Я взял в руки некоторые образцы их оружия и снастей и стал их рассматривать. Тогда они тотчас же дали мне понять, что скорее согласились бы потерять всю одежду и остаться голыми и босыми, чем лишиться оружия и снастей. Коснувшись рта, они показали, что только эти предметы дают им возможность прокормиться. Тут я положил все взятые вещи на землю и туземцы захлопали в ладоши, устремили взор в небо и стали всячески изъявлять свою радость. Я подарил им ножи и разного рода изделия из железа. Одного из моих людей, очень смуглого и черноволосого, туземцы бросились обнимать, несомненно приняв его за соплеменника.
Я надеялся 19 июля установить дальнейшие связи с туземцами, но тщетно, ибо, хотя я и простоял здесь до 22 июля, никто из них ко мне не пришел. Отсюда можно сделать вывод, что они, несомненно, подчиняются каким-то властям, которые запретили им подходить к нам.
23 июля мы увидели, что со всех сторон окружены льдом и не сможем из него выбраться. Тогда мы привязали «Лампрей» к «Уникорну», убрали стеньги (начинался сильный шторм) и стали дрейфовать, отдавшись на волю ветра и льда. Следующей ночью натиск льда был столь сильным и мы были так плотно зажаты, что нам некуда было отойти. И вот льдом раздробило на куски четыре якоря на носу «Лампрея». Мало того, лед пробился и под киль судна, так что повсюду от носа до кормы можно было свободно просунуть руку.
25 июля я едва не лишился двух людей, которым было приказано достать кошку, заброшенную на большую льдину, так, чтобы можно было повернуть судно. В тот же день лед раздробил на куски перо руля «Уникорна». Весь следующий день суда оставались на том же месте, не двигаясь ни взад, ни вперед. Мы попали в большую беду, и нас охватило отчаяние. Не зная, что предпринять, мы положились на волю Божью.
31 июля прилив отнес нас ближе к берегу, и мы, пройдя над подводными скалами, вошли в небольшую бухту. Здесь льды угрожали нам не так сильно. Но люди вконец измотались и уже не могли продолжать свою тяжелую работу: отталкивать льдины от судна и беспрерывно травить и выбирать концы.
5 августа днем лед стал тоньше и его начало относить дрейфом. Тогда я приказал навести порядок в трюме, перелить пиво в новые бочки, набрать воды и подготовиться к отплытию. Но 8 августа выпало столько снегу, что все горы были им покрыты, а на палубе лежал слой толщиной шесть дюймов. В тот же день мы на этом месте, которое назвали Харесунд [Заячий залив], ибо здесь водилось много зайцев, похоронили матроса Андерса Стаффуангера.
Так продолжалось наше плавание много дней, пока в конце концов мы не вышли из Гудзонова залива. Оттуда мы взяли курс на юго-юго-запад и шли так три дня и три ночи, пока опять не достигли земли у зимовки Йенса Мунка[34], как я назвал устье открытой нами реки на западном берегу этого большого залива.
7 сентября, когда мы вошли в упомянутую гавань, хотя и с большими трудностями из-за ветра, шторма, снега, грозы и тумана, я приказал организовать на берегу вахту и поддерживать огонь, чтобы «Лампрей», который отбился во время сильного шторма, смог нас найти. Это судно присоединилось к нам 9 сентября.
Команды страшно измотались во время шторма и перенесли много иных трудностей и бедствий, а часть матросов из-за этого заболела. Поэтому я приказал перенести больных на берег, и мы набрали там для них морошки, крыжовника и других ягод. Я велел также, чтобы на берегу беспрерывно горел большой костер, благодаря чему они обогрелись, и со временем все выздоровели.
10 и 11 сентября разразился такой ужасный шторм и снежный буран, что мы ничего не могли предпринять.
Рано утром следующего дня к воде у судна спустился большой белый медведь и начал пожирать мясо белухи, добытой мною за день до этого. Я застрелил медведя, и всем захотелось отведать его мяса, на что было дано разрешение. Я только велел повару сначала немного отварить его в кипятке, а затем положить на ночь в уксус. Мне в каюту тоже принесли два-три куска жареной медвежатины. Она была приятной на вкус и никому не причинила вреда.
16 сентября возвратился Ян Петерсон, обследовавший на шлюпке побережье на западной стороне гавани. Он сообщил, что никаких бухт не обнаружил, берег низкий, ровный и лесистый и там вряд ли можно найти безопасное место для судна. В тот же день с северо-востока надвинулся сильный буран.
До 18 сентября мы ничего другого не знали, кроме мороза и бурана. Тут мы стали совещаться, что же следует предпринять. Все офицеры пришли к единодушному мнению и приняли следующее решение: поскольку надвигается очень тяжелая и суровая зима и по мере ее приближения погода с каждым днем становится все хуже, нужно отвести суда в самое безопасное убежище. Правда, все стоянки казались одинаково неудобными, но надо было найти такую, где корабли были бы, по крайней мере, укрыты от дрейфующего льда. И вот на следующий день мы поднялись по реке так далеко, как это было возможно. В ту же ночь новые дрейфующие льдины врезались в корабль и шлюп с обоих бортов на глубину примерно двух пальцев, и я был вынужден отдать приказ подвести суда ближе к берегу, через отмель. Отмель была шириной почти в милю, и корабль находился в большой опасности. Дно здесь было усеяно камнями, а корабль, с его острым килем, не мог сохранить остойчивость на дне. Тут лед одержал победу, корабль наскочил на камень и появилась довольно сильная течь. Плотникам пришлось немало поработать, чтобы устранить течь до нового прилива.
К 25 числу мы подвели корабль близко к берегу и во время высокого прилива вытащили его на сушу. Тут я приказал врыть киль в грунт на отмели, а под подводную часть наложить ветки, скрепленные глиной и песком, чтобы корабль стоял ровно и, следовательно, получил бы меньше повреждений.
Но вот, когда мы уже считали, что корабль надежно защищен от дрейфующего льда и непогоды, 27 числа во время отлива начался сильнейший натиск льдов. Если бы корабль не стоял так прочно на грунте, его бы унесло. Нам не оставалось ничего иного, как отдать все четыре швартова, и часть их была разорвана на куски. Появилась такая сильная течь, что во время прилива пришлось не менее 2000 раз качнуть помпу. Я отдал приказ плотникам и всем, кто умел работать топором, соорудить пять мостовых свай. Другие люди в это время таскали лес и камни для свай, которые я велел поставить перед носом, чтобы отразить натиск льда и тем самым избежать повреждений корабля.
Когда же эта работа была успешно завершена и корабль с шлюпом были защищены от льда и шторма, я приказал убрать пушку в трюм и перенести часть наших запасов на берег, чтобы очистить палубу и избавить корабль от перегрузки. Я раздал команде одежду, рубашки, ботинки, сапоги и все, что могло защитить людей от холода.
5 октября я распорядился сложить на палубе две большие печки, вокруг которых могли свободно разместиться по 20 человек. Одну печь поставили перед мачтой, а вторую за ней. Кроме того, кок потребовал оставить в кухне третью печь специально для готовки пищи.
7 числа выдалась хорошая погода, и я отправился вверх по реке, чтобы выяснить, как далеко можно проплыть по ней в лодке. Но здесь оказалось так много камней, что мне удалось пройти всего полторы мили. На обратном пути, подойдя к мысу, я увидел там нарисованное углем изображение, чем-то напоминавшее дьявола. Вот почему я назвал его мысом Дьявола.
Во многих местах, где мы побывали, можно было легко обнаружить следы людей и их летних жилищ[35]. В лесу нередко попадались большие кучи щепок. Там туземцы рубили лес, и у щепок был такой вид, как будто их сострогали железными инструментами. Мне думается, что упомянутые люди привержены к некой форме идолопоклонства, связанной с почитанием огня. Если это так, то желательно было бы обратить здешних несчастных заблудших язычников в лоно истинной христианской веры. Что же до их пищи и образа жизни, то они, как видно, значительную часть добычи употребляют в полусыром виде, ибо повсюду, где они ели, оставшиеся кости казались недостаточно проваренными.
10 октября я ввел норму выдачи вина, но пива людям разрешалось пить сколько угодно. В то же время я ввел расписание, распределив обязанности по несению вахты, доставке леса и обжигу древесного угля. Теперь каждому было известно, что ему поручалось делать и как он должен себя вести.
22 октября лед стал очень твердым и ударил сильный мороз; в ту ночь мы поймали черно-бурую лисицу. И вот матросы начали днем сходить на берег, чтобы поохотиться. Одни направлялись в лес, где ставили ловушки для зверей, и построили шалаш-засаду. Другие же охотились с ружьем в поле, где, пока снег не был слишком глубоким, попадалось много куропаток и зайцев. Все это время до самого Рождества люди охотно сходили на берег в хорошую погоду, так как никогда не возвращались без богатой добычи. Это было хорошим стимулом для охоты.
10 ноября в день святого Мартина удалось подстрелить нескольких белых куропаток, и нам пришлось довольствоваться ими вместо традиционного гуся, которого подают на этот праздник. Я приказал выдать каждому сверх дневной порции по пинте испанского вина, чем очень угодил всей команде. Среди людей воцарились радость и веселье. Что же касается пива, то его выдали сколько кому хотелось. Однако позднее, когда мороз начал крепчать, бочки с пивом промерзли до дна, и я усомнился, можно ли пить пиво до того, как его не оттаят и не прокипятят. Но в этом случае я решил предоставить матросам поступать так, как им заблагорассудится. Ведь простые люди обычно любят делать тайно как раз то, что им строго запрещается, не думая о том, полезно ли это или вредно.
В середине месяца два матроса начали пользоваться ловушками и в первую же ночь добыли двух черно-бурых лисиц и одну какой-то смешанной породы. Все они были очень красивыми. В ту же ночь к кораблю по льду подбежала большая черная собака. Вахтенный принял ее за черно-бурую лисицу, застрелил и торжествуя принес в каюту, думая, что ему попалась очень ценная добыча. Но когда он рассмотрел ее поближе, то увидел, что это большая собака, причем, без сомнения, обученная ловле дичи. Вокруг морды у нее были намотаны маленькие бечевки, так что шерсть здесь вытерлась. На правом ухе был надрез. Хозяина собаки, вероятно, огорчила ее потеря. Я и сам был бы рад, если бы собаку поймали живой. В этом случае ее можно было бы использовать как посыльного: нагрузить всякими безделушками и отпустить.