Еще утром, перед тем как выйти из дому, я отправил факсы в Белград и Париж (знай наших!), на столе у меня — чилийский (или аргентинский?) литературный журнал, с обложки которого на меня ободряюще смотрит — смотрю я сам. Так к какому же миру, какому из этих двух я принадлежу? Опять только к бумажному?! Ну, к этому, должен сказать, я привык. (Жалость к себе.) (Жалость к себе и конечная станция — «Площадь Баттяни».)
Ну не лежит у меня душа к этой реалистической прозе. Нужно писать, что происходит вокруг меня, не более и не менее, но странно, мне скоро пятьдесят, а я ничего подобного никогда не делал. Хотелось бы постоянно иметь рядом с собой (или даже внутри себя) видеокамеру и магнитофон. Ведь фразы свои я обычно соизмеряю с другими фразами, а не с «реальностью»; и только теперь мне видна вся их худосочность.
В Институт 1956 года я проникаю почти как вор; кто-то передо мной набирает код домофона, его впускают, и я, тать крадущийся, шмыгаю вслед за ним, тут же осознавая свою изворотливость (нашел слово: пришибленность!) и ловкость. Секретарша, завидев меня, размахивает письмом.
Пожалуйста, все готово. Так что, надеемся…
На что? в лоб спрашиваю я — как мне кажется, не агрессивно, а скорее отважно. Она поднимает на меня глаза не то чтобы неприязненно, но и не дружелюбно.
Надеемся, найдете то, что ищете.
Я не ищу ничего, просто хочу заглянуть в то, что есть (да заткнись же ты, наконец!).
Ну да. Раз уж есть…
Я благодарю ее, стараясь быть непосредственным и любезным. Боже мой, неужто теперь так и будет? [Так.] <Так.>
То же самое я разыгрываю и здесь, в читальном зале Архива. Я боюсь, что, взглянув на меня, все заметят… заметят отца. Что меня тут же разоблачат. Посмотрят на меня и кивнут: ну да, ведь папенька ваш — сту…
…кач! написал я, когда ко мне подошел М. Принес папочкины материалы (слезы; но это я так, обозначаю в качестве видеокамеры; ну почему стукачом оказался не отец Месея или Надаша, уж они описали бы это все гораздо точнее, почему я должен заниматься вещами, не отвечающими моему та-ла-ан-ту?! — о, о, если б глупость болела! а впрочем, болит!).
Он опять мнется, воплощая собою предупредительность и тактичность. Задача его, можно сказать, непроста.
Выявили еще одно, четвертое, досье, говорит М., из которого видно… ну, в общем… материал хороший (при слове «хороший» я испытываю облегчение)… надеюсь, он вас не разочарует… (Или: он вас не расстроит? А ведь разговор состоялся минуту назад; Жигмонд Мориц был прав, когда по-наглому записывал всех подряд[10].)
Он улыбается, я — тоже. Я забываю, что он все знает, и веду себя как нормальный. Он предлагает мне свою помощь — если что-то будет мне непонятно, ну да, я всю жизнь мечтал! сейчас сядем и будем вместе изучать «материал»! хотя я не сомневаюсь, что это было бы мне полезно. Так или иначе, я благодарю его за помощь, обижать М. я не могу, еще не хватало настроить его против себя!
10.54. Передо мною четыре досье, но я тяну время, открывать их не хочется. Тяну время, хотя тянуть нечего, времени у меня нет. Мне принесли еще какие-то документы, и я решаю сначала заняться ими. С некоторым священным трепетом открываю первую папку. Какие-то нудные донесения — чем занимались посещавшие Венгрию аристократы. Слово «граф» неизменно в кавычках. На данный момент в «Перечень неблагонадежных лиц» нашими органами предложено включить 18 чел., в число наблюдаемых — 4 чел[11].
Наблюдаемые — неплохое словечко. Мне попадаются знакомые имена. [Я их выписал, но публиковать буду только инициалы, хотя понимаю, что было бы интереснее, если бы здесь фигурировали такие фамилии, как Сечени, Каройи, Зичи, Хорти, но достаточно — более чем! — что они оказались в этих бумагах, унижающих их, оскорбляющих и позорящих.] Мне попадается И. С., которая поддерживает связь с М. Р. Кажется, это мать моего зубного врача. А вот моя бабушка. И тетя. Венский адрес написан неверно, вместо Rennweg — Renbeg. Кретины. Остановилась, читаю я, в доме д-ра Матяша Эстерхази, то есть у нас. Это я выпишу. Среди контактов — Мамочка. Тетя Мэри, ее контакты: тетя Жужи, мой отец, она сама (идиоты!) и дважды — бабушка, один раз как Эстерхази Маргит, второй раз как жена Эстерхази Морица.
Все это я читаю не как сын сексота, а еще прежним своим существом, надменно, с презрением, в сознании своего превосходства. К новому положению нужно еще привыкать. [Какое еще положение? Просто в число презираемых придется включить моего отца, только и всего.]
Какие красивые далекие имена: Надин такая-то, Зенке такая-то.
Еще одно тоненькое досье о моей тетушке, начальнику отдела III/III-3 из отделения III/II-2b. Отделы, отделения, учет, регистрация: как будто я вдруг открыл новый мир, неведомый и невидимый до сих пор.
Только что (в 12.15) ко мне подошел симпатичный сотрудник архива, просто так, поздороваться. Отходя, он махнул то ли мне, то ли в сторону Папочкиных бумаг (видео!): Так-то лучше… Я в ярости. Что лучше?! Лучше чего?! Я ничего не понял. Сороконожка, потеряв сороковую ногу, лишилась слуха.
Я не могу удержаться и открываю четвертое досье. Перед глазами его фантастический почерк! (Об этом почерке я пишу в романе, используя текст Ласло Гараци.) Примерно с 1960-го он уже регулярно переводил и поначалу всегда делал черновики, сбрасывая на пол исписанные карандашом листы. Я разглядываю (как когда-то) почерк отца: интеллект, уверенность, красота, напор — все есть в этом почерке. Возможно, из-за этого эдипова фона я так обрадовался однажды, когда какой-то графолог-любитель с изумлением и восторгом, чуть ли не потеряв дар речи, уставился на мой почерк и взволнованно объявил, что готов бесплатно составить подробное (читай: 50-форинтовое) его описание. Было это в кафе на проспекте Бартока, лет тридцать тому назад.
В конце дела — указатель имен, чуть ли не вся высшая аристократия Венгрии; в глаза мне бросается мое собственное имя, я вспыхиваю, сердце уходит в пятки, и с шумом захлопываю досье. Если не вижу — значит, этого нет. Зато видят меня, я-то есть. Неужто и обо мне он писал доносы? Я невидящим взглядом смотрю в пустоту, при этом невыносимое самообладание не забывает продиктовать мне, чтобы я взял наизготовку ручку. Я снова готов упасть в обморок.
Втайне от остальных, про себя, я плачу. Но это так, к слову (видеокамера!), безоценочно.
Я вновь открываю дело, листаю, как какой-нибудь светский журнал. Не читаю, а только разглядываю. Как разглядывают картинки. Надежный, проверенный агент: Агент, твою мать! невольно рычу я себе под нос. (Не мать — отца! Хохма многоразового использования.) Н. с., к. и. Чанади — это мой отец [то есть негласный сотрудник, конспиративное имя — Чанади].
Вот и 21/ХII-1977 г. он пишет. Я тоже — как раз в это время я дописывал последние страницы «Производственного романа». И был счастлив, как, видимо, никогда потом. Но показатель нашего общего счастья не дотягивал, наверное, до среднестатистического.
Нет, так не пойдет, надо все по порядку, с начала и до конца проработать, как говорится, весь материал. Меня охватывает минутное [но далеко не последнее] искушение не заниматься этим дерьмом, вернуть. И носить эту тайну в себе.
Я возвращаюсь к бумагам о моей тетушке, которую в 1950-м или 1951 году по ложному обвинению или вовсе без оного отправили в Киштарчу, знаменитый лагерь для интернированных. Шедевр от 18 октября 52-го, по форме — просто социологический очерк: …после Освобождения, обзаведясь собственным гужевым транспортом, она занялась извозом. Проявляя изворотливость и приспособленчество, втерлась в доверие к своим «коллегам» и в день получки даже пила вместе с ними в корчме. Своим ловким коварным поведением ей удалось замаскировать свое графское происхождение перед извозчиками, которые поначалу сторонились ее.
Периодически она наезжала в Пешт, где останавливалась у своего старшего брата и, вырядившись, предавалась развлечениям в кругу своих приятелей аристократов, таким образом компенсируя свои изменившиеся обстоятельства по месту проживания.
Что за идиотизм! Замаскировав графское происхождение… компенсировала изменившиеся обстоятельства… Интересно, кому нужны были эти идиотские донесения?!
Из другого дела, о дедушке (28/XII 1945 г.): За отсутствием антидемократических деяний расследование в отношении гр. Эстерхази прошу прекратить.
На сегодня достаточно.
В электричке по дороге домой, 15 ч., тетрадь на коленях. Устал. Блаженная усталость на совесть потрудившегося человека. В пизду.
Выходя из Архива, я наткнулся на работающую здесь милую историкессу (будем называть ее так) и с утрированным оживлением, будто под кайфом (есть такой анекдот, как раз про меня, теперешнего: сидит на утесе орел, пролетающий мимо ястреб спрашивает, чем занимаешься? кайфую, а как это делается? бросаешься со скалы и камнем падаешь вниз, падаешь, падаешь, а в самый последний момент, р-раз — и наверх. Сидят на утесе орел и ястреб, чем занимаетесь, спрашивает лиса, кайфуем. А можно я покайфую с вами? Пожалуйста, и, р-раз — все трое камнем срываются со скалы, слышь, лиса, спрашивает орел, а ты летать-то умеешь? не умею, орел поворачивается к ястребу: вот это кайф!), начинаю болтать, что в понедельник приду опять и что дополнительные материалы уже просмотрел, кое-что я знал и до этого, к примеру историю, как была интернирована моя тетя, я даже использовал ее в «Производственном романе».
Да, кое-что показалось знакомым. (Они, что, перед этим читают или как это делается?) А что касается… понимаете, наш директор распорядился так (я слушаю, не выдавая волнения, пытаюсь узнать, что она знает)… я рада… потому что… я не знала, как вас предупредить… мы не имеем права разглашать тайны… Я с этим материалом незнакома, но знала, что он существует (так знает или не знает?)… короче…