Я сделал шаг вперёд, встал рядом с Алексеем. Честно говоря, я не знал, что лучше всего будет сделать. Драться? Бежать? Метка молчала, но я чувствовал — это оно, то, о чём говорила Нурия. Азар. Он близко. Я подумал о Нине Семёновне, о её дрожащих руках, о её старом чайном сервизе. Не отдам старушку этим уродам. Но как их остановить?
Я сжал кулаки, глядя на дымчатые лица и огненные глаза. И тогда Алексей шагнул вперёд, а его серповидный значок внезапно ярко засветился, — чего я никак не мог представить. Как и все вокруг.
Глава 16. Долг
Золотистый знак блеснул и Алексей вновь мне подмигнул. В этот миг меня словно пронзило разрядом электрического тока. Я ненадолго провалился в прошлое.
Жара. Пыльный ангар. Солнце лупит так, что кажется, кожа вот-вот зашипит. Я, худой, как швабра, таскаю цинки с патронами. Руки дрожат, пот заливает глаза. Камок мокрый, липнет к спине, а в сухом горле ощущение проглоченного песка. Цинки тяжёлые, углы впиваются в ладони, и я уже начинаю думать: «Не выдержу, свалюсь. Ещё немного, и свалюсь. Ну и плевать». Вокруг — лязг металла, рёв грузовика, крики сержанта где-то недалеко: «Шевелись, салабоны!»
Я ставлю ящик, вытираю лоб, и в это время кто-то хлопает меня по плечу.
Оборачиваюсь — парень, крепкий, загорелый, с такой жизнерадостной улыбкой, от которой сразу хочется жить. Глаза живые, синие, в них черти пляшут.
— Не тушуйся, братишка, — говорит он, подхватывая сразу два соседних цинка, будто они легче пуховой подушки. — Давай помогу, а то ты тут сгоришь.
Я пялюсь на него, как баран. Видел ли я его раньше? Такая же зелень, как я, но держится, будто тут родился.
— Ты кто? — бурчу, хватая свой ящик.
— Лёха, — отвечает он, шагая рядом. — Алексей Викторович, если хочешь официально. А ты?
— Стас, — выдавливаю, пытаясь не отставать.
— Ну, Стас, давай, держи темп. А то сержант нас обоих закопает.
Я киваю, хотя в голове одна мысль: «Почему он такой бодрый?». Цинк уже не кажется таким неподъёмным, и я даже ухмыляюсь в ответ, когда Лёха подмигивает, будто мы знакомы лет сто. Пыль скрипит под берцами, запах бензина от крокодила (так у нас в части называли 157й ЗИЛ) лезет в нос, но я шагаю, и в груди шевелится необъяснимое тепло. Будто теперь я не один тут против всех этих тягот и лишений.
Казарма встречает духотой. Пахнет мылом, мастикой и старыми матрасами. Лампы гудят, свет тусклый, тени ползают по крашеным стенам. Я сижу на табурете, вытираю шею полотенцем, когда слышу шум у входа. Миша, пацанёнок с большими глазами удивлённого щенка, стоит в углу, прижавшись к стене. Над ним — двое старослужащих. Коля, длинный, с кривым носом, роется в Мишкиной посылке, вытаскивает пару банок тушёнки. Дима, бритоголовый, лыбится, как кот над сметаной, и тычет Мишу в плечо.
— Чё, малой, мамка вкусняшки прислала? — тянет Коля, встряхивая банку.
— А поделиться с дедушками забыл? Вытряхивай всё, мы выберем свой процент.
— Это… моё, — мямлит Миша, и голос у него откровенно дрожит.
— Твоё? — Дима ржёт, толкает его посильнее. — Тут всё вокруг наше, понял?
Я стискиваю зубы. Миша и так еле держится, а эти гады его морально добивают. В груди начинает просыпаться ярость. Я встаю, хотя знаю, что мне попадёт вместе с ним по полной.
— Эй, — говорю, шагая к месту делёжки. Голос сел, но я не останавливаюсь.
— Не троньте пацана.
Коля поворачивается, смотрит на меня прищуренными глазами.
— Чё сказал, салага? Мне не показалось? — цедит он. — Хочешь, чтобы и тебе прилетело?
Дима хмыкает, делает шаг ко мне. Я уже сжимаю кулаки, мысленно готовясь к драке, но тут за спиной раздаются уверенные шаги. Это Лёха. Он встаёт рядом, плечом к плечу со мной, и смотрит на Колю прямо в упор, не отводя взгляда.
— Попробуй, — говорит Лёха, голосом спокойным и жёстким. — Только медленно, чтобы я успел среагировать.
Коля моргает — не ожидал такой наглости. Дима топчется, но лыбиться перестаёт. Миша смотрит на нас своими круглыми, теперь от удивления, глазами.
— Вы чё, серьёзно? — тянет Коля, но в голосе уже не та наглость. — Два духа тянут против нас?
— Хочешь проверить прямо сейчас? — отвечает Лёха вопросом на вопрос и уголок его рта дёргается в улыбке. — Или кишка тонка?
Я стою, сердце колотится, но стоящий рядом Леха излучает такую уверенность, что и я невольно ею заражаюсь. Коля оглядывается на Диму, тот пожимает плечами, и они отходят, бормоча что-то про «ещё разберёмся». Миша выдыхает, шепчет «спасибо» и убегает к своей койке.
— Зачем ты вписался? — спрашиваю я Лёху, когда мы отходим. — Они же нас после отбоя уроют.
Он ухмыляется, хлопает меня по спине.
— Бросать своих — не по мне, Стас. Запомни: мы или вместе, или никак.
Я киваю и в груди приятно теплеет. Половицы скрипят, лампы гудят, а я думаю: «С таким, как Лёха, я это времечко переживу».
Ночью казарма затихает. Храп, шорохи, кто-то кашляет во сне. Мы с Лёхой стоим у открытого окна в умывальнике, прохлада пахнет соснами. Он достаёт сигарету — одну на двоих, чиркает спичкой. Пламя на секунду освещает его лицо: скулы острые, глаза блестят, губы разбиты в вечерней драке. Он затягивается, передаёт мне. Дым горчит, но успокаивает.
— Зачем ты вообще за меня вписался? — спрашиваю я, выдыхая дым. — Мы ж едва знакомы.
Лёха смотрит на звёзды, улыбается мягко, не как днём.
— А зачем ты за Мишу полез? — отвечает он. — Видел же, что влетит.
— Ну… не знаю. Жалко пацана. Они его совсем затравили.
— Вот и я так, — говорит он. — Жалко тебя было на разгрузке днём. И в казарме. Ты упрямый, Стас, но один долго не протянешь.
Я хмыкаю, затягиваясь. Сигарета тлеет, пепел падает на подоконник.
— А ты, значит, теперь мой нянь? — шучу я, но внутри что-то щёлкает. Будто он прав.
— Не нянь, — смеётся Лёха тихо. — Почти брат. Если свалишься, я тебя пинать не буду. Подниму.
— А если ты свалишься? — спрашиваю, глядя на него.
Он щурится, как кот, и тушит сигарету о подоконник.
— Тогда ты меня поднимешь. Договорились?
— Договорились, — отвечаю я и мы жмём руки. Его ладонь тёплая, крепкая, и я впервые за эти недели чувствую, что не один.
Звёзды блестят, дым растворяется в ночи, а я думаю: «Лёха — тот парень, с кем можно пройти через все испытания».
Это была самая первая встреча, когда я познакомился с Алексеем. А последняя началась далеко не так радужно.*** Ночь. Московский двор. Я иду к своему подъезду, фонарь мигает, асфальт блестит после дождя. В кармане звякают ключи, в голове — мысли о завтрашнем утреннем рейсе в Новосиб. Холодный воздух пахнет сыростью, где-то мяукает кошка. И вдруг — стон. Тихий, но такой, что волосы встают дыбом. Я замираю, оглядываюсь. Кусты у подъезда чуть шевелятся, и я слышу его снова — хриплый, будто кто-то задыхается.
— Эй, кто там? — тяну слегка дрожащим голосом.
Ответа нет, только шорох. Шагаю к кустам, сердце колотится, как мотор. Раздвигаю ветки — и чуть не падаю. Лёха. Алексей. Лежит, скорчившись, рука прижата к боку, куртка рваная, вся в порезах, тёмная от крови. Лицо бледное, как мел, глаза полузакрыты, дышит часто. Крови вокруг него натекло уже приличную лужу.
— Лёха! — ору я, падая на колени. — Что с тобой? Кто это сделал?
Он морщится, пытается сесть, но неудачно, оседает обратно.
— Стас… — хрипит он. — Не ори… Услышат.
— Да плевать! — я хватаю телефон, пальцы дрожат. — Скорую вызываю, ты же истекаешь кровью!
— Никаких больниц, — цедит он, хватая меня за руку. Его пальцы ледяные, но хватка железная. — Никаких ментов. Просто… помоги быстро уйти.
Я смотрю на него, как на психа. Кровь пропитала его рубашку насквозь в нескольких местах, а он про «уйти».
— Куда уйти, Лёха? Ты еле живой! Давай в квартиру ко мне, я Лене скажу, промоем, перевяжем…
— Нет, — обрывает он, глаза блестят, как у зверя. — Так только тебя подставлю. И её. Не надо.
Я стискиваю зубы. Фонарь мигает, тени в такт ему то появляются, то исчезают, и мне кажется, что за углом кто-то стоит. Лёха прав — если это действительно криминал, лучше не светиться. Но бросить его? Да никогда в жизни.
— Ладно, — говорю я, вытирая со лба пот. — Есть идея. Рейс в Новосиб. Поеду сейчас, а не утром. Ты со мной.
Он смотрит на меня, будто проверяет, не шучу ли. Потом кивает, слабо, но твёрдо.
— Давай, брат, — шепчет он, сжав зубы от боли. — Только быстро.
Я бегу в подъезд, ноги гудят, лампочка в коридоре трещит. В квартире пахнет борщом, Лена сидит на диване, в халате, смотрит какое—то шоу по телеку.
— Ты чего так рано? — удивлённо бросает она, не отрываясь от экрана.
— Срочняк по срокам, — вру я, хватая собранную с утра сумку. — Надо ехать прямо сейчас.
— Сейчас? — она хмурится, встаёт. — Стас, ты серьёзно? Я ужин приготовила!
— Лен, правда, надо, — отрезаю я, закидывая в сумку аптечку. — Может вернуться получится раньше.
Она фыркает, но молчит. Я чувствую её взгляд в спину, но времени совсем нет. Спускаюсь, тащу Лёху к своей фуре. Он тяжёлый, ноги волочатся, кровь пачкает мне куртку. Укладываю его на спальное место в кабине. Всё вокруг пахнет солярой и кожей, стёкла слегка запотели. Я лезу в аптечку, бинтую его раны, как умею. Йод воняет, Лёха шипит сквозь сжатые зубы, но не жалуется.
— Держись, брат, — бормочу, заводя движок. — Довезу тебя, не сдохнешь.
Фары режут ночь, трасса стелется вперёд, гул шин убаюкивает. Я стараюсь быстро не гнать, еду аккуратно, чтобы Лёху не растрясло.
Дни на трассе, как обычно, сливаются в одно целое. Я останавливаюсь на заправках, беру кофе, консервы, хлеб. Кабина пропиталась запахом бинтов, лекарств и немытого тела. Лёха лежит, дышит всё ещё хрипло, но глаза уже открывает чаще. Я кормлю его, как ребёнка: разминаю тушёнку, подношу ложку ко рту, чередуя с картофельным пюре.