— Как настроение, командир?
— Устал, — откровенно сознался тот.
— Это не ответ. На нас смотрит вся дивизия. Как думаешь, отобьемся?
— Нашел кого об этом спрашивать, — усмехнулся Хромов. — Есть приказ: ни шагу назад. Обязаны думать не о том, отобьемся или нет, а как лучше отбиться. Не знаю, не знаю. Пока живы — будем отбиваться.
— У тебя какое-то жертвенное настроение. Не от разговора ли с Ивановым? Не обещал к стенке поставить, если что?
— Обещал, — сознался Хромов. — Да только я считаю, что ставить скоро будет некого. Скоро немец нас своими пушками задавит, а наши все еще где-то идут. Только обещают поддержку…
— Не беспокойся, наш батя Горелов своих в беде не бросит, наверняка жмет сколько может и на артиллеристов, и еще кого на подмогу гонит. Для него вся жизнь в одном — служба Родине, других интересов нет. За ночь дадут подмогу, а пока и сами продержимся. Атаку отбили, теперь не скоро сунутся…
Но в пятом часу дня, когда не только политрук, даже бойцы уверовали в спокойную ночь, в то, что гитлеровцы уже выдохлись и угомонились, из лесу высыпали новые густые их цепи. Вздрагивая, озаряя темнеющее небо всполохами, затряслась вдали земля, исторгая вой и визг летящих снарядов. Налет. Артиллерии прибавилось заметно, гуще грохот выстрелов и разрывов, к немцам подходят новые части. Всем понятно, что задние поджимают передних, торопят их быстрей вышибить пробку с пути. Дудкино? Какое там Дудкино — деревушка паршивая, стереть ее с земли, если она мешает. Укрепления? А для чего батареи? Снарядов не жалеть! Иначе не успеть к Москве, не видеть парада, обещанного фюрером. Танки уже давно прорвались и обложили Вязьму с русскими армиями, разметали все по сторонам, а тут какие-то фанатики не хотят понять, что дело их проиграно. Быстрей! Показать, что с немецким оружием шутки плохи!
Батареи прямо с марша развертываются, начинают пристрелку, добавляя свой голос в ревущий гул металла.
Над русскими окопами бушуют разрывы, доты и дзоты прячутся в дыму. Оборона кажется вымершей, подавленной, растерзанной жестокими ударами, и невозможно представить, чтобы там еще уцелело что-то живое.
Синицин привалился боком к окопу, чтоб не задело пулей, и оглядел свои доты. Вражеские снаряды рвут и кромсают их обсыпку, добираясь до нутра. Стараются немцы влепить снарядами в амбразуру, может и удалось, потому что доты молчат.
— Командир, глянь, — толкнул он в плечо Хромова.
Хромов оторвался от телефона, чтоб посмотреть. Лицо у него осунулось, глаза запали. Доты видно без бинокля. Да, молчат, не видно, не слышно пулеметных очередей, а ведь люди там надежные, не сидели бы сложа руки, когда враги на подходе. Неужели побиты осколками?
Вражеская артиллерия неистовствует, а своя минометная батарея молчит. Или ее не слышно за гулом?
— Але, але! — снова закричал Хромов в телефон. — Давайте огня! Огня, понимаете! Противник совсем близко, вот-вот начнется атака. Да, накапливаются, а достать мне нечем. Нечем, говорю… — Он мучительно кривится, потому что рядом ахают мины, земля сыплется сверху на его широкие плечи, и он старается за грохотом, визгом осколков расслышать, что там ему отвечает Зырянко. — А, черт побери… — трясет трубку Хромов, когда она вдруг замолкает, словно кто перехватил вдруг провод. — Порыв на линии, что ли… Але, але!..
Хромов кинул трубку телефонисту и разогнулся. Так и есть, началось: гитлеровцы с остервенелыми лицами лезут изо рва, а новые, те, что на подходе, тоже рядом. Получается, будто две цепи, одна за другой накатываются к окопам. Их много — несколько сот солдат, они орут, секут перед собой из автоматов, а доты молчат, и над одним, ближним, взлетает огненно-черная шапка взрыва. Подорвали, подобрались, гады…
Командный пункт батальона в трехстах метрах от Дудкино. В блиндаже — не повернуться. Прибыл командир первого дивизиона капитан Блинов — высокий, широкоплечий, в промокшей от дождя шинели, с потемневшим от усталости лицом. Первым делом — протирает очки носовым платком, чтоб различить в темноте Иванова. Но увидев первым своего командира полка Соколова, кидает руку к фуражке и четко, заученно докладывает:
— Командир первого дивизиона прибыл…
— Где батареи? — оторвался от карты Соколов.
— На подходе. Жду через полчаса. Приказал развертывать огневые севернее Тишино. Вот… — Блинов расстегнул планшет с картой. — Не совсем представляю, где лучше устроить наблюдательный пункт.
— Иванов! — окликнул Соколов комбата. — Подскажи, где тут у тебя хороший обзор, чтоб видно было подступы.
— A-а, прибыла поддержка, — Иванов протянул руку для пожатия Блинову. — Долгонько добираетесь, дорогой…
— Пятьдесят километров. С самого утра на рысях.
— Ладно, верю. Бог войны не станет обманывать. Так тебе НП? Иди в Рождество, к Семенову — командиру минометной батареи. Оттуда, с левого фланга, вся наша оборона как на ладони. Он тебя и в курс введет. Устраивайся быстрей, а то кисло. Когда огня дашь?
Блинов пожал плечами, считая вопрос преждевременным: это не из сорокапятки пальнуть! Дивизион!
— Думаю, что к утру смогу подготовиться, — нехотя ответил он: эта пехота не считается с возможностями техники.
— К утру, к утру! — вскипел сразу Иванов. — Мне сейчас поддержка нужна, немец в атаку накапливается, засел во рву, а достать нечем. И батарей у него до черта, лупят по всей обороне, глушат доты и дзоты. Не могу я до утра ждать.
— Но и я так с ходу не могу. Техника! Нужна привязка батарей, пристрелка реперов! — Блинов вопросительно глянул на Соколова, но тот ничем не выразил своего отношения.
С Блиновым прибыли его командиры. Одних он отправил навстречу батареям, чтоб вели и ставили их на позиции, с другими подался отыскивать НП Семенова.
Уже вечерело, а в блиндаже и вовсе казалось, что на улице ночь, когда землю сильно тряхнуло и докатился раскат сильнейшего взрыва. Сумятица голосов смолкла, и в эту тревожную выжидательную тишину ворвался чей-то отчаянный крик:
— В ружье! Немцы прорвались и движутся на КП!
Лейтенант Зырянко, напрасно «алекавший» у телефона — связь прервалась, когда он вел разговор с Хромовым, — пулей вылетел из блиндажа. На его обязанности лежала оборона командного пункта. Глянув в Дудкино, он понял, что там творится неладное: пылали сразу несколько домов, подожженных то ли дулями, то ли зажигательными снарядами, и в сумерках казалось, что пламя охватило всю деревню, а тревожные сполохи рвут и кровавят низко нависшие над пожарищем облака. От неизвестности — как там, что там? — сжалось сердце.
Трассирующие пули расчеркивали опускавшуюся на землю темень; брызгая в стороны от горящей деревни, пулеметная стрельба создавала впечатление, что в деревне все кипит. Да, в Дудкино что-то случилось, но никаких гитлеровцев близ КП Зырянко не увидел. Это уже кто-то спаниковал.
Минуту спустя вошел запыхавшийся лейтенант — особист из полка. Еле переводя дыхание и утирая с круглого молодого и безусого лица пот, он вибрирующим от волнения голосом стал докладывать Иванову:
— Вот здесь… — он потянулся карандашом к карте командира и указал место. — Взорвали наш дот. Просочились на стыке рот в траншею, ворвались в Дудкино. По-моему, там вся рота Хромова полегла, они всех уничтожили. Я был рядом…
Иванов побледнел как бумага:
— Не может быть, вы что-то путаете!..
— Все верно, товарищ комбат, — вмешался Зырянко. — Дудкино пылает, стрельба в нашу сторону. Я только что смотрел.
Половина из тех, кто находился в блиндаже, не принимали в управлении боем никакого участия, хотя считали своим долгом находиться поближе к комбату, одни с целью контроля, другие для помощи и совета, третьи для того, чтобы информировать из первых рук своих начальников о происходящем. И вот настала решительная минута, когда события, как лучи через линзу, сфокусировались в одной точке — на Иванове. Только он один мог сейчас решить, какой шаг надлежит предпринять. Это уж потом каждый на свой лад будет судить и рядить, как следовало поступить, а сейчас царило полное и тягостное молчание.
— Ладно, — промолвил Иванов. — Зырянко, запрашивайте в ротах обстановку. Связист, вызывайте командира полка!
Фишер не поверил своим ушам, услышав весть о том, что гитлеровцы ворвались в Дудкино, что рота уничтожена.
— Что? Не может быть! Да ты думаешь, о чем говоришь? — и вдруг взорвался, разразился площадной бранью: — Мерзавец! Трус! Я расстреляю тебя как изменника! Под суд! Понял? Немедленно поднимай всех, кто есть, и вышибай гитлеровцев! Лично, лично! Сам! И чтоб через час Дудкино было очищено, или я вас, сукиных сынов, всех порасстреляю. Сам, своей рукой! Понял?..
В трубке что-то грохнуло, затрещало.
— Але, але, центральная! Але! — зачастил связист, но на его голос никто не отозвался. — Не отвечает. Положил трубку, — деликатно заметил связист.
Иванов сидел словно оглушенный случившимся, словно он и являлся самым виноватым в беде батальона, оказавшегося на пути гитлеровской дивизии. Старший политрук Сыров, весь день не отходивший от Иванова, слышал произошедший разговор и тревожился не меньше комбата, потому что пес ответственность наравне с ним. Предстояло докладывать Шмелеву, а как, как признаться в том, что не оправдал возлагавшихся надежд? Он тронул Иванова за плечо:
— Надо что-то предпринимать. Что будем делать? Решай…
Иванов не успел ответить, связист сунул ему трубку в руки: вызывают! Говорил Миронов — комиссар полка. Он не бранился, говорил спокойно, однако сурово: почему допустили прорыв укреплений полосы, почему не управляли боем? Отсиживались в блиндаже, вместо того, чтоб… Разговор был прерван на полуслове — вызывала дивизия. Если хорошая весть идет пешком, то плохие разлетаются птицами. Горелову доложили обстановку в общих чертах, теперь он требовал объяснений конкретных. Иванов выложил все, что ему было известно. Он знал горячий нрав генерала и откровенно его побаивался. Этот не станет кричать, а просто поставит к стенке и будет прав, и никому решение не обжалуешь. Генерал полный хозяин в дивизии и волен сам наказывать или миловать подчиненных.