его глаза, Папочка, вздыхаю я (откуда-то из детства) и вижу его веселый, прищуренный, скептический взгляд, взгляд веселого Зевса, каким он глядел, пока был относительно трезв… Я замечаю в своем лице какую-то неуверенность, ненадежность, и в этом сверкающем французском лифте я ощущаю, что это — мое, настолько же близкое, насколько близок мне всем свои существом он сам.
Четыре досье сейчас далеко, я давно их не видел, и это по мне заметно.]
5 сентября 1978 года. Негласный сотрудник в соответствии с заданием встретился с находящейся в Будапеште г-жой С. и поинтересовался, может ли он при случае у нее остановиться, — о чем речь, милый Матяш?
На коктейле в посольстве ФРГ <внезапно м. п. у.: я же договорился читать отрывки из «Гармонии» в Институте Гете, это тоже нужно успеть до середины мая!> он знакомится с боннским мидовцем, который хотел бы встретиться с венгерскими журналистами. Я не без иронии предложил им заместителя главного редактора «Непсабадшаг» Петера Рени, который отлично говорит по-немецки и к тому же весьма информирован. Узнаю его ироничный тон! Раньше эту иронию я назвал бы тонкой и смелой. На что он мне возразил, что доступность и информированность Р., очевидно, определяется его положением в партии. Я заметил, что есть у нас и беспартийные журналисты, взять хотя бы меня. Но многие из них боятся, сказал немец, на что я ответил: о «страхах» такого рода я давно забыл, потому что бояться за свою карьеру не в моих правилах.
Иисус-Мария. Я чуть было не махнул К., работающему в углу, чтобы показать ему, насколько остроумен и нагл мой старик; К. был знаком с ним. Но это «чуть было» напугало меня, как никогда. Похоже, что во всем мире я боюсь уже только двух существ: самого себя и К. Да еще уховертки, которая, по поверью, заползает в ухо спящего человека…
План январской поездки в настоящее время рассматривается в Институте культурных связей, и я фигурирую в числе лиц, рекомендованных к поездке. [Лично я был там, кажется, в 1979-м в связи с немецкой стипендией DAAD[106]. Как в кино. Вот гэбня, шипел я про себя. Секретарша полировала ногти и даже не подняла очей, когда я вошел. Рядом с ней торчали двое товарищей. Потом девица без слов, знаком, велела мне войти в кабинет, в котором я, кажется, окончательно возненавидел систему. Я понял, насколько я от них завишу, раз уж решился — впервые в жизни — просить что-то у государства. Конкретно — чтобы оно соизволило отпустить меня в Западный Берлин. Но, как оказалось, мне нужно было сдать всего лишь коротенькую анкету.]
Согласно заданию я стараюсь расширять свои связи, в том числе и в журналистских кругах, следуя оговоренной линии поведения. — Заключение: Со стороны определенных кругов наблюдается усиление интереса к Чанади в соответствии с нашими целями.
[После встречи с немецкими читателями кто-то (вновь) поздравил меня с тем, как элегантно я преподношу «те ужасные вещи», которые произошли с моим отцом, — читаешь и испытываешь облегчение. Я холодно прошипел что-то насчет катарсиса и что ужас — он всегда ужас. А про себя, как бы в отместку, подумал об этой книге. Вот прочтешь, дорогуша, и тогда уже испытаешь истинное облегчение. — Даже из этого я, видимо, извлеку пользу.]
<Кстати, о пользе. Уже не впервые на этих страницах я заговариваю о том, что происходит, когда мы обращаемся к истории. Беда моего отца и разговор с другом помогли мне взглянуть на это иначе (сказать «раскрыли глаза» было бы чересчур).
В «Исправленном издании» я поведал историю моего отца (историю новую, исправленную, испорченную, другую), которая все же, сказал бы я, нетипична ни для отца, ни для нашей семьи — будь то маленькая, конкретная или большая, так называемая историческая семья, то есть случай этот нас не характеризует. Но он весьма характеризует ситуацию в нашей стране, сложившуюся после 1956 года — хотя бы отчасти. («Если правда, что в 1956 году страна стряхнула с себя режим, как собака стряхивает с себя воду, то после 56-го сравнение начинает хромать, потому что потом уже было не разобрать, где заканчивалась собака и где начиналась вода»[107].)
История, рассказанная в «Harmonia cælestis», — история точная, в том смысле, что не приукрашивает, не ретуширует семью, не делает из отца жертву; не приукрашивает она и то, что касается Второй мировой войны, ведь даже в самые страшные времена действующие лица «вели себя правильно», не боялись говорить Хорти правду — не зря сразу после оккупации Венгрии в 1944 году нацисты посадили деда в тюрьму; мы по праву гордимся и нашим дальним дядюшкой Яношем, единственным депутатом в словацком парламенте, который проголосовал против антиеврейских законов. Все это так, но «Гармония» рассказывает историю не только семьи, но и страны. Иначе и быть не может, поскольку речь идет о не совсем обычной семье, о семье «репрезентативной», так сказать, исторической. Так по ходу романа нас опутывает история. История конкретной семьи, на первый взгляд, не включает в себя того, что мы называем большой историей, и, естественно, книга должна рассказывать «маленькую» историю. «Но история — это история не только твоей семьи, но и моей. А где же история моей семьи?» Значит, есть в романе пробел, который нельзя объяснить просто тем, что в данном случае рассказана именно эта история, а не другая. Потому что, с одной стороны, почему рассказана именно она? (ведь это вопрос выбора), а с другой стороны, рассказать можно только законченную историю, а если ее рассказать нельзя, то надо это оговорить (или промолчать, но все-таки дать понять, в чем причина молчания).
Однако речь не только об этом, не только о способе отражения истории в литературе, но об истории, той самой «репрезентативной истории» как таковой. О том, что историческая ответственность — вещь не абстрактная, а личная. Хорошо, разумеется, что в свое время мы вели себя вполне достойно, однако 600 тысяч евреев были все-таки уничтожены, и за это нужно нести ответственность. Иными словами, мой дед был человеком мягким, исполненным скепсиса, сознательно отошедшим от дел, каким он более или менее верно описан в «Гармонии», но он же был одним из тех, кто не воспрепятствовал ужасам холокоста. Да, эта фраза не очень-то согласуется с моими семейными чувствами и воспоминаниями, но отсутствие этой фразы в романе не согласуется с историей. А это свидетельствует о моей слепоте и даже бездушии, что не очень-то согласуется с человечностью. Короче, вполне возможно, мы делали все, что могли, спасали евреев и прослыли в поместьях своих «добрыми графами», однако каким-то образом в этот баланс все же вкралась ошибка, разве не так?! Грубо говоря, ошибка размером в 600 тысяч человеческих жизней.
И не стоило ли бы нам всем, нашей нации, так громко трубящей о сохранении национального самосознания, зафиксировать этот факт? Ведь он прямо относится к этому сохранению и к этому самосознанию.
Наверное, роман не стал бы намного хуже (но дважды в одну книгу, увы, не войдешь!), если бы, выражаясь самоуверенно, страна узнала из него то, о чем я сейчас говорю, иными словами, смогла бы сделать выводы, которые сделать необходимо, но Венгрию все это мало волнует, не интересует ее холокост, она, как мне кажется, полагает, что это проблема евреев. К сожалению, «Гармония» не смогла преодолеть эту чисто венгерскую историческую бесчувственность, хотя такая возможность была.
Как свидетельствуют наши семейные предания, все всегда спасали евреев, по-человечески обращались с цыганами и т. д., но из этих преданий история страны не складывается, и даже будь они бесконечно правдивы, в результате получится ложь.
Еще раз: положим, мой дед был безупречно порядочный человек, решительно выступал против немцев, принимал близко к сердцу судьбу своей родины и в пределах своих возможностей делал, как я полагаю, все, что мог. Или он просто был не способен преодолеть «классовые барьеры»? Свою тень ведь не перепрыгнешь. Нет, конечно, не перепрыгнешь, самоуверенно скажем мы. Но посмотрим на это иначе. Разве не видим мы рядом с этим «нет» миллионы убитых, униженных, растоптанных сочеловеков, творений Божиих, — я должен ведь об этом что-то думать и говорить. Как человек, как христианин, как венгр.
Страна тоже должна думать об этом. Но она не думает, пытается увильнуть, из частных истин сооружает себе демагогическое алиби, стремясь все это прикрыть своими невымышленными страданиями.
Если же мы сделали все, но случилось то, что случилось, значит, это «все» нужно переосмыслить. Если человек не смог перепрыгнуть свою тень, и случилось то, что случилось, значит, нужно переосмыслить солнце. Фраза «случилось то, что случилось» означает, собственно говоря, что моя семья не только «делала то, что могла», но также способствовала (!) тому, чтобы члены других семей не считались людьми.
Не проще ли было бы рассуждать об этой ответственности на примере так называемых порядочных людей? Скажем, на примере кроткого, чистого, глубоко верующего дядюшки Яноша, который, совершив исключительно мужественный поступок, погиб затем смертью мученика? Но и достоинства моего отца, не личные, а узнанные из «Гармонии», вкупе с его новой историей могли бы помочь стране выйти из исторической амнезии.
И в этом историческом самопознании, возможно, семье (здесь следует фамилия моего отца) предстоит сыграть свою роль. Нелегкую роль.>
Программа поездки в Мюнхен еще не конкретизирована, в состав делегации предположительно войдут Петер Рени, Янош Хайду, Янош Немеш и Т. X. Предложение: подумать над тем, не подобрать ли из состава делегации информатора, который мог бы проконтролировать поведение «Чанади» за рубежом. Добавление от руки: Подготовить его также к поездке в Рим, которую можно совместить с визитом в Мюнхен.
Закончить сегодня так и не удалось из-за того, что на этот идиотизм в духе Джеймса Бонда уходит значительно больше времени, чем я полагал. Потом я встречался с Р. Ф. — совершенно очаровательная молодая женщина лет двадцати пяти, которая, не умолкая ни на минуту, одновременно говорила по меньшей мере о трех вещах… Это была моя последняя встреча с ней. Я не заметил, что она в беде. Напротив, я видел симпатичное молодое существо — впереди вся жизнь, от которой она хочет взять все, и возьмет, и много чего достигнет