— А если бы и знали?..
— Да, ты прав, все равно все было бы так же. А помнишь про… Беранжера Пышный-Зад?..
— Помню. Забудешь про него, как же. Так я и не узнал, про что же эта дурацкая история…
Этьен как-то так особенно хрюкнул, и показалось даже — вот сейчас он расхохочется. Так, как он один умеет хохотать — на весь мир, забыв обо всем… Но, видно, с пересохшим горлом да связанными руками не очень-то посмеешься, и он только вздохнул.
— Лучше тебе и не знать… о чем же повествует сия возвышенная эпическая поэма[19]. О-ох, проклятье, руки совсем занемели… Ясно же, что не убегу, зачем было так скручивать-то!.. Разве что из любви к искусству… Ну, неважно. Кстати, ты уверен, что точно про этого Беранжера не писал?..
— Дурак… Не смешно.
Опять помолчали. Этьен дышал чуть с присвистом — похоже, ему все-таки что-то отбили, когда пришли их «вязать», к тому же и дурной кашель… Кретьен вспоминал, как оно было, когда на земле цвело лето. Где-то за стеной переругивались их бессонные сторожа — слов не слышно, только «бу-бу-бу»…
— Мессир Кретьен… — вот, он опять назвал его мессиром, но это слово прозвучало как-то иначе, не как прежде, и более не было обидным. А просто — человек почтительно говорил со своим любимым поэтом, живой знаменитостью, как на светском приеме при Алиенорином дворе. — Ночь еще долгая. Вы не могли бы… вы не знаете, чем кончилось там с Персевалем?.. Вернулся ли он, увидел ли снова Грааль?..
— Да, я знаю.
— Расскажи. Пожалуйста. Я… хочу слышать стихи. А то я так устал от допросов, от этих… дураков. Хочу послушать что-нибудь… другое.
— Я помню не все. И не все получилось переложить в стихи.
— Ну и… пусть. Пожалуйста.
— Хорошо… Там не так уж и много. (И похоже, что этого никто никогда не узнает. Рукопись у Изабель, а конец ее — только у меня в голове. Ну и Бог бы с ним. Правда останется правдой, записана она на бумагу или нет. А если правда есть, рано или поздно она откроется кому-то — пускай не мне, а другому, неважно, где, неважно, когда… Главное, что она есть.) Слушай… Я в детстве, когда мой брат не мог заснуть, рассказывал ему на ночь сказки… Разные истории. Это будет вот такая же история. Тебе там не очень… плохо?
— Нет. Не очень. Не бери в голову, это всего лишь… плоть. Я… не могу много говорить. Но я буду слушать. Еще есть время.
— До рассвета много времени. У нас очень много времени, и никому его не отнять. А Персеваль, огонь храня, наутро оседлал коня…
…Оседлал, оставляя отшельника, и путь его лежал через лес, темный и тайный… Темный… и… тайный… И скоро будет рассвет.
Глава 5. Рассвет
…Творческое самовыраженье —
Матерьял отличный для сожженья.
Знаком бесполезного служенья —
Роза у меня в руке.
Все, что знал ты — лишь изображенья,
Подними глаза, склони колени,
Видишь — вот он, высвечен из тени,
Белый град, двоящийся в реке,
Белый град, Гора Спасенья…
…Тебе ли надобно туда,
Ведь цель твоя проста:
Идти за ним — и до моста
Вести, иль до креста,
А после — отойти с пути
И вслед сказать — лети!
Его сумел ты привести,
Теперь сумей уйти.
Но как и перейти поток,
Когда весь мир горит?
И — вот я, цель!.. Но где стрелок?..
Давай же, я открыт!..
Но, Монсальват… Путей земных
Там иссякает след.
О, твой сеньор — до ран твоих
Ему заботы нет.
И такова его любовь,
Что от нее умрешь.
Но ты уже почти готов,
Ты знал, куда идешь.
…Так меч возьмешь ты, слаб и бел,
Душа свой крик души.
— «Иди, вассал. Ведь ты хотел
Служить — так вот, служи.»
…Воинское самоотверженье —
Тоже путь, и тоже расторженье
Этих уз извечного плененья
(Господи, пускай я буду прям…)
А потом, когда пройдет сраженье,
А потом, когда утихнет пенье,
Мне б войти в часовню Воскресенья
И поплакать там,
Мне взойти бы нА гору Спасенья
И остаться там.
…Рассвет, поднявший свои бледные, холодные крылья над Неверской деревушкой, пришел поздно. А все из-за туманной дождливой мглы, затянувшей небосвод, из-за того, что небо плакало мелкими слезами — воздух долго оставался промозгло-синим, как бывает по вечерам, и только когда синева сменилась прозрачно-серым облачным светом, Кретьен вышел под небеса. А почему нам темно, разве ночь? Да нет, сейчас такие дни. Может, так теперь и будет всегда.
Окинул тяжелым взглядом отворившего ему виллана — похоже, это был тот самый Жерен Горожанин, владелец сарая. Мужлан слегка шарахнулся от него. Интересно, неужели я такой страшный, что люди даже вздрагивают, равнодушно пронеслось в голове у рыцаря, когда он безучастно отошел к покосившемуся плетню и привалился к нему спиной. Мокрое дерево твердо прижалось к позвоночнику, такое осязаемое, до ужаса реальное. Занемевшая спина слегка ныла, отзывалась болью в основании шеи, как после ночи письма (Этьен бы вылечил — касанием пальцев…)
Отсыревшие вилланы вяло переругивались, поддерживая свой подыхающий костер. На Кретьена никто не смотрел. Не замечая, что мелко, часто дрожит в холодном безветрии, рыцарь откинул назад гудящую, легкую, как пустая фляга, голову — и закрыл глаза. Глазные яблоки, сочащиеся влагой от слабенького света после долгой темноты, болели и казались отвратительно-огромными. Он ждал.
…Народ прибывал медленно, но верно. И не поднимая век, Кретьен видел этих неторопливо сходящихся людей — честных, любопытных римлян, во внезапно подаренный богами выходной собиравшихся в Колизей. Panem et circenses[20], господа. Смерть — это же так безумно интересно. На свете нет ничего, что сильней привлекало бы живого человека, будто одного сознания того, что на сей раз все происходит не с тобой, довольно душе, чтобы получить дневную порцию пищи. Люди, собиравшиеся покормить свои души, стягивались в основном на берег реки, туда, где стояла она, королева-виселица, одноногая вдова, поджидающая — аллилуйя, аллилуйя, не нас!.. Но некоторые особо любопытные хотели видеть все с самого начала.
— Скоро, значит, выводить начнут, — где-то совсем над ухом у Кретьена сказал тоненький женский голосок. И мальчик отвечал хнычущим детским баском, должно быть, нетерпеливо дергая мать за подол: «У меня замерзли ноги… Возьми меня на ручки, возьми!.. Я хочу быть повыше! Когда поведут…»
Пробуждаясь от забытья, рыцарь поднял припухшие веки, обернулся взглянуть. Однако что-то куда более значимое отвлекло его вниманье от горстки смущенных серо-дерюжных людей, переминавшихся по ту сторону плетня: где-то вдалеке, на грани слуха, тоненько и невыносимо знакомо повис высокий, высокий звон. Тонкий комариный писк.
Кретьен сжал зубы с такой силой, что даже челюсть заболела. Я не слышу тебя, проваливай, я не собираюсь слышать тебя. Я сделаю, что должен, и никто не сломает меня до последнего мига. Потом, я прошу Тебя, Господи. Пусть это заберет меня потом.
…Кажется, он волновался напрасно — слух не стал хуже. Когда быстрый властный голос (аббат? Его человек?) приказал, и засов ржаво скрипнул металлом о металл, Кретьен расслышал все, каждый шаг, каждый вздох вошедших, каждое колебание загустевшего серого воздуха. Время мира остановилось, морось замерла прозрачной сеткой (превращаясь в дождь, рыцарь, превращаясь в дождь… Смертельно простужая мир, проникая сквозь кожу, серебрясь на волосах…) Он не помнил, как оказался за оградой, вовне, среди вытянувшихся, смотрящих живых людей — но только снаружи, уже через прозрачную стену, уже ведСмого лицом на стоящих — Кретьен увидел своего Этьена.
Того, кого так хотел увидеть.
Увидел.
…Ноги, несгибаемые, тот переставлял с трудом — видно, тело затекло от пут, мучивших всю ночь напролет. Деревянно как-то, неуверенно шагал — вот, братик, твои оковы плоти и перестают тебе подчиняться… Волосы свисали вперед спутанным тряпьем, совсем не золотистые — темные, темные, и заслоняли лицо. Кажется, он не видел, куда ступать, и дернул головой — откинуть волосы (очень противно, когда они так залепляют взгляд… Лезут в рот, болтаются…) Дернул головой, открылось лицо и белая полоска острого горла, скользнул глазами по Кретьену. Рыцарь чуть не заорал, но продолжал стоять. Глаза их — неужели никто не слышал этого тихого, физически ощутимого звука — встретились едва ли не со щелчком, потом Этьен спотыкнулся, один из двоих, державших его заломленные руки, рывком поставил его на ноги. Другой ткнул кулаком в бок, прибавив что-то от себя о чертях и еретиках.
Эй, да стой же ты на ногах, чертово дерьмо еретическое. Пошел, кому говорю.
И чего тут вешать-то. Плюнуть да растереть.
Мужики, да он сейчас сам копыта откинет.
Мученик, братцы, мученик! Да они мученики христианские!..
Мама, а почему они его не зарубают?.. А когда они его будут зарубать?..
Я не хочу смотреть. Скорей бы кончали бедолагу…
Слушай, может, плюнуть и пошли напьемся?.. Работать сегодня, кажись, отменяется…
А за что его, Пьер?.. Украл, что ли, чего?.. А-а, еретик!..
Ну, так ему, так, чертяке…
Мама, а он совсем молодой!
Пошел, пошел, парень. Не заставляй себя колотить, убогий.
Черт, кости одни… Весь кулак отшиб…
…Этьен слегка дернулся от тычка, пошел. Лицо его, веснушчатое худое лицо, узнавалось с трудом. Долго ли они его били?.. Или хватило одного хорошего удара солдатского кулака, чтобы он так изменился?.. И эта темная полоска над верхней губой — должно быть, кровь засохла еще вчера вечером. Правый глаз совсем заплыл, на скуле ссадины…
И жар могу снимать. И раны чтобы не болели…
Себя ты лечить не можешь, только других. Какая теперь разница. Вот Оливье, мессир главный еретик, наверное, гордился бы своим сыном. Впрочем, не знаю, он же сумасшедший, они же все сумасшедшие. Я знаю одно — что останусь до конца, потому что обещал. Только пусть не растет белый звон, потому что он уже начался, и если он вырастет, у меня лопнет голова.