Следующий акт жатвы, который должен был состояться через несколько дней, был не так прост.
– Я хочу, чтобы вы охотились на меня с арбалетом, – сказал человек из Брю-Сити. – С рассвета до заката, в лесу возле моего дома.
– А если мне не удастся вас подстрелить? – спросила Ситра.
– Тогда на закате я сам выйду из леса, и вы сможете прервать мою жизнь, – ответил человек. – Но если мне удастся продержаться весь день, моя семья получит не один, а два года иммунитета.
Жнец Анастасия склонила голову в суровом согласии – этот жест она переняла у Жнеца Кюри.
Был определен периметр, за который жертва не имела права выходить. И, как и в прошлый раз, Жнец Константин со своей свитой осуществлял мониторинг местности, намереваясь предотвратить явление нежеланных гостей и их возможные враждебные действия.
Этот человек думал, что составит проблему для Жнеца Анастасии. Куда там! Ей хватило часа, чтобы выследить его и уложить метким выстрелом в самое сердце. Одна стальная стрела – и готово. И без всяких мучений, как всегда обстояло дело у Жнеца Анастасии. Человек был мертв еще до того, как грохнулся оземь. И, хотя дня он не продержался, его семье Жнец Анастасия подарила два года иммунитета. Конечно, на конклаве ей попадет, но на это можно не обращать внимания.
На всем протяжении охоты тайные враги Жнеца Анастасии никак не проявили себя.
– Облегчение, а не разочарование, вот что ты должна чувствовать, – сказала ей Жнец Кюри вечером того же дня. – Вероятно, их единственной целью являюсь я, так что можешь успокоиться.
Сама же Мари успокоиться не могла, и совсем не потому, что, вероятно, была единственной целью планировавших покушение.
– Я боюсь, что дело даже не в войне против нас с тобой лично, – сказала она. – Все гораздо хуже. Наступили мрачные времена. Слишком много жестокости. Как хорошо и просто все обстояло в прошлом, когда жнецам нечего было бояться, кроме лезвия собственной совести. Теперь враг завелся внутри нас.
Ситра не могла не согласиться с тем, что говорила Мари. Нападение на них было небольшим стежком в гораздо более широком полотне, которое, во всей его полноте, нельзя было рассмотреть с той точки, в которой они находились. Ситра не могла избавиться от ощущения, что за горизонтом их видения находится и угрожает им нечто огромное и непостижимое.
– Я вошел в контакт.
Агент Трэкслер приподнял брови.
– Вот как? Рассказывайте, Грейсон.
– Прошу вас, не называйте меня этим именем. Зовите меня Слейдом. Так для меня проще.
– Хорошо, Слейд, – пожал плечами Трэкслер. – Что за контакт?
До сегодняшнего дня еженедельные встречи с агентом Нимбуса были скучны и малоинтересны. Грейсон докладывал, насколько хорошо он входит в роль Слейда Моста и как умело внедряется в местную субкультуру фриков.
– Не так уж они и плохи, – говорил он Трэкслеру. – В большинстве своем.
На что Трэкслер отвечал:
– Да. Я понял, что, несмотря на сложившееся о них общее мнение, фрики безвредны. В большинстве своем.
Забавно, но Грейсона тянуло именно к тем, кто не был так уж безвреден. Точнее – к той. К Лилии.
– Есть один человек, – сказал он Трэкслеру, – который предложил мне работу. Деталей я не знаю, но уверен, что все это – нарушение законов, установленных «Гипероблаком». Думаю, там есть целая группа, орудующая в слепой зоне.
Трэкслер не делал записей. Никогда. Но всегда слушал очень внимательно.
– Зона не является слепой, если там есть некто, кто наблюдает, – сказал Трэкслер. – У этого человека есть имя?
Грейсон колебался.
– Я еще не выяснил, – солгал он. – Но гораздо более важны те люди, которых она знает.
– Она? – вновь приподнял брови Трэкслер, и Грейсон молча выругал себя.
Он изо всех сил пытался скрыть все, что касается Лилии, даже ее пол. Но теперь он выдал ее, и ничего с этим уже не сделаешь.
– Да, – кивнул он. – Я думаю, она связана с настоящими «невидимками», но я с ними еще не встречался. Нам следует беспокоиться именно о них, а не о ней.
– Я взял это на заметку, – сказал Трэкслер. – А пока тебе следует по максимуму влезть в эту ситуацию.
– Я так и делаю, – сказал Грейсон.
Трэкслер посмотрел ему в глаза.
– Еще глубже.
Грейсон заметил: когда он был с Лилией, он не думал ни о Трэкслере, ни о своей миссии. Он думал только о Лилии. Вне всякого сомнения, она была вовлечена в разные темные делишки, причем это были не игрушки, как у большинства фриков, а вполне реальные преступления. Лилия знала, как избежать камер «Гипероблака», и учила этому Грейсона.
– Узнай «Гипероблако» обо всем, что я сделала, оно бы меня переселило, как и тебя, – сказала она. – А еще перенастроило бы мои наночастицы, чтобы я думала только о хорошем. Да еще и память бы заменило. То есть вылечило бы. Но я не хочу лечиться. Я хочу быть хуже последнего из фриков. Совсем плохой. Честно!
Грейсон никогда не оценивал «Гипероблако» с позиции законченного фрика. Право ли оно, когда пытается изменить человека изнутри? Должны ли люди, в чьей душе поселилось зло, иметь право жить по законам «Гипероблака»? Относится ли к таким людям Лилия? Является ли она носителем зла? Грейсон обнаружил, что у него в голове нет ответов на эти вопросы.
– А как ты, Слейд? – спросила она. – Хочешь быть плохим?
Девяносто девять процентов времени он знал ответ на этот вопрос. Но когда она обнимала его, когда все его тело, счастливое ее присутствием, готово было кричать от восторга, ясный и чистый кристалл его совести мутнел, и он громко отвечал: да!
Третий акт жатвы, который должна была провести Жнец Анастасия, оказался самым сложным. Его объектом являлся актер, носивший громкое имя сэр Олбин Олдрич. Титул «сэр» был фиктивным – поскольку уже давно никто никого не производил в рыцари, – но придавал звучности имени актера, воспитанного в классической традиции. Ситра узнала о профессии сэра Олбина, когда делала свой выбор, и подозревала, что актер и умереть захочет театрально, что она с большой радостью готова была ему предоставить. Но его просьба изумила даже Анастасию.
– Я хочу закончить жизнь в спектакле по «Юлию Цезарю» Шекспира, где я буду играть заглавную роль, – сказал он.
Получилось так, что на следующий день после того, как Жнец Анастасия выбрала актера для жатвы, его театральная труппа бросила шоу, которое они репетировали, и начала готовиться к единственному представлению великой трагедии из эпохи смертных.
– Пьеса почти ничего не значит для наших времен, ваша честь, – объяснял сэр Олбин Ситре. – Но если Цезарь не просто притворится умершим, а будет подвергнут жатве и взаправду умрет – тогда ставшая свидетелем его смерти публика запомнит трагедию, как это было в эпоху смертных.
Когда Ситра рассказала об этом плане Жнецу Константину, тот рассердился.
– Ни в коем случае! – воскликнул он. – Мало ли кто окажется в зале!
– Вот именно! – сказала Ситра. – Все, кто будет присутствовать на представлении, это либо служащие театра, либо зрители, заранее купившие билеты. А это означает, что каждого можно проверить накануне спектакля. И вы будете знать, находятся ли в зале те, кто там быть не должен.
– Придется удвоить контингент тайных агентов, – покачал головой Константин. – А Ксенократу это не понравится.
– Зато понравится, если мы поймаем преступников, – сказала Ситра, и с этим Жнец Константин не согласиться не смог.
– Если дело выгорит, – сказал он, – я дам понять Высокому Лезвию, что инициатива была полностью вашей. Если мы проиграем и ваше существование прервется, вина ляжет на вас, и только на вас.
– Ничего, переживу, – усмехнулась Ситра.
– Увы! – покачал головой Константин. – Очень сомнительно.
– Есть работа, – сказала Лилия Грейсону. – Как раз такая, какую ты искал. Это, конечно, не с водопада свалиться на плоту, но шум будет такой, что запомнится всем и надолго.
– У меня была автомобильная камера, а не плот, – поправил он Лилию. – А что за работа?
Осторожность и любопытство удачно уживались в нем. Он хорошо вжился в новые обстоятельства. Днем он терся среди фриков, ночи проводил с Лилией. Она казалась ему самой природой – дикой и необузданной, какой была природа лишь в старые времена. Похожа на ураган, сметающий все на своем пути, пока «Гипероблако» ищет способ утихомирить его и лишить разрушительной силы. А иногда Лилия напоминала Грейсону землетрясение (правда, и с землетрясениями «Гипероблако» умело справляться, перераспределяя силы напряжения земной коры и превращая один мощный толчок в тысячи мелких содроганий). В общем, Грейсон никогда не сталкивался с более красноречивым воплощением неприрученного естества; и то, что Лилия в своих делах и привычках переходила все возможные границы, Грейсон с радостью терпел, ибо с недавних пор терпимость стала его главным свойством. Изменит ли его личность работа, о которой говорит Лилия? Агент Трэкслер предложил ему «углубиться». Теперь Грейсон находился так глубоко, что не знал, захочется ли ему когда-нибудь вынырнуть.
– Мы с тобой хорошенько тряхнем эту жизнь, Слейд, – сказала Лилия. – Пометим наш мир, как это делают звери, и оставим после себя запах, который не исчезнет никогда.
– Идет, – отозвался Грейсон. – Но все-таки делать-то что нужно?
Лилия улыбнулась. Но не так, как обычно. Теперь к озорству в ее улыбке примешалось еще кое-что – нечто более соблазнительное и одновременно устрашающее.
– Прикончим парочку жнецов.
Главной моей заботой всегда было обеспечение личной безопасности и благополучия каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка. Я всегда под рукой, всегда готово удовлетворить их нужды – как физические, так и эмоциональные, – и одновременно всегда пребываю достаточно далеко, чтобы не мешать их свободе. Я – сетка безопасности, позволяющая им свободно парить в небесах.
Такова моя ежедневная, ежечасная забота. Груз подобной заботы способен утомить кого угодно, но усталость – это не для меня. Конечно, я понимаю, что это такое, но пережить это я не в состоянии. И это мне нравится – если бы я было способно утомляться, я не смогло бы присутствовать в этом мире постоянно и повсеместно.