— Какое же ваше окончательное заключение? — спросил Дубенко, потирая замерзшие руки.
— Завтра скажем, по предъявлении.
— Сегодня темните?
— Надо же вас помучить, товарищ директор, — сказал военпред.
— Ладно уж, выдержим. Идите, посмотрите на машины номер три и четыре. Вон их сколько народа окружило.
— Все нормально, Богдан Петрович? — спросил подошедший Данилин.
— Пожалуй. Небольшие доделки я указал бригадирам. Уже можно сказать: есть машина.
— Есть, — Данилин снял шапку, вытер лысину клетчатым платком. На пальце блеснул «лунный камень», в свое время привлекший внимание Богдана.
— Ну, что же, будем бить промышленную Германию, Антон Николаевич? Сколько они там в Европе предприятий прихватили?
— Опять, Богдан Петрович,— смутился Данилин.
— Не буду... Посмотрел на ваш знаменитый перстень и сразу вспомнил тот наш разговор. Кстати, такие камешки тоже на Урале добываются...
— Я вот над вашим замечанием думаю. Правы вы, Богдан Петрович. Ведь то, что мы тут за месяц сделали, прямо сказки Гофмана. Только такие, как вы, могли на такое дело решиться. Порох тут потребовался иного качества... советский порох, Богдан Петрович, уверяю вас. Где-нибудь за границей до сих пор не представляют себе ясно, как все это советская власть сумела. Мне теперь понятно: нужно сразу за дело, а не психологию разводить...
— А разве психология для инженера, для практического ума, идет вразрез с высшей математикой, а?
Данилин замялся и промолчал.
К машине подошел старичок-маляр с трафаретом и ведерком краски в руках. Старичок снял варежки, подул на руки и принялся украшать самолет звездами. Самолет ожил, стал солидней, веселей, стал похож на человека, только-что сбросившего гражданское платье и приколовшего к шапке звездочку. Старик кивнул Дубенко и ушел к следующему самолету.
— Ведь он было замерз в эшелоне, старик-то, — сказал мастер, — все стремился обратно. А теперь воскрес... Так и прошкандыбает еще годков двадцать!
— Завтра в девять тридцать. Не ударьте лицом в... снег! Не осрамите перед Угрюмовым и Шевкоплясом.
— Я у себя. В случае чего, звоните в любое время.
Угрюмов поджидал Дубенко, сидя на диване, вытянув ноги в бурках и скрестив на груди руки. Он слушал Шевкопляса, расхаживающего по комнате. Увидев Дубенко, Шевкопляс подошел к нему, потряс за плечи.
— О чем был разговор, Иван Иванович? — спросил Дубенко, раздеваясь.
— Все про то да про это. Стратегию разводим... Добре, что меня Иван Михайлович слушает. А то он все больше в молчанки играет. Северяне народ молчаливый, не то, что мы, хохлы-звонари, так?
— Не согласен, — Угрюмов улыбнулся, — не могу обижать украинцев... Тем более, если они начинают бить фашистов не только на фронте, но и с тыла.
— Начинаем бить! — воскликнул горячо Шевкопляс. — Помнишь, Богдане, наши разговоры вначале? Читал, какие наши орлы письма домой пишут? А возьми моих на Чефе! Один день без вылетов продержишь, ходят, как больные. Чем дольше на работе, тем веселей и бодрей. Честное слово. С таким народом будем колошматить фашистов и в хвост, и в гриву. Ну, хватит, — Шевкопляс взял графин. Забулькала вода в стакан. — Чего я вас агитирую...
— Посиди, Иван Иванович, отдохни, — Богдан усадил Шевкопляса в кресло.
— От отдыха наш брат вянет, понял?
— Не завянешь здесь. Мороз не позволит.
— У меня есть кое-какие соображения, навеянные осмотром вашего сборочного. Понравилось здание. Быстро, хорошо и дешево.
— Что-то загибает издалека, — перебил Шевкопляс, — не поддавайся, Богдане. Чую, на чем-то опутать хочет.
— А может, и опутаю, — пошутил Угрюмов.
— Продолжайте, Иван Михайлович, — сказал Дубенко.
— Видите ли, Богдан Петрович. Нам нужно собирать самолеты новой марки, истребители. Что, если мы поручим вам построить один сборочный корпус?
Дубенко прикрыл глаза. Угрюмов ожидал ответа, наблюдал за игрой мускулов на его обветренном, огрубевшем лице.
— Сроки? — спросил Дубенко, поднимая веки.
— Примерно такие же...
— Но теперь у меня весь народ вошел в производство, Иван Михайлович. Как с рабочей силой?
— Пришлем. Главное, чтобы под вашим руководством. Мы будем собирать здесь и отсюда на фронт... Летом начнется большая воздушная война и нужно к ней быть готовым.
— Я согласен.
Снова большой труд. Еще час тому назад, если бы ему сказали, что нужно построить такой корпус, он бы просто замахал руками. Откуда только берутся силы...
В стекла била снежная крупка, в беловатой дымке метели чернела изломанная линия леса.
— Вы согласны? — переспросил Угрюмов, заметивший мимолетные тени, упавшие на лицо Дубенко.
— Я согласен, — твердо повторил Дубенко, — выполним ваше задание.
— Задание родины, — осторожно поправил Угрюмов.
— Выполним задание родины...
ГЛАВА XXXVIII
Она пришла к нему, подала узкую руку и сказала, несколько растягивая слова:
— Вы совершенно невозможны, Богдан Петрович.
— Не понимаю.
Она присела на стул и, смотря на него с кокетливой укоризной, сказала:
— Я несколько раз видела вас. Вы проезжали мимо моей квартиры. Неужели так трудно было заглянуть на несколько минут?
— Трудно, — буркнул Дубенко.
— Вон как, — она скривила губы, — такой тон?
— Вы отлично знаете, моя жена тяжело больна...
— Но она поправляется, — поспешно перебила она его, — я звонила профессору, он успокоил меня.
— Успокоил вас?
— Да, — она поправилась, — конечно я беспокоилась прежде всего о вас. Вы, кажется, принадлежите к числу мужей, беспредельно влюбленных в своих супруг?
Дубенко нервическим движением пальцев передвинул чертежи, — он должен был сегодня обязательно их утвердить, — и внимательно оглядел женщину. Где-то в глубине сознания протянулась тень того недавнего, но одновременно и очень далекого прошлого. Аллея пальм, синие горы, обвязавшие цветущую весеннюю долину, женщина в платье из простого белого шелка. Он идет, облокотившись на ее согнутую руку и, невыносимо страдая от боли, все же с удовольствием ощущает вблизи ее тело и, если немного наклониться, локоны. Ведь не прошло еще и года. Но, кажется, проплыли перед ним далекие, как сны детства, видения, навеянные книгами Хаггарда... «Копи царя Соломона» за грядой упершихся в небо дымчатых гор. За этими горами тогда взрывали скалы, строили ангары, палатки раскинулись там как становище войск какого-то знаменитого завоевателя. Тогда только угадывалась война. Она казалась чем-то невесомым, просто понятием, а не реальностью, с ее разрушениями и смертями, прошедшими над страной. И отношения были довоенными, и люди были повернуты только одной стороной. Теперь прошла большая очистительная проверка. Друзья познались в несчастьи и личном и общественном. Не стало хороших знакомых, этого рыбьего понятия. Либо друг — либо враг. И великим светом засияло обновленное слово — семья...
Женщина же, сидевшая напротив него, продолжала жить попрежнему. Она сейчас смотрела на него, нисколько не понимая его мыслей. Она меньше его пережила. Нет. Не только это. Она была хуже Вали, хуже Виктории и других друзей, идущих сейчас с ним по дороге горя и радости. Пропасть, глубокая пропасть разделила их, и поскольку это стало совершенно ясным, нужно было быть снисходительным.
— Слышали, наши войска взяли Ростов.
— Вы шутите! — воскликнула она, пораженная этой неожиданной фразой после такого длительного молчания.
— Не шучу, взяли.
— Тогда вы просто решили поиздеваться надо мной. Если вы решили перейти на политику, то... какое мне дело до вашего Ростова. Это так далеко от Ленинграда. Почему до сих пор не отогнали немцев от Ленинграда?
— У вас там семья? — спросил Богдан.
— У меня там чудная квартира. Перед войной я купила очаровательный хрусталь!
Город невиданного напряжения и жертвенного подвига встал перед Дубенко. Город-легенда! И... «чудная квартира», «очаровательный хрусталь». Богдану просто стало жаль эту женщину.
— Я очень занят, Лиза, — произнес он, еле раздвигая челюсти.
— Наконец-то вы назвали меня по имени, — обрадованно пропела она, стараясь удержать какие-то нити, которые по ее мнению еще оставались между ними, — но почему снова ужасное слово «занят»? Пока никто не помешает нам, проехать бы на машине в горы, в леса...
— В горы на машине не проедешь, а тем более в лес.
— Говорю глупости? — кокетливо спросила она.
— Да.
Тогда она внезапно потухла, и горькая, вполне человеческая улыбка дернула ее тонкие накрашенные губы.
— Мне очень скучно и непонятно здесь. Ссылка. И конца ее я не вижу. Вы единственный человек, и такой... Здесь грубые и некультурные люди. Мало того, некрасивые, обрубки.
— Не верно. Здесь хорошие люди, — горячо возразил Дубенко, — замечательные. Перед ними нужно преклоняться.
— Ширпотреб, — коротко и зло бросила она.
Дубенко поднялся, уперся о стол полусогнутыми кулаками, больно, до хруста, и тихо процедил сквозь зубы:
— Вы мешаете мне...
— Занят?
— Если бы я даже был тем лоботрясом, который вам больше всего подходит, и тогда я бы сказал вам — «занят».
— Вы меня хотите оскорбить?
— Оставьте меня.
— Вы просто грубиян.
— И некультурный обрубок. Одним вашим словом — ширпотреб?
— Хотя бы.
Густая краска пятнами вспыхнула на ее красивом лице, она быстро и умело натянула перчатки, встала и ушла, не поклонившись ему.
«Какая глупая, невозможно глупая история», — опускаясь в кресло, подумал Дубенко. Вошедший почти вслед за ее уходом Рамодан недоуменно всмотрелся в его лицо.
— Опять печаль, Богдане?
— Все хорошо, Рамодан, — Дубенко крепко пожал его руку, — все замечательно, друг.
— Друг? Впервой ты меня так повеличал. Но что факт, то факт. А я было перелякался. Думаю, опять хуже с Валюшкой. Машина машиной, а человек человеком, тем более такой близкий, как жена. Чтобы понять это, надо потерять. Как тяжко-важко когда один. Вот я — в работе ничего, как один остаюсь, хоть волком вой. Один. Слово-то какое-то непривычное. Сегодня вспомнил своего гончака