Несмотря на хмурое небо, налетела авиация — десятка полтора пикирующих бомбардировщиков. Со свистом и воем посыпались бомбы на окопы, вздымая черные фонтаны земли и дыма. Грохочет и трясется земля под могучими ударами, и разрывы обычных мин кажутся шуточными пошлепываниями в этом аду бомбежки. Оборона замерла, кажется, что если и есть там что недобитого, так подавлено, сломлено под этой могучей поступью немецкой техники. Отбомбившиеся самолеты выстроились в звенья и удалились, испятнав все поля перед Дудкино и Бахметово глубокими воронками. За оборону снова принялась артиллерия. Батареи пристрелялись и теперь перешли на поражение, на беглый огонь. Свист и вой на все лады, грохот разрывов, в дыму совсем исчезли русские окопы.
Под этот бодрый аккомпанемент гитлеровская пехота развертывается в цепь и, когда налет кончается, с лающей разноголосицей команд идет в атаку. Идет густо, чуть не плечом к плечу, прямо с руки — от пуза — поливают из автоматов и пулеметов оборону свинцом. Русские окопы кажутся вымершими. Ага, торжествуют гитлеровцы, небось забились в бункеры и щели и будете сидеть, пока немецкий солдат не спрыгнет на спину! Но это внешне так бодрятся идущие в атаку, а на душе у каждого тревога: что там еще надумали русские, почему не показываются, не бегут и не отвечают на выстрелы? Как-то увереннее себя чувствуешь, когда видишь противника в лицо, а не палишь, куда придется. Но сильно задумываться над этим не дают унтера и ефрейторы, они покрикивают, подгоняют тех, кто невольно замедляет шаг и норовит перевести дух. Саперы уже поработали, изрезали проволоку: русские — неучи, они ставят заграждения за двести метров перед окопами и их ничего не стоит снять даже днем, а не то что ночью.
Около тысячи солдат — целый пехотный полк, гулко топая коваными сапогами, идет в атаку плечом к плечу. Уже видно простым глазом, как пули стригут траву и вздымают густые фонтанчики земли на брустверах русских окопов. С ума можно сойти, не зная, что тебя ждет на следующем шагу. Многие уже готовы плюхнуться и ползти, чтобы дать передышку нервам, осмотреться, но офицеры неумолимо, злыми окриками подстегивают солдат:
— Форвертс! Вперед…
С невозмутимостью сфинксов смотрят на немецкую цепь прищуренными глазами доты и дзоты. Хорошо, если там все побиты, повержены бомбежкой и артиллерией, а если смотрят в эти щели через прорези прицелов? Это невыносимо. Цепь ломается, и гитлеровцы с воплями, диким воем кидаются на приступ, на окопы, которые лежат совсем близко, за противотанковым рвом.
Лейтенант Хромов — русый крепыш, в каске и с ремнями полевого снаряжения, туго охватившими шинель, в окопе, с биноклем в руках. Он благополучно пересидел бомбежку и артналет, и хоть на душе было жутко и страх стискивал, буквально хватал за горло, пересилил себя, не тронулся с места ни сам, ни подчиненным этого не позволил — паниковать. Другое дело если б он сам не выдержал, тогда, глядя на него, и другие могли дрогнуть. Все в такие минуты смотрят на командира. Жутко было сидеть под бомбами, но земля-матушка прикрыла, уберегла. Только крошевом и гарью всех позасыпало, да от дыма взрывчатки голова кругом идет. Бойцы-связные приподнимаются, отряхиваются, фыркают, начинают жадно курить. Еще бы — пережить такое! А тут новая гроза надвигается. Успеть бы затянуться разок-другой, а то, может, и не доведется больше. Крепкая затяжка помогает быстрее отделаться от пережитой встряски. Да, в окопе еще жить можно — многие в этом убедились. Не зря поработали, мозоли набивали лопатами.
У Хромова с командирами взводов договоренность: без его сигнала огня не открывать, себя не обнаруживать. Заранее согласовал этот вопрос со всеми. В дальнейшем видно будет, а первую атаку отбить так, чтоб немцы потеряли охоту соваться надолго. Политрук поработал с коммунистами и комсомольцами, особенно с пулеметчиками, они в дотах и в дзотах — первая скрипка. Разить наверняка, наповал. Каждый коммунист лично отвечает за действия подразделения, в котором находится.
— Товарищ лейтенант, вызывают! — докладывает телефонист, но Хромов даже не оборачивается.
— Скажи, куда-то отошел. — И про себя: — Нервные шибко. Невтерпеж им. Посидят, дождутся…
«В психическую идут, — отмечает он, рассматривая, как движется густая цепь гитлеровцев. На многих мундиры распахнуты, и все без шинелей. — Ишь, для бодрости поснимали, чтоб ловчее действовать, налегке идут».
Пули секут воздух над окопами злыми осами.
— Передать всем, чтоб никто не смел до команды высовываться, — передал он. — Без команды не стрелять!
Выдержка. Хромов хоть и волнуется, но внешне ничем этого не выказывает. Он хочет проявить себя в этом бою так, чтоб и немцы запомнили, и свои похвалили. А выдержки у него хватит, не зря любил смотреть «Чапаева», восторгаясь теми моментами, где каппелевцы черной стеной идут в психическую и нервозность чапаевцев невольно передается зрителям. Только Анка-пулеметчица выжидает и вот сейчас начнет косить, косить.
До окопов уже доносятся крики гитлеровцев, нестройные, галдеж какой-то, и Хромов усмехается: «Идут в психическую, а сами психуют. Недоноски. Кишка тонка до психической».
Миновали проволочное заграждение. «Успели порезать, гады», — с досадой отметил Хромов и подал команду:
— Приготовиться! — и сам скорей к телефону, чтоб вызвать Карнаухова: — Мои готовы. Как, начнем? Тогда поддавай…
Он слышит, как перекличка голосов удаляется вправо и влево от него. До противотанкового рва остается гитлеровцам метров семьдесят, допускать до него врагов не следует, и Хромов резко, словно отсекая всю свою прежнюю жизнь от этой решительной минуты, рубит воздух ребром ладони:
— Огонь!
Захлебываясь в скороговорке, словно наверстывая минуты вынужденного молчания, взрываясь залповым ружейным огнем, вмиг ожила оборона. «Тра-та-та-тах! — грохочет вокруг Хромова траншея винтовочными выстрелами. — Р-р-р! Ррр!» — словно зашивая прорехи в промежутках между залпами, торопятся автоматы.
В роте есть несколько настоящих снайперов, обучавшихся нелегкому этому делу на сборах прошлым летом. Классные стрелки, на стрельбищах поражавшие узенькую, в ладонь ребенка полоску мишени на триста метров, они и теперь не дают маху, хотя в руках у них обычные винтовки. Как стали в оборону, все снайперские с оптическими прицелами были взяты из полка и переданы в части действующих армий. Эх, как сейчас пригодились бы — сожалеет Хромов.
Он не может смотреть равнодушно, как под ссекающими струями косоприцельного огня из дотов и дзотов, будто травы под острой литовкой, валятся гитлеровцы.
— Давай! Давай! — ликует он. Вот оно, мщение за те жуткие минуты бомбежек и обстрела, когда приходилось пластаться на дне окопа. Вот она — расплата!
Жалкие остатки от густой цепи — уцелевшие солдаты в темных легких мундирах, скатываются в ров и затаиваются там, не смея высунуться. Фасы — изломы рва пролегли так, что просматриваются с флангов роты. «Пожалуй, от Есина будет видно», — размышляет Хромов и вызывает командира взвода Есина — уже пожилого, лет сорока лейтенанта к телефону:
— Есин, что видно, докладывай!
— Что… — скупо отзывается тихий неразговорчивый Есин. — Жмутся к переднему срезу, копошатся…
— Я сейчас попрошу комбата, чтоб достали их из минометов, а ты проследи, подскажешь, как будут ложиться мины.
В штабе батальона у телефона Зырянко. Он выслушивает доклад и не может сдержать ликования:
— Молодцы! Так и передай всем. Как с потерями? Много?
— Есть несколько человек. Отправляю — вторых, — ответил Хромов. — Я не о том: Есин видит, как они сгрудились во рву. Надо дать по ним огня из минометов, а он проследит.
— Это сейчас, я скомандую, — отвечает Зырянко и передает минометчику приказание начать пристрелку рва. Тот готовит данные и наконец сообщает: выстрел!
— Есин, Есин, как там, проследи! — требует Зырянко, выходя на связь со взводом.
— Перелет сто метров, — глухо отозвался Есин. — Убавить прицел надо бы.
— Синцов, — снова обратился Зырянко к командиру минометной роты, — убавь на сто метров!
Новый разрыв ложится с недолетом. Снова корректировка. Наконец мина ложится прямо на борт рва. Хорошо.
— Давай беглым! На поражение! — командует Зырянко. — Расход — два десятка мин.
Минометная рота дает частый огонь. Мины рвутся, накрывают цель, там поднимаются вопли, потом стихают.
На поле, где встретили гитлеровцев пулеметным огнем, движение: ползут и бредут назад раненые, но эти теперь не страшны, пусть убираются куда хотят, они свое получили. По ним никто не стреляет, и Хромов тоже молчит. Он — советский командир, коммунист, он не мстителен, не преступит морального закона русских: лежачего не бьют. Только бандюги, неполноценные, подлые люди могут бить ногами упавшего, выказывать силу на поверженном. К тому же он еще верит, что Гитлер гонит в бой обманутых, таких же рабочих и крестьян, как и советские бойцы, братьев по классу. Он еще верит, что они облагоразумятся, что их классовое сознание возьмет верх над заблуждением. Для него сейчас много важнее, что он сам устоял, отбил психическую атаку, поверил в свои силы, в силу оружия, которое ему вручила Родина. Даже до гранат не дошло, а ведь уже было разложил под рукой.
Гитлеровцы ведут беспорядочный огонь по траншеям из минометов. Орудия окаймляют разрывами снарядов доты и дзоты, разворачивают обсыпку, но навесной огонь не развалит, не пробьет накатника этих сооружений. Им страшен только огонь прямой наводкой по амбразурам.
Перестрелка продолжается до вечера, то вдруг вскипая на отдельных участках, то замирая. Это когда враг пытается подняться из рва в новую атаку и, оставляя убитых, скатывается обратно.
За этот суматошный день никто не имел ни передышки, ни крохи во рту, но мало кто думал о еде. Свет угасал, темень осенней ранней ночи окутала землю. Страшась выстрелов в спину, из противотанкового рва выбираются уцелевшие гитлеровцы и бегут назад в Королево.