аяние.
3 октября около полудня ветер стих, мы снялись с якоря и, зайдя подальше в бухту, остановились. Я взял лодку и направился к берегу какого-то острова[45] в надежде найти там что-нибудь полезное. Я обнаружил следы оленей и несколько птиц, но больше всего обрадовался, когда увидел бухту, глубоко вдающуюся в берег и похожую на устье реки. Мы поспешно направились туда, но оказалось, что вход перегорожен баром, где глубина при полном приливе не превышает двух футов. И все же здесь была прекрасная гавань. Вечером я вернулся на судно, но не смог ободрить исстрадавшихся людей ничем более существенным, кроме надежды.
4 октября был сильный снегопад и ветер, тем не менее я направился к берегу и прошел вглубь 4–5 миль. Однако, если не считать небольшого количества ягод, ничего там не нашел, чем можно было бы подкрепить силы больных. Итак, мы вернулись на судно, не принеся утешительных новостей. До 6 числа продержалась отвратительная погода с суровыми морозами, снегом и градом. В этот день при попутном ветре мы подошли ближе к берегу и здесь ошвартовались.
7 октября целый день шел снег, так что нам пришлось сгребать его с палубы лопатами; к тому же поднялся пронзительный ветер. Снег все падал, а мороз крепчал; от холода и скулы и нос судна совершенно обледенели. Позднее показалось яркое солнце и мы сорвали с топов марсели, смерзшиеся в один кусок, причем, пока они висели на солнце, ни одной капли влаги с них не упало.
Снарядив лодку, мы поплыли к берегу, но не смогли подойти к тому месту, где обычно высаживались, ибо здесь выпало много снега и образовалось сало. Грести было очень трудно, и на четырех веслах нам пройти не удалось. Впрочем, несколько западнее мы все же сумели высадиться на берег. Учитывая, что зима быстро на нас надвигается, а дров осталось очень мало, я послал гребцов за дровами, приказав им нагрузить лодку полностью, а сам вернулся на корабль. Одних людей во главе с плотником я послал рубить лес, другим велел подносить его к воде, а лодочникам приказал доставлять дрова на судно. Я думал, что нам, по всей вероятности, не удастся подойти близко к берегу, а лодка позднее не сможет курсировать между сушей и судном.
На борту царили уныние и холод; в трюме возле очага все уже замерзло. Видя, что мы больше не сможем пользоваться парусами, этими крыльями корабля, многие стали сомневаться в том, правильно ли мы поступили, решив остаться здесь на зимовку.
После того как мы доставили на судно столько леса, сколько могли там разместить, больные попросили построить на берегу дом или землянку, полагая, что там они будут надежнее укрыты от непогоды и быстрее восстановят свои силы. Я взял с собой на берег плотника и других людей, которые, по моему мнению, подходили для этой работы. Выбрав место, все они немедленно принялись за дело. Тем временем я в сопровождении других членов команды бродил по лесам, чтобы выяснить, нет ли там следов пребывания дикарей, и принять в случае необходимости меры защиты. Мы не нашли никаких следов пребывания людей ни на этом острове, ни поблизости от него. Снег был такой глубокий, что мы проваливались в него по колена и, долго проскитавшись по лесу, усталые вернулись к своим товарищам, которые усердно строили дом.
12 октября мы сняли с реи прочно примерзший к ней гротовый парус и перенесли его на берег, чтобы использовать как кровлю, но прежде, чем это сделать, пришлось повесить парус над большим костром, чтобы он оттаял. К вечеру его натянули над домом, и шесть строителей изъявили желание остаться на эту ночь в новом жилище, что я им и разрешил, снабдив мушкетами и другим оружием и приказав нести охрану всю ночь. Кроме того, я спустил на берег двух борзых (пса и суку), взятых мной из Англии для охоты на оленей, если нам посчастливится с ними встретиться.
14 числа рано утром, захватив с собой оружие, несколько человек пошли на охоту и 15 вечером возвратились в изнеможении, принеся маленького тощего оленя. Это нас всех сильно обрадовало, так как появилась надежда, что мы настреляем дичи и усилим питание больных. Охотники рассказали, что прошли около 20 миль и подстрелили свою добычу, отойдя примерно на 12 миль, но видели еще девять-десять оленей. Во время ночевки в лесу стоял сильный мороз, и люди так окоченели, что три-четыре дня никак не могли отогреться. Никаких следов дикарей или хищных животных они не обнаружили, но не нашли также и намека на гавань.
17 октября мой лейтенант и еще пять человек изъявили желание побродить по острову и попытать счастья. Но им не повезло еще больше, чем другим. Люди провели на охоте всю ночь, зашли далеко в лес по снегу, ставшему теперь очень глубоким, и возвратились с пустыми руками, продрогшие и жалкие. Хуже того, один из них погиб — помощник канонира Джон Бартон. Безмерно уставший, он попытался перейти озеро по льду, и, когда был уже на самой середине, лед треснул и сомкнулся над ним — канонир исчез навсегда.
Наученный всеми этими несчастьями, я решил не тратить больше сил бесцельно, считая, что еще одна подобная охота принесет больше вреда, чем пользы, даже если удастся добыть два десятка оленей. Убедившись, что дикарей на острове нет, мы расположились поудобнее и отдыхали, радуясь, что можем спать спокойно. Кроме еженедельной смены гарнизона на острове, никаких других развлечений до весны не предвиделось.
С этого дня до 29 октября снегопады и сильные ветры сменяли друг друга. Лодка редко отваживалась отходить от судна и еще реже приставала к берегу, так что людям, чтобы высадиться, приходилось идти через густое сало, перенося на спине тех, кто послабее. Мы отдавали себе полный отчет в том, что с каждым днем нам будет становиться все труднее. Земля была покрыта глубоким снегом, мороз крепчал, сала у берегов становилось все больше. Что ожидало нас впереди, было ведомо одному Богу.
4 ноября нашли место, где можно было высадиться на берег, и доставили тем, кто находился на острове, бочку пива. Но за ночь оно в их доме превратилось в лед. Когда это мерзлое пиво растопили в чайнике, у него был неприятный вкус, и, чтобы добыть питьевую воду, приходилось пользоваться озерным льдом. Между тем вода в озерах была вонючая, и, опасаясь, что она заражена, я распорядился вырыть колодец неподалеку от дома. Оттуда мы добывали великолепную воду; нам казалось даже, что у нее вкус молока.
12 ноября вдруг загорелся наш дом, но нам удалось быстро потушить пожар. Дело в том, что приходилось поддерживать очень сильный огонь и днем и ночью. После этого случая я распорядился непрерывно наблюдать за огнем. Если бы сгорели наш дом и одежда, то мы оказались бы в самом плачевном положении.
Я оставался на берегу до 17 числа, и за это время наши испытания умножились. Начались сильные снегопады, и крепчал мороз. Судно походило не то на ледяной корабль, не то на причудливую льдину, принявшую формы корабля. Оно все обмерзло, носовая часть и борта покрылись плотным слоем льда. Якорные канаты вмерзли в клюзы, что привело нас в изумление.
Я вернулся на судно, где долгие ночи проводил в мучительных раздумьях, а к утру не видел никакой надежды на спасение. Одно было совершенно ясно: долго переносить подобные мучения невозможно. Каждый день людям приходилось скалывать лед с канатов и длинным плотничьим молотком выдалбливать его из клюзов. От такой работы одежда и руки покрывались слоем льда. Матросы так коченели, что не могли сами взобраться на судно, и их приходилось поднимать на канате.
К 19 ноября наш пушкарь (которому, как вы помните, ампутировали ногу) совсем ослабел, и надежда на его выздоровление была потеряна. Он выразил желание, чтобы в тот малый срок, какой ему оставалось жить, ему давали пить белое испанское вино. Я приказал выдать ему все, что у нас оставалось.
22 числа утром пушкарь скончался. Это был честный человек, с мужественным сердцем. Больным он лежал в обшитом досками помещении для орудий, прикрытый таким количеством одеял, какое ему хотелось (нам они вообще были не нужны). Около него всегда стояла жаровня с углем. Но, несмотря на тепло, которое от нее исходило, гипс примерзал к ране; замерзало и вино в бутылке, лежавшей у изголовья. Мы опустили тело пушкаря в море далеко от судна.
23 числа наблюдалось небывалое скопление льда, а падавший снег лежал на воде хлопьями; мимо нас проносилось множество льдин. Вечером, после смены вахты, огромная льдина устремилась прямо на клюз, а за ней следовали еще четыре поменьше. Но даже самая малая из них была шириной в четверть мили. Этот натиск во мраке ночи привел нас в немалое смятение; мы опасались, что судно снесет из гавани на мели, усеянные камнями. Недавно смерзшиеся льдины достигали толщины в два дюйма. Мы пробились через них, но при этом канат и якорь испытывали невероятное напряжение, сдерживая целую льдину. Чтобы известить своих товарищей на берегу о тяжелом положении корабля, мы дали три выстрела из мушкетов, они ответили нам, что помочь ничем не могут.
Тогда я решился посадить судно на мель, ибо никакие канаты и якоря не смогли бы удержать его на месте под натиском льда. Мы вывели судно на 12-футовую глубину, один якорь отдали подальше от берега, а другой — на мелководье, чтобы по команде посадить судно на сушу. Мы находились тогда примерно в миле от берега; было 10 часов вечера, стояла кромешная темень, на нас несло лед, и судно сорвалось с обоих якорей. Его протащило примерно на два кабельтова, но ветер дул с моря на берег, и к двум часам ночи корабль сел на мель.
25 числа начался сильный северо-западный ветер, перешедший в шторм. Ветер дул с берега и разогнал весь окружавший нас лед. Но тут начали накатываться огромные валы и у берега образовался сильный прибой. Так, находясь на суше, мы оказались всецело во власти моря. К 10 часам началась бортовая качка, а затем судно стало биться о грунт. Все, кто мог уместиться у кабестана, налегли на него, а остальные стояли у помп, ибо нам казалось, что после пятого-шестого удара судно должно разлететься на куски. Мы прилагали все силы, чтобы держаться как можно ближе к берегу. Ветром нагнало много воды, и мы подвели судно так близко к берегу, что начали сомневаться, удастся ли нам потом его снять. Судно продолжало бросать из стороны в сторону до двух часов утра, а затем волнение улеглось. Мы пошли отдыхать, чтобы восстановить свои силы, опасаясь, что при следующем приливе наши мучения возобновятся.