«На свой аршин меряет. Пусть не думает, что все такие…» Но четко оформившейся мысли насчет того, как следует поступить, еще не сложилось, и Сергеев сказал:
— Я думаю, можно вызвать в штаб адъютанта второго батальона Тупицина и командира взвода из противотанковой батареи. Там без них обойдутся, тем более, что второй вообще еще не у должности. На первых порах сойдут…
— Там-то обойдутся, да я не обойдусь. Разве они потянут такой штаб? В штабной работе ни один из них ни в зуб ногой, их надо не меньше как две недели натаскивать, пока освоятся…
— Что ж, будем натаскивать…
— Да кто, кто будет натаскивать, когда?! «Будем»… Мне с ними валандаться некогда. Полк ждать не будет. Сейчас звоню генералу, пусть делают что хотят, а без штаба я не могу… Попрошу вас, будете ехать в санбат, заверните в штадив, доложите положение…
— Да с чего вы взяли, что я поеду, товарищ подполковник?
Это решение пришло к Сергееву как-то неожиданно, быстро, как вспышка света, но он с радостью осознал, что оно будет самое верное.
Исаков круто обернулся к нему, уставясь долгим немигающим взглядом, и Сергеев подумал, что глаза у подполковника в этот момент очень похожи на птичьи — такие же круглые, невыразительные, а сам он даже жалок, несмотря на «шпалы» в петлицах.
— Вот как. Ну что ж, распорядитесь, вызывайте кого нужно, не возражаю. Будете писать донесение, укажите, что штаб остался без командиров! — Исаков вдруг доверительно дотронулся до раненой руки Сергеева: — А сможете? Не подведете? Мне ведь без вас, голубчик, никак… — На губах его появилась улыбка, более похожая на гримасу виноватого человека, но он тут же прогнал ее со своего лица. — Я вам очень буду обязан…
Словно боясь, что может растрогаться и тем проявит простые бесхитростные чувства, которых придется потом стыдиться, Исаков стремительно покинул палатку.
«В сущности, слабый, безвольный человек, — подумал о нем Сергеев, чувствуя, как с души спадает какая-то тяжесть. — Растерялся, всего боится… Однако кого же взять писарем?»
В данный момент писарь, толковый писарь, который мог бы не только исполнить под диктовку донесение, но и вычертить схему, нанести на карту обстановку, был для Сергеева более важен, чем иной помначштаба. Для проверки в батальоны он может послать любого незанятого командира, а за переписку не усадишь — обидится.
Прежние писари отлично знали свое дело, почти самостоятельно вели переписку, собирали в подразделениях сведения по боевому и численному составу, вели отчетность, свободно владели формой приказов, приказаний, распоряжений, а форме в штабной практике отводится не последнее место. Командирам, по сути, оставалось, только подписывать донесения, сводки, рапорты, приказы… Недаром ходила притча, что в мирное время полком командуют писари, а не командир, потому что они лучше знают положение дел, лучше знают людей, кто на что способен…
На память пришла ночь перед войной, в лагерях. Сергеев тогда одурел от работы и попросил часового полить воды на голову. А ведь тот парень говорил, что он художник и умеет чертить. Вот только жив ли он?
Сергеев взялся за телефон. Он не мог припомнить ни фамилии, ни внешности этого бойца, тогда не думалось, что это может пригодиться, и теперь надеялся, что в батальоне подскажут. Должны же они знать своих людей…
Так решилась судьба Крутова. Его прямо из боя вызвали в штаб полка. Он помог дойти до эвакопункта ослабевшему Кракбаеву, донес его винтовку, пожелал ему выздоровления и с тяжелым сердцем подался в штаб.
Сколько народу гибнет! Раненых везут на подводах, ведут под руки, некоторые идут сами, а вот убитых никто не подбирает, они лежат там, где скончались. В тылу народу ходит много больше, чем находится на передовой, никто не бережется, все надеются на авось, а в результате попадают под осколки мин и снарядов. Как-то бы надо не так. А как? Крутов не мог понять, в чем тут дело: в слабой ли организованности или в чем другом. Просто при виде убитых, при виде крови, которой льется так много, у него всякий раз больно сжималось сердце: неделя боев, а в полку не остается и половины людей. Эдак и воевать скоро будет некому!
Он знал, что многим из тех, кто снует в Толутино и обратно, делать там нечего, что гонит их туда не боевая необходимость, а любопытство, желание поживиться трофеями — едой, выпивкой, барахлишком, какой-нибудь диковинкой, вроде завинчивающейся пластмассовой коробочки из-под масла, в которой удобно носить махорку, или зажигалки. Люди почему-то так падки до всего чужого. Ну, достать автомат — это понятно, всякому лестно: убил фрица, забрал оружие. Это не каждому удается. Но рисковать жизнью из-за какой-то фляжки или масленки глупо. И все-таки многие лезут, а враг этим пользуется, бьет…
Посреди этих грустных размышлений пришло воспоминание об Иринке: как давно нет от нее вестей! С тех пор как вышли из укрепрайона, почта не работает, ни написать кому, ни ответ получить. В любой момент может убить, ранить, а она и знать не будет. Пошлет письмо, может, мысленно наговорит ему самых хороших слов, а его уже не будет в живых. Страшно даже думать об этом…
Он попытался представить ее лицо, но черты почему-то всплывали словно в тумане, и сердце тревожилось не по ней. Где-то глубоко, будто присосавшись, оставалась другая боль. В эти дни все чувства притупились: не думается ни о любви, ни о прежней жизни. Сейчас, как и у всех в эту трудную осень, когда смерть так широко шагает по земле, сердце занято другим — там накрепко поселилась тревога за судьбу Родины. Россию надо спасать! В этой короткой фразе все — остальное второстепенно. Вот почему непростительно расточительство людских жизней ни для командиров, ни для самых бойцов, которые играют с опасностью…
— Где ты так долго болтался? — сердито спросил Сергеев. — Вызвали, так надо бегом.
Сергеев был раздражен, к тому же его донимала боль, и он ходил по палатке, баюкал руку. И без того длинное лицо осунулось, под глазами залегли темные полукружья, на щеках, скулах, подбородке желтые пятна озноба перемежаются с бледной синевой.
Зазуммерил телефон, Сергеев схватил трубку: «Да, слушаю!» Минуты полторы слушал, потом закричал:
— Да у вас голова есть? Видите что надо, так делайте! Не ищите нянек, решайте сами… — Он бросил трубку, поморщился: — Ах, черт… — и стал раскачивать руку. — Приучили каждый шаг согласовывать, а теперь хоть за руку води. Ну ладно, подходи, Крутов, садись. Будешь с этого дня работать в штабе. Видишь какое дело — один остался. Бери бумагу, пиши: «Противник силами 161 пд обороняет Некрасово…» Учти, первым пунктом всегда надо указывать, что делает противник, а уж потом о своих войсках, — поучал он Крутова. — Запоминай…
— Там у него с десяток танков подошло, — сказал Крутов.
— Мы же указываем: контратака проводилась силой до батальона с танками…
— Эти в бою не участвовали. Когда бой шел, они на шоссе перед Некрасовкой стояли.
— Откуда знаешь? Видел?
— Видел. Мы от них метрах в трехстах за изгородью лежали. С пулеметом…
— Тогда давай, пиши, — согласился Сергеев. — Штабник должен все видеть, все замечать. На то он и штабник…
В отдельных местах Сергеев излагал Крутову только суть дела, предоставляя ему возможность формулировать мысль своими словами. Для контроля он нет-нет да заглядывал ему через плечо.
Крутов писал: «3 сб при поддержке артиллерии отразил вражескую контратаку. Убито до 100 немцев…»
— Стоп! Откуда тебе известно, что это были немцы? А может, итальянцы или финны? Пиши: до ста гитлеровцев… Военный язык не терпит неопределенности, двоякого толкования. — И, без перехода, неожиданно: — Тупицина знаешь?
— Так точно, знаю! — ответил Крутов.
— Тебе придется с ним работать. Он, как и ты, начинает, с него командирских забот хватит. Поэтому не жди, когда тебя ткнут носом, сам заботься, чтобы все донесения в срок, вникай в дело. Война, брат, не смотрит на звание, с любого спрашивает…
Во второй половине дня к Сергееву привели пленных. Сначала одного, хмурого рослого гитлеровца с нашивками ефрейтора: нашли, прятался в подвале дома.
Сергеев владел немецким неважно, поэтому допрос вел старший лейтенант Макаров. Ему не удалось отстоять летчика, и теперь он надеялся, что этот случайный «язык» кое-что расскажет. Руки ефрейтора были связаны за спиной, он горбился, изредка пошевеливая мускулами плеч. На все вопросы Макарова он не издал ни звука, смотрел отчужденно куда-то в сторону, будто перед ним никого не было. Лишь изредка облизывал пересохшие губы.
— Да что он, глухой, что ли? — спросил Сергеев, которому начинала надоедать эта волынка. — Может, ты не так формулируешь фразу? Кто ты? Какого полка? — спросил он гитлеровца.
Тот поднял на него глаза, посмотрел и отвернул взгляд в сторону.
— Видите, он просто не желает отвечать, — сказал Макаров. — Он все понимает, а говорить не хочет. Заядлый фашист…
— Дерьмо он собачье, а не фашист! — Сергеев сгреб его за грудки, тряхнул так, что у гитлеровца болтанулась голова. — Попался в плен да еще говорить не хочет, выкобенивается. Вот прикажу расстрелять, тогда узнаешь… Уведи его, — приказал он Макарову. — Все равно он ни черта не знает, с утра в подвале сидел… Пусть в разведотделе с ним разбираются.
Второй пленный оказался сговорчивей. На вопросы отвечал четко, каждый раз вытягиваясь перед Сергеевым. Крутову было странно видеть, как он прижимает руки ладонями к ляжкам, отставляя локти в сторону. Ну и стойка! Из показаний пленного, также по его солдатской книжке Сергеев сделал заключение, что в Некрасове сосредоточен полк сто шестьдесят первой пехотной дивизии, что они получили задачу выбить русских из Толутино освободить дорогу на Калинин, и, если не сделали этого сегодня, надо ждать, что повторят попытки на другой день.
Глава восьмая
Пятая батарея переходила на новые огневые позиции вечером двадцать пятого октября. В темноте подошли упряжки, пристегнули орудия, зарядные ящики, и артиллеристы оставили опушку леса. В ранней осенней темени чернел по сторонам от дороги лес, и едва ли кто из рядовых знал, куда переходят и зачем. Да об этом никто и не задумывался: служба на батарее такова, что мало когда приходится видеть противника, по которому стреляют.