Задание: Агент должен посетить Сельскохозяйственную выставку, написать письмо в Вену, намекнув, что семья нуждается в помощи родственников; письмо отвезет в Вену сетевой агент и там отправит его по почте.
[Внезапно м. п. у., как однажды отец презрительно бросил по поводу высказывания одного новоиспеченного, невесть откуда вынырнувшего политика: Ну и холоп! В этом не было никакого высокомерия, это сказано было не аристократом, а демократом. Республиканцем. То было не высокомерие, а достоинство. Сейчас мне хочется сказать то же самое: Ну и холоп! Как он лебезит перед этими! Самое гнусное, наверное, не предательство как таковое, а раболепие. Одно дело — служить, и совсем другое, позорное дело — выслуживаться! Раболепие как раз и стало главным, постыднейшим достижением кадаровской системы.
Именно его распространял мой отец, и это был его самый тяжкий грех. — Но это лишь половина правды. Раболепия он не распространял. Он сам был его воплощением, а если что-то и распространял, то нечто прямо противоположное. Спросите любого, кто его знал. Я говорю это не для того, чтобы оправдывать его. И сам не пойму, как это было возможно. Может, отец был величайшим актером? Как знаменитая Мари Ясаи? Заслуженным и народным? Артистом? Ну хватит.]
Чтобы иметь возможность встретиться с И. А., агент заказал через Вену номер еженедельника «Bunte Illustrierte», в котором рассказывалось о бракосочетании одного из Лихтенштейнов, состоящих в родственных отношениях с семьей А. Прокол: И. А. уже получила этот номер еженедельника. Он явился к ней на работу, они стояли возле вахтера. Я спросил, почему она в эту жару не приезжала на пляж. А. ответила, что очень устала. Да, неважно идут дела. Агент будто бегает за девчонкой, которой он глубоко безразличен.
Й. П. спрашивает агента, как он считает, получит ли семья К. разрешение на эмиграцию. Я ответил уклончиво (мол никакой системы в этом вопросе нет и т. п.). О дьявол, я так и слышу его слова.
Когда я упомянул о визите советской партийной делегации, К. никак не отреагировал, поэтому я не стал форсировать эту тему.
Письмо В., адресованное в Вену, ему приходится переписывать еще раз, чтобы оно сохранилось в деле (мне тоже приходится переписывать, чтобы оно сохранилось здесь, вот так одно поколение, держа руку другого, передает по наследству знания, опыт, традиции): К сожалению, в этом году встретиться не удастся (вы, наверное, догадываетесь почему!), между тем я с большим удовольствием продолжил бы начатый год назад разговор, более того, не исключено, что посредством своих зарубежных родственников я мог бы чем-то помочь вам. (…) В день годовщины событий душой буду с вами! — не пишет, а переписывает он.
Задание: Посетить Р., но прямых вопросов о ее сыне не задавать.
Думая об отце, понимаю яснее ясного, насколько недопустимо использование истории в партийно-политических целях.
[Пока я копировал скопированное отцом письмо, в Нью-Йорке рухнул Всемирный торговый центр. <Случилось 11-е сентября.> Все говорят, что мир от этого изменился. Не изменился, а просто отныне нельзя больше делать вид, что мы не видим действительного мира. Конечно, это значительная перемена. В открывшийся нам сейчас брутальный облик мироздания без труда вписывается мой отец (точнее, его история).
Сколько зла может сконцентрировать в себе жизнь одного человека! В каком-то смысле террористическое нападение на Нью-Йорк для меня столь же невероятно, как то, что отец был агентом гэбэ. Когда я впервые увидел врезающийся в башню авиалайнер (в одном из отелей Франкфурта, вполглаза глядя на телеэкран и действительно какое-то время убежденный в том, что эти идиотские фильмы катастроф начали показывать по телевидению уже и днем), а также когда я впервые увидел почерк отца в досье (тоже вполглаза, без особого интереса, ведь ни в том, ни в другом случае я ни к чему не был готов, да и не думал, что должен готовиться быть к чему-то готовым), в обоих случаях со мной произошло одно и то же — я вытаращил глаза, стал задыхаться, и сердце заколотилось. Я не верил своим глазам, но знал: это правда. (Я уже больше года живу в состоянии шока, в котором мир оказался только сейчас. Говорю это не бахвалясь.)
В обоих случаях я выдавил из себя простейшее, идущее из самых глубин: Ну нет!
Нет, да. Да. Да. Я этот мир принимаю, принимаю его как он есть.]
Он провоцирует вопросами о таможне готовящуюся к выезду из страны жену К. И вообще, предназначенные для вывоза вещи «смотрит столько людей», что «ловчить не имеет смысла», к тому же у них и нет особо ценных вещей. Достаточно ли надежен адвокат С.? (От Поллачека мы знаем, что он в разработке.) Подобное дело может решить любой, «даже ты, или кто-то другой».
Р. в дурном настроении, ее собираются отправить на пенсию, дескать, коль она разъезжает по заграницам, значит, заработок ей не нужен. Ловкий трюк. Сын ей пишет — но только открытки. А это считает трюкачеством уже Поллачек: дело в том, что, в отличие от писем, открытки не контролируют.
К. наконец уезжают. Свою комнату они сдают другу И. А., в чем агент усматривает новые возможности.
М. К. сказал нечто вроде того, что если эта страна была для нас хороша на протяжении тысячи лет, то почему мы сегодня должны относиться к ней по-другому. Такой же позиции придерживался и мой отец: тот же трезвый пафос, рассудительный патриотизм. Эта фраза демонстрирует взгляды аристократии, для которой традиция, знание прошлого и естественное, спокойное к нему отношение оборачиваются неожиданной выгодой даже в самых обыденных, бытовых ситуациях. Не знаю, может ли говорить следующая фраза о чем-либо, кроме личного краха, или же она означает лишь то, что человек не всесилен? Я пытался затрагивать актуальные политические темы (Вьетнам, Ближний Восток), но он никак не реагировал.
Интересно, требовали ли все эти целенаправленные беседы постоянной концентрации, то есть напряжения, или он, как обычно, просто трепался, время от времени «корректируя курс»? Иными словами, страдал ли он, как и сколько страдал?
Г. Т. показал ему альбом с фотографиями, на нескольких я узнал бывш. регента Хорти, на что он заметил: «Эти снимки прошли через органы» (…) С Б. Д. контакты его в настоящее время ограничиваются тем, что он отчитывается ему о лосином гоне, а Д. посылает ему охотничий календарь. Знаем, что посылает.
Он должен зайти к Р. и сообщить, что до сих пор не получил ответа от В. о том, действительно ли ее сын отправил ей письмо. А также написать В. и попросить его разыскать сына Р., сказать ему, что человек, с которым можно отправить письмо, вполне надежный и проч. Примечание: Письмо отвезет «жена Ковача», которая опустит его в Вене в почтовый ящик.
Интересующий нас Эмануэль, по всей видимости, — князь Лихтенштейн, с которым Л. А. состоит в родственных отношениях. Задание: (…) Выяснить, какова история оказания помощи, как, каким образом, по каким каналам И. А. получает материальные средства для распределения?
Б., состоящий в родственных отношениях с И. А., вынужден съехать с квартиры, однако, пишет агент, Матяш Эстерхази просил содействия у вдовы Михая Каройи, благодаря чему заявление Б. о предоставлении ему жилплощади было принято в исполкоме XI района и он был поставлен на очередь. Вот он, добрый самаритянин, истинный христианин, настоящий католик.
[Иерархи венгерской католической Церкви до сих пор отказываются от люстрации, опасаясь того, что обществу станет известно, кто из них был агентом. Это бы еще можно было понять, принимая во внимание, к примеру, автономию Церкви или то обстоятельство, что она подотчетна отнюдь не парламенту, а Риму, не говоря уж о Господе Боге. Но почему же они не воспользуются возможностью добровольной люстрации? Ну разве не легче взглянуть в глаза своим слабостям тому, кто, скажем, верит в вечную жизнь, чем тому, кто все поставил на кон здесь, на земле? Ведь легче же тому, кто стремится к небесной гармонии (шутка). Не эта ли питаемая верой сила могла бы стать достойным приношением, которое истинный католик мог бы положить на алтарь своей родины? Конечно, вера не защищает от слабости и греховности, однако культура покаяния у католиков все же (должна быть) неизмеримо богаче, что облегчает искреннее признание. Почему верховные иерархи Церкви не поведают собственную историю времен кадаровской эпохи? Мы видим, что общество эту историю замалчивает, как замалчивает ее и Церковь (которая есть часть общества). Мне говорят, что епископ зачастую шел на сотрудничество с властью, дабы защитить приходских священников. Да, такое бывало. Но почему бы сейчас не признаться в этом? В том, к каким унижениям вынуждала унизительная эпоха? Было то-то и то-то, я думал так-то, такие-то мною руководили соображения. Вот моя правда, вот мои заблуждения. Я каюсь пред Всевышним Богом, Пресвятой Девой Марией, святым Михаилом Архангелом, святым Иоанном Крестителем, апостолами святыми Петром и Павлом, пред всеми святыми и вами, братьями! в том, что премного грешил и словом, и мыслями, и поступками. Мой грех, мой величайший грех! (Это я переписываю сейчас из молитвослова, который в 1959 году, на день св. Иштвана, мне подарила бабушка и который до этого принадлежал дяде Марцелу, младшему брату моего отца, пропавшему без вести во время Второй мировой войны. Он не погиб, а именно пропал без вести. Стр. 372.)
Все это так, говорит мой друг. Но как же неимоверно трудно признаться в подобном какому-нибудь рядовому сельскому священнику. Да, неимоверно трудно. Тем более трудно, что все село знает об этом и так. Фиктивная тайна фиктивного пастыря только усугубляет истинный страх, трусость, недоговоренности, грязь, мерзость, ложь и самообман.
Все это грех против свободы личности.
В чем суть такого молчания? В самом молчании, собственно говоря. Конечно, можно сказать, что все это — чисто журналистский подход к проблеме. Действительно, мы говорим не о путях спасения, не о грехе, не о Боге. А разве не для этого существует Церковь? Для этого. Но в данном случае речь о другом, о положении Церкви в обществе, о ее роли. О ее присутствии.