– будут и, что характерно, найдут. Кто для мужика подрывной элемент? Баре и городские. Откуда пришло ваше письмо? Из Новоархангельска! А что есть Новоархангельск? Город. А потому… Заглянул до вашего батюшки сотский, поговорил. Мол, дочь твоя теперь городская и барышня. Самый подрывной элемент! Потому надлежит тебе читать письма перед всем миром, и непременно в присутствии жандарма или станового. Чтобы подтвердили, что крамолы нет. Я для Затинья ближе станового, тот аж в сорока верстах… Так я с вашими эпистолами и познакомился.
Николай Лукич замолчал, принялся старательно опустошать тарелку. Что мог– сказал. Слово за пигалицей в погонах. Которой, по правде, растереть станционного жандарма– раз плюнуть. Как говорит государь-император: «Генералов я могу за полчаса сделать сотню. Каждый же Дар России Господь отмеряет!» Вот пожалуется…
–Почему он стал читать?– спросила Горбунова. Наверное, риторически, но жандарм ответил:
–А отец вашего благородия тоже мужик. Как вас забрали, в гору пошел, на царскую премию. Лошадей пару прикупил, сеялку. Помог общине мельницу поставить, у него в ней доля – больше половины. Второй человек в округе после сотского, и сам мог бы выбраться – не хочет. Не его, говорит. Но уважают его, да. А почему? Потому, что предпочел общину. Мог ведь земли купить– не больно много, да своей. Мог пай в общине не подкармливать, а свое уноваживать. Крепкий бы вышел кулак, хоть и не первый в округе… Не захотел. Зато община встала на ноги так, что муку гонят в город вагонами. Скотину развели, мясную и тягловую… Тех, кто из мира выселился– к ногтю взяли. Какой у кулака доход– без батраков, без заимодавства, без сдачи лошадей внаем? Было, дрались. Ох, пришлось нам со становым помотаться, но я, Евдокия Петровна, за свой большой успех считаю, что не дошло до вил и топоров. Вот оглоблями, бывало, помахивали…
–Так и при мне дрались, помню!– Евдокия прыснула в ладошку, но сразу посуровела:– Тут не только вам, тут и доктору работы было. Но ведь никого не пришибли?
–Никого. А вот на «Николину» Землю отъехали многие… Что мироедство, что лайдачество, что попросту– неуемные… Я к чему, ваше благородие? Ценит община вашего отца, так ведь и он общину-то уважает. К нему ведь добром пришли, шапки ломали. Ну и уговорили, согласился… Правильно сделал. Иначе бы обиделись.
–А так я обиделась! Он ведь меня за террористку какую-то… Меня! Русского офицера! И не один отец. Все они…
Офицерский кулачок врезался в стол. Посуда обиженно звякнула.
–Так это вы теперь офицер…– уточнил жандарм.– Атогда вы, простите, птицей были. Той, из басни, что из ворон вышла, а к павам не пристала. Так что, уж простите верных, как Господь велел. А теперь… пойдемте.
–Куда?
–А в «черный» зал. К стае вороньей…
Здесь уже никаких беленых скатертей… и вместо стульев – короткие скамьи, и запах махорочный. Хорошо не портяночный! Здесь под ложки заботливо подставляют кусок хлеба, чтобы ни капли не пропало, подхватывают пальцами квашенную с брусникой капустку. Не стесняясь, разворачивают прихваченные из дому узелки, стучат по столу крутыми яйцами. Здесь луковый и чесночный дух не прорывается из тарелок и супниц – царствует. Народный говор– сегодня и сейчас ровный, спокойный, без матерка– висит по углам, в одном бабий, в другом мужской.
Иные ложки в воздухе замерли. Неторопливо опустились. Взгляды привычно цепляются за лазоревый мундир.
–Николай Лукич, тихо у нас… Али надобность с народом поговорить есть?
–Есть. Но не у меня. У Евдокии Петровны к вам немало вопросов накопилось. Она, конечно, в Затинье собирается– но чего ждать, а?
Горбуновой захотелось зажмуриться. Тем более иные лица за семь лет не меняются. Девочка за это время стала девушкой. Ее сверстницы– или старые девы, или бабы, не больно и молодые, у иных по пятеро детей. Бабы стали старухами, парни– мужиками. И только крепкий старик каким был, таким остался. Морщины поглубже, седины побольше– но узнаешь сразу.
–Дядька Степан… Здравствуй.
–Здравия желаю, ваше благородие!
Даже во фрунт вытянулся. Бывших унтеров не бывает, а у этого еще и аннинская медаль за Геок-Тепе. Когда-то Дуняша не понимала, что за ад творился в Центральной Азии. Как шли ряды белых рубах на щетинящиеся пальбой крепости разбойных племен, как русские батареи перестреливались с британскими «советниками»– горячо, насмерть. «Ятолько тогда принял, что останусь живой, когда мне осколок живот распорол»… Это не дядька Степан, тот перед малолетними девчонками бисер не метал. Преподаватель в училище рассказывал– тем, кому нужно уметь себя держать под огнем. «Вступая в бой, нужно четко знать, что вы уже умерли за Отечество. В тот самый миг, когда нацепили погоны и форму. Бояться нечего, терять– тоже. А вот насколько славно вы погибли, зависит уже от вас!»
–А помнишь, как ты меня крапивой гонял? От груш да яблонь?
Вот тут старый служака откликнулся не сразу. Сощурился– будто от того глаза здоровей станут. Мотнул бородой:
–Нет, не узнать… Но я, такие дела, только одно девичье благородие мог гонять по малолетству. Вы, часом, в детстве Дуняшкой Горбуновой бывать не изволивали?
–Изволивала. А…
Договорить не успела– за спиной полетел бабий ах: «Затинская барышня!» – «Сама!» – «Приехала… чисто ангел с небес спустился». И уж совсем шепотом: «Дотронуться бы…», «Это ж тебе не мощи, дурища… Ты ее пальцем, она тебя ножищем… Ишь какой, чисто у жандара нашего…»
А мужицкие руки тянут с голов шапки. Благолепие, раболепие… На черта оно, приторно-медовое, офицеру Его Величества? Ей нужен ответ.
–Степан, ты службу знаешь. Дуняшка тебя понять не могла… А я попробую! Расскажи: зачем вы письма мои читали? Что, верили, будто я против царя замышлять буду?
Старый служака глаз не отвел:
–Так вы ж городской стали, а вся крамола оттель. Да кто ж подумать мог, что из затинской девчонки с грязными пятками благородие получится? Такое вот… С бебутом!
Дался им бебут… Ну да, если в тебе ровно пять футов без единого дюйма [6], то начальство вздыхает и позволяет вместо положенного к парадке палаша взять оружие, что по земле волочиться не будет. А дядьку Степана несет по кочкам:
–…это верно, что с бебутом. Вот Николай Лукич порядок здесь держит– без него никак. Не смотрел бы– как с выселками тягались, до крови б непременно дошло. А вы, выходит, то же самое для Николиной земли. Так по письмам выходит– не вашим, тех, кто за лучшей долей подался. Где непорядок– рожок гудит, штыки примыкают, сгружают пушечки. Значит, хотя и благородия, не дармоеды. Люди, миру нужные… Только вот что из вас такое выйдет– не верили!
–Даже после того, как я экзамены сдала?
Дядька Степан опять бородой дернул:
–Мы таких материев не понимаем. Городская барышня, пусть и бывшая своя– подозрительно! Кто знал, чего наберетесь? В последних-то листах половина слов непонятные. Уже и спрашивать зареклись. Батька ваш читает, мы на Николая Лукича смотрим. Он подрывного не видит, и ладно. Аостальное… Жива, здорова, кормят хорошо. Чего еще знать надо?
Старый служака смотрит искренне. Ест глазами, как устав повелевает. Все сказал. Ему– все понятно и правильно. Евдокии…
Махнула рукой. Повернулась– на «чистую» половину. Крахмальные скатерти, бочок самовара на две персоны, кокарда кандидата в офицеры на фуражке собеседника…
–Мне все равно кажется, что он издевается,– жалуется девушка.– Я даже понимаю, что, наверно,– нет, но кажется, и все! И что делать теперь?
–Ничего,– говорит Крысов.– Совершенно ничего тут не сделаешь. Не по нашим ведомствам. По учительскому.– Отхлебнул чаю, продолжил:– Годочков за двадцать, может, что и выйдет. Раньше – вряд ли. Народное просвещение– дело муторное. Поспешить– выйдет работа таким, как я. Мусор выметем, только этот мусор– люди. Хоть и порченные, а люди. Так что, по мне, лучше не торопясь…
Откусил баранку, запил чаем. Право, вот только и есть ее благородию удовольствия, что болтать с жандармом о внутренней политике империи.
–А мне что делать? Сейчас?
–А, это… Ну, по вкусу. Места у нас тут изрядные. Ежели рисуете– на акварель просто просятся. Охота так себе, рыбалка вполне. Конные прогулки– самое оно, только по общинным полям не скачите, не поймут.
–Я не про то…
–А про что? Родители вам рады будут, не сомневайтесь. Да они же вам писали… А что на лето домой не возили– так сами поймите, литер второго класса на Новоархангельск стоит, если его продать, почти столько же, сколько билет. На лицо сопровождающее– читай, отца вашего, четыре поездки, самому добраться и вас завезти домой и обратно. На вас, соответственно, две. Всего– тысяча целковых! Каждый год. Тут что приданое вашим сестрам, что хозяйства братьям… на все хватило. Так что не то что выгородку– пятистенку под вас расчистят, сами в остальных потеснятся. А, и вот еще что. Родители вас благородием титуловать будут, и от этого никуда не денешься. Сразу привыкайте.
В ответ– вздох. Барабанящие по столу пальцы.
–Как-то я это не так видела… Ну что мне охота-рыбалка? Я к мамке ехала, к отцу. И что? Нет, не верю…
Жандарм улыбался. И тогда, когда докторова коляска увезла гостью в Затинье – тоже. Неделю спустя на вокзале снова пили чай, пока телеграфист стучал в губернию, чтобы забронировали первоклассный литер на венский экспресс. Да-да, одноместный. Да, на Грибовку. Нет, не ошибка!
–Вы были правы… Все так, как вы сказали, а я так не могу.
Расстроенной Горбунова не казалась. Легкий человек.
–Неужели вы сдались?
Ее благородие покачала головой:
–Русские не сдаются. Но и смотреть, как отец с братьями передо мной шапку ломают, я не могу. А встать на равную ногу с мужиком… Честней– пулю в лоб. Сами догадываетесь, чем такая привычка может закончиться в походе, рядышком с сотней-тремя-пятью мужиков-срочников?
Жандарм кивнул. Чего тут не понять. Одно из тех самых «не». «Если не ляжет под мужчину».
–