аз зацветшей черемухи. Было удивительно видеть — зелень и лед.
День начинался солнечный, теплый. Весна будоражила молодую кровь, силы рвались, искали выхода. Когда Коваль привел свое отделение умываться, вся береговая кромка была уже занята. Бойцы в нательных рубахах, как гуси на водопое, образовали сплошную белую кайму у воды.
Лихачев, ожидая, пока освободится доступ к воде, снял рубаху и оглядывал круглые, как шары, напряженные бицепсы на согнутых руках.
— Дайте мне точку опоры и я переверну весь мир, — сказал он.
— Мир — что! Ты попробуй вот эту льдину! — иронически бросил Сумароков. — А то из-за нее к воде не подступиться.
— А что! — глаза Лихачева озорно блеснули. — Пулеметчики, навались! Товарищ сержант, помогай.
Всем отделением, с криком «ура!» бойцы облепили глыбу, повернули ее на ребро и толкнули. Льдина тяжко плюхнулась, залив ноги тем, кто умывался поблизости, и закачалась на поднятой волне. Будто кланялась на прощание, отплывая в синюю даль реки.
Довольные, словно сделали бог весть какое полезное дело, пулеметчики стали умываться. «Если дружно, какая сила!» — думал Крутов.
Что ни день — все ближе демобилизация. Это и радовало и огорчало: ведь придется расставаться с друзьями. Каждый рвется домой. Сразу распадется такое дружное отделение. Даже Коваль стал меньше придираться и как-то смирился с бойцами. То ли надоело проявлять свою требовательность, то ли беспокойные слухи заставляют его быть осторожнее и не портить отношений со своими. Такую пустяковую затею — перевернуть льдину — и ту подхватил, не остался в стороне. А может, не он изменился, а сами бойцы стали опытнее, не за что стало на них покрикивать?
Спешка лагерной жизни — все бегом, от подъема до отбоя, — не позволяла следить за событиями. Счет шел не на дни — на воскресенья.
Четырнадцатого июня, словно молния-зарница, блеснуло сообщение ТАСС. Оно появилось не случайно. Несмотря на строжайшую тайну, которой была окутана подготовка Германии к нападению на Советский Союз, кое-какие сведения все же выплывали наружу.
Первое предупреждение о готовящемся нападении было сделано вскоре после Нового года в беседе государственного секретаря Уоллеса с советским послом в Вашингтоне. Предупреждение носило характер косвенного намека и не являлось официальным.
Девятнадцатого апреля Наркоминделом было получено послание Черчилля Сталину: «Я получил от заслуживающего доверия агента достоверную информацию о том, что немцы после того, как они решили, что Югославия находится в их сетях, т. е. после 20 марта, начали переброску в южную часть Польши трех из находящихся в Румынии пяти бронетанковых дивизий. В тот момент, когда они узнали о сербской революции, это продвижение было отменено. Ваше Превосходительство легко оценит значение этих фактов…»
Можно было верить и не верить этим сообщениям. Ведь еще совсем недавно, полтора года назад, когда был подписан договор о ненападении, англо-французская авиация сбрасывала над Германией листовки с броскими заголовками «Долой большевизм!», в которых писали: «Гитлер был рыцарем крестового похода в борьбе против коммунизма. Сейчас от рыцаря-крестоносца остался только человек, смирившийся перед Москвой…»
В английском парламенте Галифакс клеймил позором Гитлера за отказ от нападения на СССР, за то, что тот «изменил самым коренным принципам своей политики», которые он много лет энергично провозглашал.
В истории дипломатии случалось не раз, что под видом важных сведений поступала ложная информация с целью изменить политический курс страны. Не являлись ли эти предупреждения дезинформацией? Разве можно было относиться с доверием к тем, кто все время толкал Гитлера на войну с СССР?
Однако и основания не доверять германскому фашизму уже имелись. В этой сложной обстановке было решено прозондировать, какова будет реакция гитлеровской верхушки. Вот тогда и передали сообщение ТАСС. Оно авторитетно разъясняло, что распространяемые иностранной, особенно английской, печатью заявления о приближающейся войне между СССР и Германией не имеют никаких оснований, так как не только СССР, но и Германия неуклонно соблюдают условия советско-германского договора о ненападении, и что «но мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы». Оставалось ждать, что ответит на это Германия…
— Слышь, Пашка, читал в газете? — спросил Сумароков Крутова.
— Ну…
— Как думаешь, правда или брехня?
— Наши опровергают, сам видишь.
— А если брехня, зачем пишут?
— Откуда я знаю?
— А вот я у Кузенко спрошу. Что он скажет…
На очередной политинформации, когда политрук кончил выступление, Сумароков обратился к нему с вопросом:
— Товарищ младший политрук, как это понять: англичане говорят, что немцы собираются на нас напасть, подтягивают к границе дивизии, а наши утверждают — ничего подобного. А вдруг это правда? Ведь с Гитлером все равно когда-то воевать придется…
Кузенко неприязненно глянул на Сумарокова: лезет с расспросами, когда еще никто не знает, как толковать это сообщение. Может, и в самом деле за этой короткой заметкой кроется что-то важное, иначе зачем бы вызывали всех политработников к комиссару. Утром сразу после подъема звонили из штаба. А пока что ответишь кроме сказанного?
— Вы бы, товарищ Сумароков, хоть нас, своих товарищей по роте, предупреждали, когда и с кем собираетесь воевать. А то что получается: Советский Союз заключает договор о ненападении, подтверждает верность своим обязательствам, а вы воевать собираетесь. Вот и английские империалисты спят и во сне видят, что Советский Союз схлестнется с Германией. Это понятно, им не терпится как-то нас ослабить и лишить свободы. Но советским людям война не нужна, и мы отвечаем, что все измышления английских газет направлены к одному — вбить клин в наши отношения с Германией, внести разлад, недоверие. Поэтому не стоило бы товарищу Сумарокову привлекать внимание красноармейской массы к вздорным слухам…
— А что здесь такого? Уже и спросить нельзя? — откликнулся Сумароков. — В газете же напечатано…
— Я вам и объясняю: слухи не имеют почвы. Давайте лучше соберем вечером собрание и посмотрим, кто и как выполняет свои соцобязательства по повышению боевой готовности. И первое слово дадим вам, товарищ Сумароков. Ясно?
Бойцы рассмеялись:
— Послушаем, как он к войне готовится…
Кузенко взглянул на часы: время политинформации истекло. Пора приступать к другим занятиям. Туров уже прохаживается возле оградки, которой обнесена агитплощадка роты.
— Выходи строиться! — подал команду дневальный.
Бойцы бегом выскакивали на линейку и строились повзводно. Втихомолку ворчали: из-за каких-то дурацких вопросов пропал перекур.
— Ну чего ты всегда лезешь? — досадливо отчитывал Лихачев Сумарокова. — Нужны тебе эти выговоры, как собаке репей в хвост. Клин так клин, какая тебе разница? А теперь вечером сам потеть будешь, да и нас заодно заставишь.
— Так ведь только спросил, — виновато бубнил Сумароков, поглядывая, не слышит ли их Кузенко. — На то он и политрук…
— Спросил. Думаешь, я или Пашка этой газеты не видели? Однако не лезем. Ты пойми, политрук сам пока знает не больше того, что в газете напечатано, а ты его в неловкое положение ставишь перед всей ротой. Уж на то пошло, спросил бы Пашку, он объяснил бы не хуже…
— Спрашивал.
— Ну и что, Пашка тебе не ответил, а Кузенко полную ясность навел? Или ты думал, он тебе что-то другое скажет, такое, что и в газете не напечатано? Эх, голова, голова…
— Ша! Команды «равняйсь!» не слыхали? — шикнул на них Крутов.
Кузенко прошел мимо строя с легкой картонной папкой под мышкой, в которой он хранил газетные вырезки с материалами, нужными ему для политинформации.
— Вызывают к комиссару, — сказал он Турову, оглядывая роту, выстроенную с пулеметами, коробками, шинельными скатками. — Наверное, продержит до обеда, не иначе. Поэтому на тактику не приду. А жаль, хотелось бы поприсутствовать на занятиях, чтоб потом вести предметный разговор, кто как успевает. Думаю, вечером можно будет собрать роту, не возражаешь?
— Едва ли удастся, — ответил Туров. — Сегодня нашей роте идти в полковой наряд…
— Ах, черт, совсем забыл! — спохватился Кузенко. — А я уж было про собрание сказал. Ладно, перенесем на другой день.
— Второй взвод, разберись! — подал команду Туров. — Р-рота, нале-во! Шагом, марш…
Турову не нравилось, что Кузенко стал редко присутствовать на занятиях роты. Вот и сейчас нашел предлог. Время наступает тревожное, нужно всем учиться вести бой. Начнись война — в любой момент может случиться, что и политруку придется командовать ротой. Тут одного «Вперед! За мной!» будет мало. Так нет, отлынивает, будто все уже постиг. А что постиг? Даже воспитательной работы вести не научился, отдает предпочтение приказу, выговору, больше полагается на газетные статьи, чем на собственный разум. Вот и сегодня на вопрос Сумарокова ответил по-казенному, хотя мог бы честно сказать: знаю пока не больше вашего. Бойцы не глупые, поняли бы. Да и тон — даже не поймешь, то ли разъяснение, то ли выговор. Разве так должен держать себя политрук?!
Туров считал, что если уж остался в кадрах армии, так вырабатывай в себе командирские качества, и в первую голову лаконичный военный язык, скупой, выразительный, предельно точный. Для политработника это необходимо более всего. А Кузенко не придает словам цены, и слово, это могучее средство общения и воздействия, теряет в его устах силу. Недавно зашел разговор, Кузенко и говорит: «Хорошо тебе, ты командир, тебя слушают…» Дело вовсе не в должности. Да разве человек это понимает? Туров все ждал, что Кузенко наберется опыта, знаний, поймет свою роль и дело у него пойдет Но время бежит, а он все тот же. С бойцами работает неохотно, больше за разные поручения берется. Правда, выполняет их с горячностью, вкладывает всю энергию, и за это его избрали в состав партийного бюро полка. А в своей роте лишь гость по утрам и теряет с бойцами связь. Политрук — это душа роты, но что-то у Кузенко этого не получается. Со всеми заботами бойцы и младшие командиры идут к Турову, и ему поневоле приходится вникать в вопросы, которые никак не назовешь командирскими обязанностями.