Вот и пиши после этого им донесения…
Второе донесение, о компании, собирающейся в «Имбисе», Тот заставляет его написать на месте их встречи в ресторане «Алкотмань». Я обратил внимание на то, что они пили вино, хотя обычно вся их компания ограничивалась кофе. Он обратил внимание.
Читая следующее донесение, я тяжко вздыхаю и шепчу про себя: Вот суки, вот суки. Как улитки, ползают по всему городу — стукачи, офицеры-кураторы, — оставляя за собой следы гадкой слизи. С каким праведным гневом писал я когда-то, что в конце концов не все мы в этой стране были стукачами или гэбэшниками, что было здесь примерно десять миллионов человек, которых это не касается. Тогда мне трудно было представить, насколько — и как тяжело — касается это и лично меня, и других. То, что нас это не касается, — ложь, независимо даже от моего отца, хотя правда, что было в нашей стране примерно десять миллионов человек, которые не были ни гэбэшниками, ни стукачами. (Это, кстати, хороший пример того, что язык думает лучше нас: в той заметке я именно так и хотел написать, но решил избежать повторения слова «было» — и получилось: «которых это не касается». Я думал, что, в сущности, это одно и то же.)
Подлый, низкий. В ближайшее время поковыряюсь, по своему обыкновению, в словаре синонимов.
[Сегодня мне исполнился 51 год. Ему было столько в 1970-м. И он еще по уши был в этом дерьме. Что он о себе думал? Наверное, ничего: избегал этой «темы». Которая валялась у него под ногами. В грязи.
Я где-то прочел: «Ответственность несет тот, кто делает выбор. Бог не несет ответственности». Весь день мысленно составляю портрет отца: весь день листаю словарь синонимов — делаю вид, что работаю как обычно, подыскиваю слова, переставляю их с места на место и, как это ни смешно или пошло звучит, чувствую себя среди них замечательно, — собираю синонимы слова «подлый». Но это понятие — только одно из лиц моего отца. С моей стороны несправедливо было бы написать: Матяш Эстерхази, 1919–1998, и далее привести все слова, которые венгерский язык придумал на тему подлости.
Работа идет небыстро: я пишу слово и пытаюсь увидеть за ним моего отца. Я должен за ним разглядеть его. Проклятый — отец. Окаянный — отец. Довольно сложная процедура. За каждое слово я помещаю лицо отца или, наоборот, пытаюсь представить лицо, которое подсказывает мне то или иное слово. Потом я составлю список: какие слова я могу принять как действительно относящиеся к тому отцу, которого я знал ———— в этот момент ко мне заглянула Г. мол важный звонок; и до меня доносится нечленораздельный вопль какого-то отвратного типа, который слышать не желает ни о каких звонках, и вообще, когда наконец меня оставят в покое?! я задыхаюсь, что странно; в горле полная сушь, я и подумать не мог, что можно охрипнуть от одной-единственной фразы; теперь могу ————, то есть, в сущности, к тому человеку, которого я описал в «Гармонии».
Пасхальное воскресенье с братьями. Рассказываем друг другу разные байки про отца, точнее рассказывают в основном братья. Вспоминают, как однажды воскресным утром, когда отец еще спал, Дёрдь и Марци натянули ему на ногу мокрую банную рукавицу и как он пустился за нами в погоню. У нас была фора: сперва ему нужно было найти очки. Мы рванули в ванную и успели там запереться. Отец требовал, чтобы ему сию же минуту открыли. А мы говорили: откроем, если Папочка обещает не наказывать нас. Еще чего, я могу вам пообещать только пару солидных затрещин. Тогда мы не откроем.
Я слушаю это как сказку. А братья, рассказывая, сияют от счастья. <с.> Мы смеемся до слез. Тем временем я, как заправский ведун, шепчу: Смейтесь, смейтесь, потом будет не до смеха. Как жаль, что нельзя ничего изменить, я с удовольствием сыграл бы роль доброго старшего брата, готового защитить своих младших братишек <с.> от всякой напасти.
Мне рассказывают, что некто — один моральный урод — дознался, что другой некто нашел что-то про него в Архиве, а ему — моральному уроду — проболтались об этом сотрудники. Я снова в ужасе, а что если информация об отце просочится еще до того, как я закончу работу! Но как тут ни напрягайся, работать быстрее невозможно. Я представляю себе, что этот моральный урод написал бы о моем отце. Нет, только не это. Мне хочется попросить человека, который там что-то нашел, не раздражать его и т. д. Но это было бы неправильно. Чему быть, того не миновать.
Есть такое венгерское (да и восточноевропейское) представление об истории, некая вечная тема (и ощущение!) обиды; дескать со времен короля Матяша все идет вразнос, история отвернулась от нас, и мы, венгры, являемся ее жертвами. И все это — по сей день. Мой так называемый «подлый отец» важен именно с этой точки зрения, он является убедительнейшим примером того, что мы были не только жертвами. Предателей тоже производили на свет мы сами. Мой отец — частица этого «мы», и в «Гармонии» это ясно показано, поэтому я считаю удачей ее публикацию, все так ее и восприняли. Он — один из нас, носитель общих страданий.
Из рецензии: «…”мой отец” оказывается в позиции жертвы. А такая позиция, как бы там ни было, ограничивает свободу писателя». Но теперь я могу сказать: моему отцу удалось невероятно расширить мою писательскую свободу. Спасибо тебе, отец. (А впрочем, оно так и есть.) Вообще-то, в «Гармонии» я не стремился сделать из него жертву, но многие читатели восприняли его именно так. И поэтому полюбили книгу. Теперь, опираясь на эту любовь, можно показать: мы — не жертвы.
Читаю у Андраша Форгача, это в тему: «Апокриф: Никому не дано избежать лица своего. Того самого, которого лучше бы человеку не видеть вовсе».
Ужин с Д. Л. Мне нравится твой отец. Фотография твоего отца. Рафинированный, элегантный. Незапятнанная душа! Л. смотрит на меня выжидающе. В таких ситуациях я нередко лживо кивал собеседнику, но с Л. — я это ощущаю — мы настолько близки, что я не смею шелохнуться и только гляжу на него. Или я ошибаюсь? — спрашивает он как-то насмешливо, совсем как наш Папочка. Как человек, знающий ответ заранее. Еще немного, и я сказал бы: нет, ты не ошибаешься. Но я только смотрю на него, чувствуя, как из глаз моих катятся слезы. Прикрывшись салфеткой, я начинаю смеяться, одновременно и смех, и слезы, на что Л. говорит мне: Прости. Мы очень близки с ним. ж. с.
Мой друг говорит мне: Все равно ты сейчас не работаешь. Я работаю. Потому что так надо. Ты что, не в своем уме? Но так надо. Увы.
Меня можно понять и так, что я просто-напросто трудоголик, между тем более грандиозного и вселенского «увы» просто не существует. Мой отец: сплошное увы. Еще одна важная фраза из жизни семьи Эстерхази.
Всякое истинное произведение искусства, как говорят, содержит в себе некую тайну. Неужто это и есть тайна «Гармонии»? Надеюсь, что это не так.]
<Неожиданно м. п. у.: поначалу Гизелла ни в какую не соглашалась печатать слова, относящиеся к оральному сексу, ставя в таких местах отточия. Не надо, душа моя, никаких отточий, потому как если что-то должно быть в тексте, то этого не миновать, усмехался я. Но потом как-то, когда мы кончали работать с ней над «Гармонией», я позвонил Гизелле и объявил: Есть хорошая новость, душа моя, я вычеркнул один минет. Никогда еще я не слышал по телефону такого гробового молчания. Ну, махнул я рукой, тогда уж не знаю, как вам еще угодить!
В ближайшее время я должен нести ей на перепечатку первые две тетради. После Гитты она будет первой, кто об этом узнает. Ах, Гизелла, вы еще пожалеете о безобидных минетах — этих прекрасных и чистых, возвышенных, праздничных проявлениях человеческого естества!
Что я скажу ей? Ведь ее нужно подготовить. Придется напускать на себя важный вид. Ну вот что, Гизелла! Позвольте мне взять вас за руку. Я должен доверить вам нечто ужасное. Еще не поздно, вы можете отказаться. На это она по-доброму и чуть-чуть свысока — как Мамочка: ах, эти неисправимые мальчуганы, они полагают, что мир крутится вокруг них, — рассмеется. И тут мне, пожалуй, придется предупредить ее, что, возможно, она еще пожалеет об этом.
Она, наверное, омрачится и промолчит, однако не осерчает. Она многое мне прощает, точнее сказать, все. Но потом обо всем высказывает свое мнение. Вы ведь читали мой эпохальный роман «Harmonia cælestis»? Она со смехом кивает. И помните, есть там один герой, взгляните-ка мне в глаза, вы понимаете, о ком речь… так вот… и тут я скажу ей. Она промолчит, бедняжка. По-моему, сразу этого не понять. Нужно время.
Я держу ее за руку.>
[Во сне, ощущая на своей руке тяжелую отцовскую длань, я объясняю ему, что лучше всего, если я напишу об этой истории, объясняю, как доктор ребенку, мол, не надо бояться, это будет не больно, лучшего решения не найти. Я говорю о его «деле» как о болезни, в которой никто не повинен, просто так получилось. Чувствуя его руку на своей собственной, я испытываю столь сильное и приятное чувство, что просыпаюсь.
Восемь часов, я быстро записываю, что увидел (уже записал). И пытаюсь ответить себе на вопрос, что за чувства, какое настроение остались во мне после сна, но добрые чувства уже превратились в воспоминание, и я мерзну теперь, мне холодно.
Я вижу перед собой знаменитый ледяной взгляд деда, от которого люди, когда он смотрел на них, обращались в камень. И вспоминаю бабушку, которая любила весь белый свет, с сочувствием относилась ко всякой Господней твари, но личные чувства ставила невысоко (она их не ведала). Спросим теперь: кто любил моего отца? Кто его согревал? Никто. (Серийный убийца, у которого было трудное детство.)
Из читательского письма о романе: «И спасибо, что ты рассказал о том, как много может выдержать человек». — Нет, такого он выдержать все же не может.
Долго говорим с О. — о ее отце. Алкоголик и эгоист, скотина. И она не испытывает к нему ничего, кроме ненависти. Я испуганно умолкаю. Но все-таки, может быть, хотя бы безличную благодарность, имея в виду «его неувядаемые, как ни крути, заслуги»? Нет, бесстрастно, не холодно, а скорее сухо говорит она, в худшем случае меня бы не было. Мы шли мимо кукурузного поля.