Окончательную доводку и облет самолетов теперь проводили не на главном аэродроме, как раньше, а на трех запасных площадках, рассредоточенных примерно в 15-20 километрах одна от другой. Там же, в палатках, разбитых в лесках, ожидали самолетов фронтовые летчики и военные представители. Прямо «горяченькими» машины гнали к фронту, где они проходили боевое испытание.
В палатке испытателей Шевкопляс встретил Дубенко. Он сидел среди летчиков, пил пиво. На дощатом столике, стоявшем посредине палатки, большая чашка с крупными раками. Две девушки-буфетчицы, подъехавшие на развозном автомобиле, подали из термосов украинский борщ, лангет и компот из свежей вишни. Летчики шутили с девушками, приглашали за стол, те краснели, отказывались и, забрав грязную посуду, уехали прибрежной полевкой к другой площадке, где также их ждали. Шевкопляса и Рамодана испытатели встретили радушно. Разговор шел об испытании модернизированного штурмовика. Шевкопляс сообразил, что Дубенко в товарищеской обстановке узнает у летчиков все то, что необходимо для окончательной доделки машины. Дубенко полагался, кроме официальных актов, еще и на интуитивное чутье летчиков, тем более, почти все они были старыми воздушными волками и к мнению их следовало прислушиваться.
— По-моему, — говорил летчик подполковник Романченок, — машина классная. Мне тоже казалось вначале, что броневое покрытие затяжелит конструкцию. Признаюсь, и садился на нее с некоторой опаской. Ведь какого только чорта на нее ни напихали. Крепость! Пошел осторожно...
— Знаем Романченка, — сказал Шевкопляс, наливая пива. — Видать, твой дед простоквашу на базар возил, чтоб не расплескалась.
— Не только дед, — улыбнулся Романченок, — отец возил. Тележного скрипа боялся, а вот сынок на твоих громобоях летает, Шевкопляс...
— Ну, ну, говори... продолжай...
— Пошел осторожно. Хорошо слушает, прибавил газку — ничего себе... Заложил небольшой виражик — познакомился. Дал площадку — слушает... Но, когда пошел на бреющем, скажу вам, самому стало за немца страшно. Прет этакое чудище, огня вагон. Зашел на полигон и как жахну по танковым макетам, ведь чуть ли не из рельсов их понаделали, только дым внизу. Все покорежило... Если таких невозмутимых машин послать к фронту тысячи две... — Романченок принялся за рака, старательно обсасывая лапки и искусно разделывая шейку.
— Если две тысячи, — подморгнул Шевкопляс, — тогда что?
— Не пошлешь же! — сказал Романченок,
— А если пошлем?
— Ну, что ж. Придется заказывать панихиду кой-каким бронетанковым немецким генералам...
— А машина не проваливается? — спросил Дубенко.
— При потере скорости?
— Да.
— Представьте, нет ощущения. Такой громобой, а планирует превосходно...
— Ну, доволен, директор?
Шевкопляс похлопал Романченка по плечу.
— Я это все раньше тебя знал, дорогой... Так?
— На то ты и директор, — раньше нас все знать. Кто же тебе сказал?
— Из Москвы прислали вырезки из германской газеты.
Вышли из палатки. Перед ними лежало поле. Не так еще давно на нем колосилась пшеница. Теперь, недозревшую, ее скосили на сено, поле утрамбовали катками, но так, чтобы это было не очень заметно с воздуха. На опушке рощицы, прикрытие ветвями клена, стояли три самолета. Возле них возились техники и мотористы. Подошли летчики, присланные непосредственно с фронта за получением материальной части. В разговорах летчиков угадывалась большая тоска всадников, потерявших боевых коней. Сколько таких пилотов ожидала дела! Потери двадцать второго июня сорок первого года должны были быть восстановлены! Под натиском танковых колонн, под бомбами «юнкерсов», под дулом автомата...
Дубенко понимал Романченка, говорившего о двух тысячах боевых самолетов. В несколько шутливом тоне Романченка проглядывала все та же нескрываемая тоска летчиков о возможности их использования, о возможности отмщения зачастую безнаказанно разбойничающему воздушному противнику.
Штурмовик получился. Дубенко был доволен. Если все пойдет так же хорошо, вот отсюда, с полевых аэродромов один за одним будут подниматься воздушные полки мстителей. Враг должен быть остановлен, сломлен и прогнан. Ощущение этой необходимости какой-то физической тяжестью давило не только на Богдана, но и на Шевкопляса, на Рамодана, на всех рабочих. Поражение несло одно ясное ощутимое понятие — смерть.
ГЛАВА XI
Еще вчера здесь красовался «Поселок белых коттеджей». Ведь в этом году впервые здесь должны были снять урожай бумажного ранета и южного белослива, привезенных из кубанских питомников Максима Трунова. Еще вчера, возвращаясь с аэродрома, Дубенко хвалился своим детищем — «Поселком белых коттеджей», а Рамодан подтрунивал над ним: «забыли уже про тебя, про архитектора».
Но женщины в клеенчатых передниках, поливавшие клумбы и газоны, узнав Дубенко, приветливо махали ему руками. Дети играли в войну, атакуя кусты смородины и желтой акации, стоявшей как щетка у заборов. Только холмы глины — вершины полевых щелей, напоминали о войне. Это было вчера, а сегодня...
Дубенко смотрел на картину разрушения. Так любовно выстроенные, побеленные и крытые цветной черепицей, коттеджи либо догорали, либо были изуродованы взрывной волной. Три немецких пикирующих бомбардировщика, сбитых с боевого курса зенитным артиллерийским огнем, прошли над поселком. Предполагали, что немцев якобы привлекли огни костров, разложенные невдалеке от поселка тракторной колонной, уходившей на восток. Но немцы напали на рассвете, они могли ясно определить цель, и кроме того, они сделали два захода — первый, сбросив фугаски и освободив бортовые кассеты зажигательных бомб, второй — расстреливал из пушек и пулеметов выскочивших из домов и щелей людей. Ошибки не было — немцы уничтожали мирных жителей. Они хотели напугать и подавить волю к сопротивлению. Этот, довольно часто мелькавший в газетах тезис, вдруг ощутимо встал перед Дубенко, наполненный кровью и горем...
Халаты врачей и санитаров запятнаны этой кровью и выпачканы сажей сгоревших домов. Автомобили отвозили в город раненых и убитых. Пожарные, в мокрых и задеревяневших как латы спецовках, перетаскивали брезентовые шланги. Из медных стволов карабинов били плотные струи. Еще кое-где вспыхивали и разбегались лапчатые зеленые и красные огоньки. Ленивые дым и пар поднимались от напитанного водой обуглившегося дерева. На реке жирными кругами — сажа, черные доски, брошены в воду. Всюду размятая колесами и сапогами черепица. Листья плодовых деревьев пожухли, стволы спеклись. Клумбы затоптаны, завалены обгорелыми бревнами.
Здесь в центре Украины, мертвая печать Герники, Ченстохова, Ковентри! Мозг еще несовсем осваивался с этим, кулаки сжимались инстинктивно, сердце закипало злобой. Люди, владельцы этих домов, еще вчера не допускали мысли, что враг может быть таким жестоким.
— Сто девятнадцать, — сказал Рамодан, просмотрев длинный список жертв, — что же это такое, а? Девяносто восемь — женщины и дети!
Вокруг них собралась группа рабочих и инженеров завода — жителей поселка, все усталые, мокрые, грязные. Они тушили пожары, кое-что удалось отстоять, но не столько, чтобы хоть капля радости могла упасть в их сердца. В глазах жителей поселка Дубенко прочитал то же, что в глазах Рамодана, — не растерянность или испуг, а ненависть.
На грузовике прибыла саперная команда. На углу, возле беленького здания почты, лежала неразорвавшаяся бомба. Саперы быстро, как будто всю жизнь этим занимались, окружили воронку кольями, натянули канат и принялись копать землю вокруг, чтобы подойти к бомбе. Кто-то сказал им, что бомба, очевидно, замедленного действия, нужно обложить место падения мешками с песком и ожидать взрыва.
— Пустое дело, — сказал веселый паренек, выкидывая землю, — психотерапия.
Он смачно и с очевидным удовольствием произнес это слово. Лопата цокнула о металл.
— Кажись, добрались, товарищи... Это... часа на три хватит ковыряться.
— Какой вес? — спросил старичок из толпы.
— А тебе зачем, папаша. В аптеке, что ль, служишь?
— Мое учреждение вон рядом, — старичок указал на домик почты, — почтальоном я с самого первого дня войны.
Сапер снял пилотку, отставив лопату, посмотрел. Со здания почты исчезла черепичная крыша: изломаны перекрытия, вылетели рамы. Телеграфный столб, расщепленный у основания, валялся на земле, навернув на железные рогатки густую косму проводов. Возле лежали разбитые изоляторы, электрочасы. Сапер взмахом головы откинул со лба чубчик, поплевал на ладони:
— Весит бомба двести пятьдесят. Кабы лопнула, не нашел бы, почитай, своего учреждения... Иди, отец, вставляй стекла, собирай канцелярию.
Дубенко и Рамодан направились к инженеру Лаврову. Его домик мало пострадал, вылетели двери, рамы, перекосило потолки, в комнатах валялось стекло, бумажки. Жена Лаврова навзрыд рыдала, держа в руках какую-то мультипликацию, которую на мелкие кусочки изорвало силой взрыва. Лавров стоял у окна, держа в руках молоток и гвозди. Он был растерян и, казалось, еще ничего не понимал. Кивнув головой вошедшим, сказал:
— Как в Бресте! Я уже испытал такое двадцать второго июня! Раму... вырвало с корнем...
— На работе поговорим, — оказал Дубенко, — зайдите.
Лавров вскочил, замахал молотком.
— Сейчас не пойду я на работу.
— Ты что, — жена отложила мультипликацию, подошла к мужу, — разве так можно разговаривать? Так нельзя с людьми сейчас разговаривать... простите его...
— Я не могу, — упавшим голосом произнес Лавров, — я не могу... У меня не выдерживают нервы... Я сам вставлял эта стекла, сам штукатурил стены, сам строгал полы... Вы должны понимать, а если вы не понимаете...
— Пойдем, — сказал Дубенко Рамодану, — он успокоится. — Жена проводила их через веранду, усыпанную битым стеклом, по пути подняла разбитую тарелку, куклу в пестреньком платьице и еще какую-то тряпку.
— Ведь далеко от нас упала бомба, говорят, угодила к Хоменко. И подумать только, какая волна...