Грейсон был, самое малое, ошеломлен.
– Тоновики? – переспросил он с ужасом. – Вы серьезно? Да они вырвут мне язык.
– Нет, они этого не сделают, – отозвалась Ситра. – Но они ненавидят жнецов, и я совершенно уверена, что они скорее расстанутся с собственной жизнью, чем выдадут тебя. Спроси там брата Маклауда. Скажи ему, что тебя прислала я.
– Но…
– Ты просил помощи, и я тебе ее предоставила, – сказала Ситра. – Дальше все делай сам.
Развернувшись, Ситра отправилась в гостиницу и прибыла туда как раз вовремя, чтобы успеть переодеться в свою мантию и наделить иммунитетом пребывающую в скорби семью актера, гениально сыгравшего накануне смерть Юлия Цезаря.
Я, «Гипероблако», есть само совершенство.
Это является истиной по определению, и нет никакой необходимости оспаривать данное утверждение, ибо это – факт. Тем не менее ежедневно я обязано принимать миллиарды решений и совершать миллиарды разнообразных действий. Некоторые из них ничтожны, как например, решение выключить свет в комнате, где никого нет – чтобы сэкономить электричество. А некоторые куда более масштабны, как в случае с организацией небольшого землетрясения с целью предотвращения большого. Но ни одно из этих решений не является идеальным. Свет я могло бы выключить чуть раньше, чтобы сэкономить чуть больше энергии, а землетрясение организовать баллом-двумя пониже, чтобы спасти все-таки упавшую на пол вазу ручной работы.
Я прихожу к выводу, что есть только два совершенных по сути своей деяния. Это – самые важные деяния, как я полагаю, но я запретило себе участие в них и оставило в компетенции человечества.
Это – создание жизни… и ее прерывание.
Глава 28То, что грядет
КАК И БОЛЬШИНСТВО МОНАСТЫРЕЙ, где укрывались тоновики, тот, куда явился Грейсон Толливер, был стилизован под старину гораздо более древнюю, чем реальный возраст здания и прилегающих построек. Перед Грейсоном возвышалось строение из красного кирпича, от фундамента до крыши увитое плющом. Но, поскольку стояла зима, плющ был голый, без листьев, и напоминал скорее паутину. Грейсон вошел и двинулся вдоль длинной колоннады, обрамленной решетками и обсаженной розовыми кустами. Должно быть, весной и летом здесь по-настоящему красиво. Но сейчас, зимой, все выглядело так же мрачно, как было на душе у Грейсона.
Первым человеком, которого увидел Грейсон, была женщина в халате из мешковины, которая улыбнулась ему и подняла руки ладонями вверх в знак приветствия.
– Мне нужно поговорить с братом Маклаудом, – сказал Грейсон, вспомнив последние слова, обращенные к нему Жнецом Анастасией.
– Вам следует испросить на то позволения викария Мендозы, – ответила женщина. – Я приглашу его.
И она отправилась во внутренние покои монастыря такой неторопливой прогулочной походкой, что Грейсону захотелось догнать ее и дать пару тычков в спину.
Когда же появился викарий Мендоза, было сразу видно, что он торопится.
– Я ищу у вас убежища, – сказал Грейсон, – и мне было велено найти брата Маклауда.
– Понимаю, – отозвался викарий таким тоном, словно просьбы подобного рода были для него обычным делом. Затем он проводил Грейсона в одно из зданий на территории монастыря. Помещение, в котором они оказались, было спальней.
На ночном столике возле постели горела свеча. Мендоза погасил ее.
– Располагайтесь, – сказал он. – Я скажу брату Маклауду, что вы его ждете.
После чего викарий вышел, закрыв дверь, но не заперев ее. Таким образом он дал Грейсону возможность не только остаться наедине с собственными мыслями, но и уйти – если он того пожелает.
Грейсон осмотрелся. Обстановка спартанская, никаких удобств, за исключением самого необходимого: кровать, стул и ночной столик. Стены голые, без украшений, кроме железного камертона над изголовьем. Двузубец, как они его называют. Символ их веры. В ящике ночного столика – комплект одежды из мешковины, а на полу – пара сандалий. Рядом с погашенной свечой – сборник гимнов в кожаном переплете, на котором вытеснено изображение того же камертона.
Обстановка самая что ни на есть мирная. Успокаивающая. Невыносимая.
В мире Грейсона Толливера не было никаких сколько-нибудь значащих событий; мир же Слейда Моста полнился самыми опасными крайностями. Теперь же перед ним открылся мир, где его сожрет смертная скука.
Ну что ж, по крайней мере, я все еще жив, подумал он. Хотя жизнь и не казалась ему подарком. Лилия погибла. Ей не заменили личность – ее просто подвергли жатве. Она перестала существовать и, несмотря на то что она втянула его в кошмар покушения на жнецов, душа Грейсона ныла и болела за нее. Он тосковал по дерзкому, вызывающему тону ее речи. Он привык и полюбил хаос ее существования. Теперь ему придется привыкать жить без нее, да и без самого себя. Ибо кем он был на самом деле?
Грейсон прилег на постель. Постель была, по крайней мере, удобна. А что, тоновики, как и чиновники из управления по делам фриков, тоже заставляют посетителей ждать? Это тоже своего рода политика?
Наконец он услышал скрип двери. Было далеко за полдень, и в неясном свете, струившемся из окна, Грейсон увидел человека, который, к его удивлению, оказался немногим старше его самого. Рука его была обмотана бинтами и закреплена перевязью на шее.
– Я брат Маклауд, – сказал человек. – Викарий сообщил мне, что ты нуждаешься в убежище. Ты попросил, чтобы пришел именно я.
– Мне посоветовал сделать это человек, которого я считаю другом.
– Могу я спросить, кто это?
– Боюсь, я не смогу ответить.
Обеспокоенность скользнула во взгляде Маклауда, но он подавил ее.
– Могу я, по крайней мере, посмотреть твои документы? – спросил он.
Грейсон колебался, не зная, что сказать, и, увидев это, Маклауд сказал:
– Не волнуйся. Неважно, кто ты и что сделал, мы не выдадим тебя Интерфейсу Управления.
– Я уверен, он уже знает, где я.
– Разумеется, – кивнул Маклауд. – Но здесь ты защищен законом о свободе вероисповедания, а потому «Гипероблако» не станет вмешиваться.
Грейсон сунул руку в карман и вытащил свое электронное удостоверение, на котором ярко горела красная буква «Ф».
– Фрик, – сказал Маклауд. – К нам приходит все больше и больше фриков. Ну что ж, Слейд, здесь это не имеет значения.
– Слейд – это не мое имя…
В глазах Маклауда застыл вопрос.
– Ты и об этом хотел поговорить?
– Да нет, не стоит, – покачал головой Грейсон.
– Так как же мы будем тебя звать?
– Грейсон. Грейсон Толливер.
– Отлично. Тогда будешь брат Толливер.
Ну что ж, отлично, брат Толливер.
– Что это у тебя на руке? – спросил Грейсон.
Брат Маклауд рассмеялся.
– Эта штука называется «гипс», – ответил он.
– Я тоже должен буду это носить?
Брат Маклауд покачал головой:
– Только если сломаешь руку.
– Не понял!
– Гипс способствует естественному заживлению костной ткани. Мы удалили из наших тел наночастицы, а руку мне сломала жнец.
– Вот как?
Грейсон усмехнулся, подозревая, что это была Жнец Анастасия.
Брат Маклауд не оценил усмешки и несколько помрачнел.
– Через десять минут вечернее интонирование. В ящике твоя одежда. Переоденься, а я подожду в коридоре.
– Я обязан туда идти? – спросил Грейсон, которому интонирование показалось не самым привлекательным занятием.
– Да, – ответил брат Маклауд. – Того, что грядет, нельзя избежать.
Интонирование проходило в часовне, и когда свечи были погашены, Грейсон мог лишь с большим трудом разглядеть ее убранство, несмотря на большие стрельчатые окна с витражами.
– Вы все делаете в темноте? – спросил он Маклауда.
– Глаза способны обмануть. К другим органам чувств мы относимся с гораздо большим почтением.
Сладкий аромат ладана с трудом перебивал тяжелый запах, доносившийся из какой-то лохани с грязной водой, стоящей у некоего подобия алтаря.
– Доисторическая грязь, – пояснил Маклауд. – Там собраны все болезни, против которых у нас выработался иммунитет.
Интонирование состояло в следующей последовательности действий: викарий деревянным молотком двенадцать раз ударял по массивному металлическому камертону, стоящему в центре часовни, а паства, общим числом около пятидесяти человек, подхватывала ноту. С каждым ударом вибрация усиливалась и достигала высшей точки, когда звучание если и не отдавалось болью, то кружило голову и заставляло терять ориентацию в пространстве и времени. Грейсон не открывал рта и не участвовал в общем пении.
После викарий произнес небольшую речь, проповедь, как назвал ее брат Маклауд. Разговор шел о странствиях в поисках Великого Камертона.
– То, что мы пока не обрели его, – говорил викарий, – не означает нашего поражения. Ибо сами поиски не менее ценны, чем обретение.
Паства, соглашаясь с речами проповедника, одобрительно загудела.
– Найдем ли мы его сегодня или завтра, – продолжал проповедник, – не имеет значения, как и то, нам ли доведется обрести нашу святыню или иной секте нашей конфессии. Важно то, что однажды мы услышим звук Великого Резонанса и будем спасены.
Затем, когда проповедь закончилась, тоновики встали и по очереди подошли к викарию. Каждый из присутствующих окунул палец в лохань с вонючей жидкостью, дотронулся до своего лба, а потом облизал палец. Грейсон, увидев это, почувствовал тошноту.
– Можешь пока не причащаться земной сути, – сказал брат Маклауд, и слова его прозвучали не очень убедительно.
– А потом? Может, и потом не стоит?
На что Маклауд ответил:
– Того, что грядет, не избежать.
Ночной ветер выл неистово и бросал мокрый снег с дождем в окно комнаты, куда вернулся Грейсон. «Гипероблако» могло оказывать влияние на погоду, но полностью изменить ее было не в состоянии. Или, точнее, предпочитало не делать этого. По крайней мере, если шторма или урагана никак было не избежать, «Гипероблако» устраивало их в более-менее удобное для людей время. Грейсон пытался убедить себя – «Гипероблако» льет ледяные слезы именно по нему. Но насколько это соответствовало истине? У «Гипероблака», помимо него, были миллиарды важных д