ьзовать свои связи, как при моем поступлении в университет? Опасался, что делу дадут ход, и решил сработать на опережение?
Кстати, из отделения меня никто не отпускал, я достаточно долго торчал в коридоре, но никому до меня дела не было, и я попросту удалился. А эпизод этот с потрясающей силой был отражен позднее в моем «Косвенном романе». <Кстати, история приключилась не в Шиофоке, а в соседнем Фёлдваре. Но не один ли хрен?>
В сентябре меня взяли в армию, где мне предстояло познать, что мир принадлежит не мне. Я познал, но не до конца.
Предыдущее донесение датировано августом. За ним следует служебная записка от 10 октября 1968 года: Чанади рассказал о происходящем в кафе «Хунгария». 19 декабря: донесения агент не представил. На беседе мы обсудили возможности его дальнейшей работы в сфере культуры. Было дано задание посещать и дальше «Хунгарию», располагаясь в той части кафе, где обычно собираются «писатели». Ух, как мне это неприятно! На кого же он мог стучать? Насколько я знаю, знакомых среди писателей у него было мало. Через своего старого друга Миклоша Хубаи он был знаком с поэтом Иштваном Вашем. Встречался также с Ференцем Юхасом, Эндре Веси и Цини Каринти. — Не бухти, переписывай!
13 марта 1969 года. Трехмесячный пропуск? Беседа, которую инициировал агент с Тибором Петё, имела целью сблизить Чанади с объектом В. С. в связи с делом под кодовым названием «Северная Венгрия».
25 марта 1969 года. Агент донесения не представил, поскольку существенных, с оперативной точки зрения, сведений сообщить не мог.
17 апреля 1969 года. Агент донесения не представил, поскольку существенных, с оперативной точки зрения, сведений не собрал.
22 апреля 1969 года. Донесения агента под консп. именем Чанади от 1, 14/XI 1968 г. и от 25/III 1969 г. мной уничтожены как не представляющие оперативной ценности. Но зачем же их понадобилось уничтожать? До сих пор ничего подобного не было. Неужто он написал что-то очень уж неприятное. — По-видимому, в это время и началась его болезнь. Осенью 68-го он последний раз навестил меня в казарме, привез жареных цыплят. Мамочка замечательно все упаковала, только их оказалось мало, поскольку она не учла, что гостинцы придется делить на всех.
2 мая 1969 года. Его не оставляют в покое. На внеочередной встрече он получил задание отправиться в ресторан «Уйлаки» — проследить, что за люди там собираются и появится ли в ресторане человек, фотографию которого ему показали. Надо же, как интересно!!!
8 мая 1969 года.Я обращаю внимание на то, что агенту теперь столько же лет, сколько мне. Более того, 6 июня 2000 года я на восемь дней старше его. В 6 вечера указанного дня я вместе с семьей был там. Бог, родина, семья — как маска, алиби, камуфляж. Человека с фотографии в ресторане не было.
22 мая 1969 года. Теперь на шесть дней старше он. Насколько же различаются наши жизни, насколько разные мы произносим слова. Он в свои пятьдесят достиг самой низшей точки, «не мог ни вперед посмотреть, ни назад оглянуться», пережил нервный срыв, сломался, попал в больницу. Я теперь одновременно и в высшей, и в низшей точке, пребываю не в личном, а в некоем новом и неизвестном тотальном кризисе, мир представляется мне настолько непостижимым, неожиданным, невероятным, что все это можно принять только на самом интимном уровне. На запланированную встречу агент не явился.
16 июня 1969 года. Имре Надь и Джойс[99]. …агент не явился. В ходе проверки установлено, что Чанади находится в настоящее время в больнице по поводу нервного истощения. Будьте вы прокляты! — (Пауза. Тысяча чертей!) [Недавно, когда я давал интервью одной немецкой газете, меня спросили, за что я обижен на коммунистов. Как это за что?! воскликнул я, да за все! За все! Мой эмоциональный всплеск вызвал изумление, от меня ожидали каких-то интеллигентных и объективных рассуждений об обнадеживающих перспективах левых движений в начале века и т. д. Мы говорили на разных языках и, как обычно, забыли согласовать понятия, которыми пользуемся.] Состояние его таково, что встречаться в больнице с ним невозможно.
8 июня 2000 года, четверг
О болезни отца больше всех знает Дёрдь, он был дома, а я в казарме. Мы думали, что все это из-за пьянства, delirium tremens. «Ваш отец устал». Ему постоянно хотелось спать. А когда он вышел из больницы, то впал в пресловутый период «набожности».
[Случайно сбил со стола стопку книг, в том числе и «Гармонию». Роман раскрылся на 279 странице: отец… какой-то отдельный, непричастный ни к детству, ни к мировой войне, а затем и подавно уж ни к чему: новая, чужая страна, у него ничего, кроме нас; действительно — ничего. Я смотрю на эти слова, как будто нашел объяснение. Если и впрямь ничего, ничего-ничего, то возможно все, что угодно. Но не слишком ли это патетично? Не учитывается ли здесь только одна точка зрения — аристократии? Дескать, был вышвырнут из собственной жизни и поэтому лишился почвы… Но разве не все (почти все) были ее лишены? (О чем-то подобном говорил мне и Б.) Пусть была пустота, но, кроме нее, был еще он. Очень редко мы можем рассчитывать на что-то большее. (В прекрасной, запальчивой и полной отчаяния статье Сарамаго, написанной после террористического нападения на Нью-Йорк, я читаю: многие полагали, что, если Бога нет, значит, все дозволено; но на самом деле как раз наоборот: все дозволено именно потому, что есть Бог — есть на кого ссылаться.)
У меня ноет поясница, не могу наклониться, поэтому сижу на полу на корточках и, склонившись над книгой, разгадываю по ней судьбу моего отца. ж. с.]
<Переключая программы, смотрю параллельно по телевизору «Экскалибур» и «Трагедию человека» Мадача. М. п. у.: Трагедия человека — это формула моего отца. В перерыве режиссер рассуждает о том, что универсум проникнут бесконечной надеждой, а не безнадежностью. Я вовсе не утверждаю, что это мелкобуржуазный самообман, но все-таки ни из пьесы, ни из жизни нашего отца это не вытекает. Я этого не вижу.>
22 августа 1969 года. (Я уже вернулся из армии.) Служебная записка. В течение продолжительного времени агент болен. Встреча состоялась по его инициативе. Он рассказал, что его сын Михай остался в Вене. Действительно так. По словам агента, он на это согласия не давал, просил сына вернуться, но тот отказался. Агент обещал написать своим родственникам, чтобы помощи сыну не оказывали, а призвали вернуться домой. Но ничего подобного отец не сделал. О результатах, как только он получит ответное письмо, агент нас проинформирует.
Сентябрь 1969 года. Служебная записка. Я снова испытываю к нему сочувствие, в это время он загнан, подавлен, беспомощен физически и духовно, но все же они набрасываются на него, хоть и видят, что он не тянет. — Но он тянет. На встрече мы обсуждали с агентом его личные проблемы (сын остался за рубежом). Ну конечно, ему очень важно иметь человека, с которым можно поговорить по душам!
<Я помню, как радовался Саша Андерсон, когда получил подарок на день рождения от своего куратора. Понятно, что между ними складываются человеческие (!) отношения, ведь жизни их тесно переплетены. Наверное, они проводили друг с другом больше времени, чем с кем бы то ни было.
Я листаю свои заметки, сделанные в Берлине. Сколько книг написали немцы на эту тему с начала девяностых годов! Социологические исследования, статьи, личные свидетельства, интервью с информаторами, жертвами, беседы жертв с доносчиками — словом, видно, что общество функционирует. Для немцев это — условие выживания. Уметь говорить и молчать. Ведь одно только молчание не спасает, тогда это не молчание, а замалчивание. Против него и направлена эта книга. В Германии, пишет Петер Шнайдер, прошлое отбрасывает более длинную тень. А в Венгрии? Разве здесь нет тени? Да здесь сплошная тень. Более того — тьма. Но тени не бывает без света (смотри школьный учебник), а света — без храбрости. Без воли.
Донесения Андерсона или некой «Карин Ленц» — вещи куда более серьезные, чем донесения моего отца; там — анализ, советы, новаторские предложения (например, предложение, чтобы стукачей вербовали не навсегда, а на определенный срок, скажем на пять лет, в моральном плане это легче перенести, — по-моему, здравая мысль и вполне немецкая.)
Ich hatte immer Angst (я жила в вечном страхе), признается эта самая «Карин Ленц» в потрясающей беседе с двумя своими подругами, на которых она стучала. Фрау Райн, библиотекарь Берлинской коллегии наук, была с ней знакома, eine kaputte Persöhnlichkeit[100], говорила она.
У всякой души есть объем. И если она пуста — то пуста, признается другой известный литературный стукач (по-моему, его зовут Бёме). Вот и Андерсон, когда его спрашивают, спокойна ли его совесть, заявляет в своей отталкивающей манере, что совесть его чиста и что совесть — понятие многосложное.
По-моему, искренность — бесполезная категория. Это уже показал случай Грабала, когда потерпела фиаско великая искренность великого человека. Историю уже не распутать, и всякая попытка выжить лишь затягивает новый узел. Ясно одно: человек — существо слишком хрупкое. Мне кажется, что стать стукачом может каждый. И, знакомясь с отчетами этих несчастных созданий, я понимаю, что на их месте мог оказаться любой из нас, ибо всем нам присущи хрупкость и слабость. Нужно немного, достаточно неудачного стечения нескольких обстоятельств; например, если взять с потолка: одиночество, сверхчувствительность плюс, допустим, алкоголичка мать, некоторые амбиции и подростковая фрустрация из-за неуверенности в своем таланте, который, может, и есть, но не того масштаба, да грандиозная оплеуха — но, стоп, тут я ошибаюсь, пытаясь описать неустойчивость человеческой психики во всех многообразных ее проявлениях… Я не хочу искать оправданий и не хочу ничего релятивизировать.