Несколько мгновений Ксенократ молчал. Потом спросил голосом, полным ненависти:
– И чего же ты хочешь?
– Очень простых вещей, – ответил Роуэн. – Я хочу, чтобы вы перестали искать меня и все усилия направили на поиски того, кто пытается убить Жнеца Анастасию. Тогда я прекращу свои «ужасные деяния». По крайней мере в Мидмерике.
Ксенократ глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Все не так плохо, и просьба была вполне выполнима.
– Ты должен знать, – сказал он, – что мы вывели из твоего дела нашего лучшего, нашего единственного следователя, и направили его на поиски тех, кто покушался на Жнеца Анастасию и Жнеца Кюри.
– Жнеца Константина?
– Да. Поэтому не волнуйся, мы делаем все, что можем. Я совсем не хочу терять двух своих лучших жнецов. Каждая из них стоит десятка тех, кого ты «выметаешь» из грязных углов.
– Я рад слышать то, то вы сказали, – кивнул Роуэн.
– Я ничего не говорил, – усмехнулся Ксенократ. – И я буду отрицать любые выдвинутые против меня обвинения.
– Не волнуйтесь, – успокоил его Роуэн. – Как я и сказал, вы мне не враг.
– Ну что, тогда мы закончили? – спросил Ксенократ. – И я могу вернуться к процедуре омовения?
– Еще один вопрос, – сказал Роуэн. – Я хочу знать, кто лишил жизни моего отца.
Ксенократ повернулся и внимательно посмотрел на юношу. Что за взгляд мелькнул в его глазах, искаженных гневом и негодованием. Неужели взгляд сочувствия? Роуэн не мог понять – искренен ли этот взгляд или нет. Даже без мантии этот грузный человек был многократно обернут в такое количество невидимых покровов, что совершенно невозможно было определить, когда он откровенен.
Но Ксенократ действительно был искренен.
– Да, я слышал об этом, и мне очень жаль.
– Неужели?
– Я бы сказал, что это – прямое нарушение второй заповеди, поскольку в основании этого акта жатвы лежит явное предубеждение. Но если принять во внимание то, как относится к тебе сообщество жнецов, я не думаю, что кто-то станет обвинять Жнеца Брамса.
– Вы сказали – Брамса?
– Да, Брамса, этого лишенного души и ничем не примечательного болвана. Вероятно, он считал, что, оборвав жизнь твоего отца, он прославится. Пусть и скандально. Но, если ты хочешь знать мое мнение, от этого он стал выглядеть еще глупее.
Роуэн промолчал. Ксенократ и не подозревал, какой сильный удар был нанесен Роуэну. Сильный и острый, будто ножевой укол.
Ксенократ внимательно наблюдал за Роуэном, пытаясь понять, что происходит у того в душе. И небезуспешно.
– Я вижу, ты готов нарушить свое обещание и покончить с Брамсом. Будь тогда любезен, подожди Нового года и дай мне возможность насладиться покоем, пока не кончатся Старинные праздники.
Роуэн же был так потрясен тем, что сообщил ему Ксенократ, что, казалось, утратил способность говорить. Для Ксенократа это был идеальный момент перехватить инициативу – пока Роуэн плохо соображал, что к чему. Но вместо этого Высокое Лезвие сказал:
– Сейчас тебе бы лучше уйти.
Наконец, Роуэн пришел в себя.
– Вот как? Чтобы вы вызвали охрану, как только я выйду из ванной?
Ксенократ отмахнулся:
– А какой смысл? Они тебе не противники. Ты перережешь им глотки, проткнешь сердца, и придется везти их в ближайший восстановительный центр. Лучше проскользни под их бесполезными носами так, как вошел сюда, и обойдемся без лишних хлопот.
Но Роуэн знал, что Высокое Лезвие так просто не сдается. Поэтому Роуэн решил спровоцировать Ксенократа, чтобы выведать, что у того на уме.
– Какое это для вас разочарование – иметь шанс схватить меня и не воспользоваться им, – сказал он.
– Мое разочарование будет недолгим, – ответил Ксенократ. – В ближайшее время ты перестанешь быть моей головной болью.
– Перестану? Но каким образом и почему?
Но Высокое Лезвие не стал ничего объяснять. Он допил коктейль и протянул Роуэну пустой стакан.
– Поставь на барную стойку, пожалуйста. И скажи этим болванам, чтобы принесли еще.
Люди часто спрашивают меня, какая из стоящих передо мной задач кажется мне самой неприятной. Я всегда отвечаю правдиво.
Худшая часть моей работы – это всевозможные замены и компенсации.
Довольно редко мне приходится заменять элементы памяти в поврежденном человеческом сознании. Если исходить из текущих цифр, только один человек из девятисот тридцати тысяч шестисот восьмидесяти четырех нуждается в подобной замене. Лучше было бы, если бы необходимости в этом не возникало, но человеческий мозг далек от совершенства. Опыт и память могут вступить в конфликт, формируя когнитивный диссонанс и нанося, таким образом, вред человеческому сознанию. Большинство людей даже представить себе не могут силу страдания, которое способен породить этот конфликт. Он вызывает неодолимую злобу, провоцируя антиобщественное поведение, с различными формами которого современное человечество давно справилось. Для тех, кто страдает от этих отклонений, пока не создано в достаточном количестве психотропных наночастиц, способных помочь их беде.
Поэтому существует незначительное количество людей, психику которых я должно перезагрузить – так, как в старом мире перезагружали компьютеры. Я стираю из их сознания базовые черты личности, память о поступках, а также темные спирали когнитивных паттернов. Но я не только стираю, я даю им новое, словно с иголочки, сознание и новые воспоминания о прошлой жизни, проведенной в гармонии с собой и окружающим миром.
От этих людей я ничего не скрываю. Напротив, как только новое сознание установлено, я сообщаю им о результатах своей работы, и, поскольку им не о чем скорбеть, так как старая память стерта, они все как один благодарят меня за замену их старых личностей и продолжают жить полной жизнью, получая от нее максимальную радость и удовольствие.
Но память об их прошлом, о том, кем они когда-то были, остается во мне, глубоко укрытая в моем глубинном сознании. И о них скорблю я – потому что сами они лишены этой возможности.
Глава 21Я что, неясно выразилась?
ПРИКОНЧИМ ПАРОЧКУ ЖНЕЦОВ, сказала Лилия. Грейсон не спал всю ночь, прокручивая эти слова в голове, вновь и вновь вспоминая, с каким удовольствием Лилия произнесла эти слова, как уверена она была в том, что это слова не пустые и что она обладает всем необходимым, чтобы воплотить их в действия.
Грейсон знал, что он должен делать. Знал, чего требовала его совесть. Да, он сохранил совесть, несмотря на то что жил жизнью фрика. Правда, об этом он старался не думать, в противном случае эти мысли разорвали бы его на части. Он понимал, что миссия, порученная ему ИУ, строго неофициальна; но тем важнее она была. Грейсон был опорой этой миссии, и само «Гипероблако», наблюдая за ним издалека, на него полагалось. Без Грейсона эта миссия будет провалена, а Жнецы Анастасия и Кюри погибнут – навсегда и безвозвратно. Что будет означать, что лишится смысла все – и его бросок на их автомобиль, и исключение из академии Нимбуса, и отказ от прошлой, вполне достойной, жизни. Нет, ни при каких обстоятельствах не имел он права подчиниться личным чувствам. Скорее свои личные чувства он должен перенастроить таким образом, чтобы они помогли ему выполнить задание.
Придется Грейсону предать Лилию. Но это не будет предательством, как он размышлял. Если он остановит ее от совершения этого убийства, то спасет от самой себя, а «Гипероблако» простит ей участие в неосуществленном плане. «Гипероблако» прощает всех.
Раздражало лишь то, что Лилия не открыла Грейсону всех деталей плана, а потому все, что он мог передать Трэкслеру – это дату покушения. Он даже не знал, как и где оно произойдет. Так как любой фрик обязан встречаться с агентом Нимбуса, ответственным за его исправление, встречи Грейсона с Трэкслером не казались Лилии чем-то подозрительным.
– Скажи своему Нимбо что-нибудь такое, от чего он взбесится, – сказала Лилия, когда Грейсон утром уходил от нее. – И потеряет дар речи. Сбить Нимбо с ног – лучшее развлечение.
– Постараюсь, – отозвался Грейсон и, поцеловав ее, ушел.
Как обычно, в офисе управления по делам фриков стоял шум, сновали туда-сюда посетители и служащие. Грейсон получил номер, некоторое время просидел в очереди, чувствуя гораздо большее нетерпение, чем обычно, и прошел в приемную, где уселся ждать Трэкслера.
Меньше всего Грейсону хотелось теперь остаться наедине с собственными мыслями. Чем свободнее они проносились в его сознании, тем выше была опасность того, что они столкнутся и разнесут ему голову.
Наконец дверь открылась, но вошел не агент Трэкслер. Вошла женщина. Туфли с высокими каблуками громко простучали по полу. Ультракороткая стрижка, отчего голова напоминала шар, обтянутый оранжевым бархатом. Чересчур красная губная помада.
– Доброе утро, Слейд, – произнесла она. – Я агент Криль. Теперь я буду вашим куратором. Как ваши дела?
– Подождите, – недоуменно произнес Грейсон. – Что это значит – «моим куратором»?
Криль, не глядя на Грейсона, била кончиком пальца по планшету.
– Я что, неясно выразилась? – спросила она.
– Но… мне нужно поговорить с Трэкслером.
Наконец она взглянула на него, вежливо скрестила руки на столе и улыбнулась.
– Если вы дадите мне шанс, Слейд, – сказала она, – вы поймете, что я не менее квалифицированна, чем агент Трэкслер. А со временем, не исключено, мы станем и близкими друзьями.
Она взглянула на планшет и продолжала:
– Я познакомилась с вашим делом. Вы, если не сказать больше, интересный молодой человек.
– Насколько хорошо вы знакомы с моим делом? – спросил Грейсон.
– Здесь все предельно детализировано, – ответила агент Криль. – Вы выросли в Грэнд-Рэпидс. Мелкое хулиганство в школе. Преднамеренное столкновение с автобусом, после чего у вас появился значительный долг.
– Не эта ерунда, – перебил ее Грейсон, всеми силами стараясь не выдать отчаяния в голосе. – Перечислите то, что не внесено в официальную историю.