В Музее сообщества жнецов они осмотрели Палату Стойкого Сердца, о котором Анастасия слышала так много рассказов, но в реальное существование которого не очень-то верила. Сердце плавало в стеклянном цилиндре, подсоединенное к внешним устройствам с помощью вживленных электродов. Оно сокращалось в постоянном ритме, и звук его толчков усиливался, чтобы все, находящиеся в Палате, могли его слышать.
– Мы говорим: Стоя жива, потому что у нее есть сердце, – сказала гид. – Это сердце – самый древний из всех живых организмов на Земле. Оно начало биться еще в эпоху смертных, ближе к началу двадцать первого века, было использовано в первых экспериментах по достижению бессмертия и с тех пор не останавливалось.
– А чье это сердце? – спросила Анастасия.
Гид изобразила недоумение; видно было, что такой вопрос ей до этого не задавали.
– Не знаю, – ответила она. – Какой-то случайный объект исследования, я полагаю. Эпоха смертных была временем варваров. В двадцать первом веке любого могли похитить на улице с целью проведения экспериментов.
Но сенсацией экскурсии для Анастасии стал Подвал Реликвий Прошлого и Грядущего. Для широкой публики это помещение было закрыто, и даже жнецам, чтобы попасть сюда, требовалось разрешение либо Высокого Лезвия, либо Верховного Жнеца. Анастасия и Мари такое разрешение имели.
– Центральное помещение, – сказала гид, – было разработано по модели банковского сейфа эпохи смертных. По всем сторонам – толстые стальные плиты. Одна только дверь весит две тонны.
Они перешли во внутреннее помещение Подвала, и гид напомнила о запрете на съемку.
– Сообщество жнецов установило на сей счет строгие правила. За этими стенами содержимое подвала должно существовать лишь в памяти людей.
Внутреннее помещение было размером двадцать футов в поперечнике, и вдоль одной из его стен стояли золотые манекены, одетые в ветхие мантии жнецов. Одна мантия была из расшитого многоцветного шелка, другая – из голубого атласа, третья – из газовых серебряных кружев, и всего мантий было тринадцать. У Анастасии занялось дыхание. Она узнала все эти реликвии – о них она слышала еще на уроках истории.
– Это мантии Основателей? – спросила она.
Гид улыбнулась и, двигаясь вдоль манекенов, рукой указывала на каждую:
– Да Винчи, Ганди, Сапфо, Кинг, Лао-Цзы, Леннон, Клеопатра, Поухатан, Джефферсон, Гершвин, Елизавета, Конфуций и, конечно, Верховное Лезвие Прометей. Мантии всех Основателей.
Анастасия с удовлетворением отметила, что все женщины в этом ряду обозначались одним именем, как и она.
Экспозиция произвела впечатление даже на Жнеца Кюри.
– Дух захватывает от самого факта присутствия здесь, – сказала она.
Анастасия была так увлечена рассматриванием мантий великих жнецов, что не сразу заметила то, что располагалось по трем оставшимся стенам Подвала.
Камни! Ряд за рядом. Комната сияла всеми цветами спектра, преломленными через грани драгоценных камней. Это были камни, украшавшие кольца жнецов – одинакового размера и формы, с темной глубиной в середине.
– Эти камни были созданы Основателями, и здесь они хранятся в целях безопасности, – объяснила гид. – Никто не знает, как они были созданы, а технология, увы, утрачена. Но беспокоиться нет нужды – здесь хранится более четырехсот тысяч камней.
Неужели нам могут потребоваться еще четыреста тысяч жнецов? – подумала Ситра.
– Кто-нибудь знает, почему они так выглядят? – спросила она.
– Я уверена, что про это знали сами Основатели, – весело ответила гид и тут ж попыталась отвлечь экскурсантов фактами о запорных устройствах Подвала.
В завершение дня они отправились в Оперный театр Стои послушать «Аиду». Никто не угрожал им полным уничтожением, никто из соседей по партеру, с другой стороны, не раболепствовал. Большинство зрителей составляли жнецы, приехавшие в Стою либо по делам, либо в отпуск, а потому передвигаться по залу и фойе было совсем непросто, учитывая монументальность и объемы собравшихся в театре мантий.
Музыка была сочно-мелодраматической, и она сразу же вернула Анастасию назад, к тем временам, когда она впервые встретила Роуэна. Их свел жнец Фарадей. Тогда тоже давали Верди. Ситра и предположить не могла, что Фарадей предложит ей стать его ученицей, хотя у Роуэна, относительно себя самого, такие предположения были. Или хотя бы подозрения.
Сюжет оперы был прост: запретная любовь, связавшая египетского военачальника и страстную красавицу, приведшая обоих к безвременной кончине. Так много историй из эпохи смертных заканчивалось смертью! Похоже, смертные были более всего озабочены фактом конечности своего бытия. Хотя музыка была хороша.
– Ты готова к завтрашнему расследованию? – спросила Мари, когда они после спектакля спускались по лестнице Оперного театра.
– Я готова защищать наше дело, – отозвалась Анастасия, специально подчеркнув, что дело было их общим. – Хотя не уверена, что готова принять все возможные результаты.
– Возможно, что результаты расследования окажутся не в нашу пользу. Но ведь не исключено, что именно я выиграла голосование.
– Скоро, вероятно, узнаем.
– Так или иначе, – сказала Мари, – но это великая ноша. Признаюсь, должность Высокого Лезвия Мидмерики – совсем не то, о чем я мечтаю. В юности – да, может быть. Когда я размахивала своим кинжалом направо и налево, подвергая жатве раздутых от самомнения правителей. Но не теперь.
– Когда Жнец Фарадей брал меня и Роуэна в ученики, он сказал: только тот, кто не мечтает о должности, по-настоящему заслуживает ее.
Мари улыбнулась, но в улыбке ее сквозила печаль.
– Мы – вечные заложники собственной мудрости, – сказала она.
Но вскоре улыбка исчезла с ее лица.
– Ты должна понять, – сказала она Анастасии, – что, если я стану Высоким Лезвием, то во имя сообщества жнецов я должна буду разыскать Роуэна и судить его.
– Если это будет ваш суд, я соглашусь с его приговором, – отозвалась Анастасия.
– Да, выбор для нас всегда непрост, – покачала головой Мари. – Но иначе и быть не может.
Анастасия посмотрела на океан, который на всем пространстве до самого горизонта играл солнечными бликами. Никогда она не чувствовала себя столь далекой от самой себя. Никогда она не чувствовала себя так далеко от Роуэна. Так далеко, что не взялась бы и считать тысячи миль, разделявшие их.
Потому что не разделяли их никакие тысячи миль.
Роуэн был заперт недалеко от Оперного театра, в снятом Жнецом Брамсом доме, в меблированном подвальном помещении с иллюминаторами, выходящими на подводные пейзажи.
– Тебя разместили гораздо лучше, чем ты того заслуживаешь, – сказал Годдард, когда они приехали рано утром. – Завтра я выдам тебя Верховным Жнецам и, с их позволения, подвергну жатве с той же жестокостью, с какой ты отделил голову от моего тела.
– В Стое жатва запрещена, – напомнил ему Роуэн.
– Я уверен, – усмехнулся Годдард, – что для тебя сделают исключение.
Когда он ушел, Роуэн, оставшись в одиночестве, принялся подводить итоги своей жизни.
Детство его было ничем не примечательным, да он и не рвался делать какую-либо карьеру, стараясь оставаться в тени. Правда, считался неплохим другом. Бывал на высоте, когда речь шла о вещах, которые он считал правильными – даже если это была полная глупость, как чаще всего и случалось (иначе разве он попал бы сюда, в этот подвал?).
Роуэн не был готов покинуть этот мир, но после того как на протяжении последних месяцев он так много раз умирал, он уже не боялся того, что могла принести с собой вечность. У него не было цели пережить Годдарда, но, если тот останется в этом мире, он, Роуэн, предпочитает прекратить свое существование. Тогда он избавит себя от ужаса наблюдать за тем, во что превратится мир, ставший жертвой уродливых идей обезглавленного им жнеца. Но не увидеть напоследок Ситру – это сделает смерть гораздо более мучительной.
Но ведь он увидит ее! Ситра приедет на расследование. Он увидит ее, а она будет наблюдать, как Годдард подвергнет его жатве. Конечно, это входит в планы Годдарда – сделать ее свидетелем, ранить ее душу, разрушить и растоптать. Но она выдержит. Досточтимый Жнец Анастасия гораздо сильнее, чем думает Годдард. А это испытание сделает ее еще сильнее.
Роуэн решил: перед самой кончиной он подмигнет и улыбнется Ситре. В смысле: Годдард может убить меня, но внушить мне страх и сделать мне больно он не в состоянии. И это будет последняя память о нем в ее душе. Его холодное, пренебрежительное отношение к смерти.
Лишить Годдарда возможности насладиться страхом жертвы – это больше, чем просто выжить.
Когда я взяло на себя функции управления делами человечества и учредило мирное мировое правительство, по ряду позиций мне пришлось принять непростые решения. В целях сохранения общего умственного здоровья я решило убрать столицы мира из списка мест, наиболее привлекательных для человека.
Такие места, как, например, мериканский округ Колумбия.
Я не стало разрушать этот некогда важнейший город, ибо это было бы деянием жестоким и бессердечным. Вместо этого я позволило ему обрести новый статус – ничем не примечательного, обычного городка. Сделало я это, просто перестав обращать на него особое внимание.
В глубокой древности цивилизации, пережившие упадок и разрушение, оставляли после себя руины, со временем сливавшиеся с окружающим их ландшафтом. Через многие тысячелетия археологи открывали эти руины, наделяя их почти мистическими свойствами. Но как быть с институтами и учреждениями цивилизации, которая не подверглась разрушению, а эволюционировала, пережив собственные границы? Все эти здания, как символы устаревших представлений, обязаны утратить свою власть над людьми, если эволюция все-таки должна восторжествовать.
Поэтому Вашингтон, Москва, Пекин и все прочие подобные места, бывшие символом власти в эпоху смертных, стали жертвой моего безразличия – так, словно их и не существует. Тем не менее, я слежу за ними и, если кому-то из жителей этих мест понадобится моя помощь, я всегда под рукой. Но – и только. Поддержание жизни и больше ничего – вот моя политика относительно таких мест.