подчеркивает, что оставаться за границей не собирается, поскольку здесь у него жена и четверо детей. Семья — дело святое! Стучим мы или не стучим, семья остается семьей, хранительницей традиций и ценностей! Шутка. По его утверждениям, он давно порвал с прежним строем и собственным происхождением. Неужто и правда он так сказал? Возможно. Во идиот! Он порвал с собственным происхождением?! Мать его!