Крутов рад, что так хорошо все получилось, и крепко пожал Лаптеву руку: «Будь здоров, дружище!» И пора, машина тронулась по дороге, не зажигая фар.
— Вот и хорошо, — сказал Лихачев. — Все равно, пока не станем где-нибудь, едва ли они тебе потребуются, эти краски.
Глава пятнадцатая
Жизнь не баловала генерала Горелова. Молодые годы его прошли во Владимире: там он учился в гимназии, а потом нанялся в типографию, сначала крутил ручку печатного станка, а приглядевшись к делу, встал за наборную кассу. Типография выпускала небольшую газету, работа была горячая, приходилось прихватывать и вечера, но зато было интересно узнавать новости из первых рук, горяченькие. Может, проработай он десятка два лет, и набил бы оскому, наглотался бы свинцовой пыли и познал бы другую сторону этого тяжелого, по сути, труда, но разразившаяся мировая война оторвала его от наборной кассы, Природный ум, смелость, приличное для того времени образование помогли ему успешно закончить полугодовую офицерскую школу и пройти в царской армии путь до штабс-капитана.
Больше, чем какие другие сражения этой бесцельной и губительной для народа войны, его внимание привлек брусиловский прорыв. К этому времени Горелов занимал должность командира пехотного батальона, вникал в существо тактики, понимая, что посредством искусного использования ее приемов можно достигать цели с меньшими жертвами, и сразу проникся уважением к человеку, который нашел смелость отбросить устоявшиеся каноны, отверг шаблонное планирование операции. Брусилов основные надежды возлагал не на свой гений, а на мощь артиллерии и сметку, храбрость, преданность русского солдата. Да, этот сухощавый, подтянутый генерал умел не только мыслить крупными категориями, но и прекрасно понимал душу простого солдата. Он не чуждался общения с рядовыми и младшими офицерами, умел сочетать отеческую заботу о них со строгостью, и армия поверила в него, поверила в конце войны, когда, казалось, все и вся зашли в тупик и будущее виделось мрачным и безнадежным. Этот прорыв был последней вспышкой воинского гения в царской армии, еще раз подтвердивший высокие боевые качества русского солдата.
Горелову не довелось увидеть затухания этой операции. Осколок немецкого бризантного снаряда, тяжелая контузия надолго уложили его на госпитальную койку. На ней он встретил весть об отречении царя от престола, а потом и весть о свержении Временного правительства. С идеями революции он познакомился давно, когда помогал набирать и тайно печатать запрещенные листовки и брошюры. Может, поэтому не было у него колебаний, с кем и чему служить, когда Губком направил его в Красную Армию. С тех пор судьба его неотделима от армии.
Сидя в кабине полуторки, он сейчас думал только о делах армии, был озабочен только судьбой своей дивизии. О чем другом мог думать одинокий человек, никогда не имевший семьи? Все свои незаурядные способности, энергию он отдавал службе. Двадцать лет он учился сам и учил войска ратному делу. Учил, воспитывал, непроизвольно воспроизводя в своей практике методы и приемы лучших полководцев России. Его детьми были стриженые, неловкие на первых порах новобранцы, им он отдавал весь нерастраченный в молодости жар сердца. Другой жизни, помимо армии, он не знал, чуждался ее, зачастую скрывал свою тоску за внешней резкостью, грубоватостью. Сознание, что он одинок и ему нечего терять, придавало его суждениям некоторую независимость. Он не терпел лжи, заискивания, был честен в большом и малом, и когда слышал, что кто-то говорит о другом за глаза плохое, мог оборвать его резким, как пощечина, словом: «Трус!», невзирая на то, что мог испортить отношения с этим человеком навсегда.
Он не щадил себя ради службы, не чуждался тягот, которые выпадали в походах и учениях. Мало кто знает, как ему досталась благодарность маршала и хорошая оценка, которую получила его дивизия на учениях округа осенью сорокового года. Три дня переходов, встречных боев, трое суток постоянного напряжения без сна и отдыха вконец измотали его. Он едва держался на ногах, хотя обладал редкостной работоспособностью. Просто есть предел человеческим силам. Перед решающим «наступлением» он позволил себе небольшой отдых: отдав штабу необходимые распоряжения, постелил под навесом у коновязи охапку сена и улегся, подложив под голову седло. Но едва сомкнул глаза, как подошел военком Шмелев.
— Безобразие! Ты извини, Александр Иваныч, что я тебя разбудил, но если не принять меры, все летит к черту… Штаб не успеет подготовить приказ к утру, как это необходимо. Начальник штаба утверждает, что на это потребуется четыре часа, а кому он тогда будет нужен? Надо прочистить ему мозги…
Оторвать голову от седла было свыше человеческих сил. Не открывая глаз, Горелов сказал:
— Оставь. Этим делу не поможешь. Если тебя не затруднит, Дмитрий Иваныч, прикажи, чтобы прислали ко мне лучшего писаря штаба. Хорошо бы — Ялунина.
Помнится, шуршал по навесу дождь вперемежку со снежной крупой, лошади хрупали сеном, запах конского пота и навоза мешался с сырой свежестью поля. Писарь пришел с бумагой и фонарем. Горелов боролся с дремой, то погружаясь в нее, как в темную воду, то выныривая.
— Садись, пиши, — приказал он Ялунину.
Так, лежа на сене, Горелов диктовал приказ, временами замолкая и засыпая от усталости. Писарь осторожно покашливал, и Горелов снова вспоминал, зачем он здесь и что от него требуется. Удивительно, но он тогда не упустил ни одного пункта боевого приказа, и за тридцать минут приказ был написан. Его вовремя доставили инспектирующим офицерам Генерального штаба, и он был признан отличным.
Но что приказ в сравнении с настоящим боем! Нет более Резервного фронта, с первых чисел октября дивизия вошла в состав армии Маслова, и обстановка сейчас такова, что все армии Западного фронта действующие. Говорят, что Маслов горячий, стремительный в решениях и резкий в поступках человек. Он готов обнять, как родного, любого, кто умело выполнил задачу, и с такой же решительностью, ни минуты не колеблясь, разбранить, поставить к стенке за провал.
Горелов склонен оценить в нем горячую заинтересованность в деле, решительность как положительные качества командарма. Только бы не было опрометчивости, суеты, от которых страдают войска не меньше, чем от нерасторопности военачальников!
Так размышлял Горелов, потому что не мог думать о чем-то другом, кроме службы, а она в первую очередь зависит от того, как наладятся отношения с начальством.
Машину качает, подбрасывает на рытвинах. Шофер пристально следит за дорогой и за тем, чтобы не отстать, но и не наскочить на идущую впереди машину. Ночь ясная, звездная, в небе самолеты — как только на дороге образуется пробка и машина останавливается, доносится прерывистый гул, — и колонна движется с потушенными фарами. Вдали, в стороне Ржева, не угасая, стоит зарево, над городом лопаются искры — разрывы зенитных снарядов. Иногда в ровном красном зареве вдруг обозначаются слабые всполохи света — это немцы бомбят город.
Ждали, готовились к немецкому наступлению, а оно с первых же дней поломало все планы. Большими силами ломит. Прорвана линия обороны армий первого эшелона и укрепленная полоса обороны Резервного фронта. Укрепрайон дивизии, по сути, обойден, и все летит прахом. Весь труд дивизии и пяти тысяч ржевских и калининских женщин… Седьмого октября противник предпринял атаку на левофланговый батальон. Дивизия на батальон. Горелов хорошо знал комбата Иванова. Командир-практик, он обладал качествами, ставившими его вровень с другими командирами и даже выше: смелостью, чисто практическим складом ума и, самое главное, — преданностью. Он знал, что защищает, и показал, как это надо делать. «Прекрасный человек. Жаль, что узнаем людей поздновато, когда они сгорят».
Неожиданно, без всякой связи, всплыл в памяти Сидорчук. Так и сгинул человек. А ведь тоже считал, что знал его хорошо… «Нет, в Иванове-то я не ошибся, — сказал сам себе Горелов. — Еще неизвестно, чем кончится и с Сидорчуком. Разве мало брали понапрасну? Может, уже давно дерется на каком-нибудь из фронтов». Плохо. Было три надежных полка, стало два. Вместо третьего кадрового, забранного в Вязьму месяц назад, прислали только что сформированный. Да, трудно найти другого такого комбата, как Иванов. Его батальон отбил атаку седьмого октября. Но на другой день против него уже стояли части трех дивизий, и по дотам и дзотам молотили шесть дивизионов артиллерии. Гитлеровцам удалось преодолеть противотанковый ров и захватить деревню Дудкино. Иванов собрал силы батальона и перешел в контратаку, чтобы восстановить положение, но погиб, получив смертельное ранение. Дудкино оставалось у врага. Горелов предвидел такой оборот дела и еще ночью седьмого приказал, чтобы на помощь Иванову вышли артиллерийские и стрелковые подразделения. Утром восьмого, после разговора с маршалом Шапошниковым, в дивизию был передан третий полк, снятый по тревоге с селижаровских укреплений и переброшенный в дивизию на машинах. Горелов и его прямо с марша двинул в контратаки. Восстановить положение не удалось, противник крепко вцепился в Дудкино, мог беспрепятственно наращивать силы и не только отбил контратаки, но и оттеснил защитников с дороги. В дальнейшем — десятого и одиннадцатого, хотя подразделения и занимали свои позиции севернее Тишино — у Печишенки, но хозяевами положения были уже немцы.
Да, если бы знать, где пойдут гитлеровцы. Ждали-то их на Оленинском направлении, а они рванули на Сычевку, и перестраивать боевые порядки было уже поздно. Если б еще не расстояния! А то фронт дивизии был свыше тридцати пяти километров, и это при отсутствии рокадных дорог. Да, был…
Слово «был» больно резануло Горелова по сердцу. Трудно смириться с мыслью, что напрасными оказались труды и волнения трех месяцев. Все оставлено! Бесцельность дальнейших усилий по удержанию укрепленного района стала ясна вечером девятого. Судьба укрепрайона была решена на соседнем участке, южнее, где танки противника прорвались на Сычевку. Позвонил командарм Маслов и сообщил, что противник распространяется от Сычевки на север. Надо немедленно выводить войска к Ржеву. Часом позже Маслов поставил задачу: силами дивизии выбить противника со станции Осуга, не допустить продвижения.