Я пробежал уже половину реки, когда немец открыл неистовый огонь. Я задыхался, но поддал. Главное, до берега добежать. Я не морпех, воды не люблю.
Оглянулся. Мои штрафники бежали широкой белой лавой. Как пикинёры – с шестами наперевес. Трассеры впивались в бегущих, опрокидывали людей на лёд. Водяные столбы, оседая, смывали людей в полыньи. Штрафники не стреляли. Зато наш берег свирепствовал – били из всего, что есть, по вспышкам на западном берегу.
– Быстрее! Быстрее! – шептал я сам себе.
Вот и набережная. Гранитная. Встал к ней спиной, быстро разобрал санки. Пару гранат наверх, после разрывов – туда же полегчавший ящик, потом сам.
Наконец! Бой! Тут я уже не как баран на скотобойне. Тут и я могу ответить!
ДТ в упор – отличная вещь! Гранаты и ДТ – чистый результат! Набережная очищена. Наверх начали вылезать очумевшие штрафники. Пора из штурмовика превращаться в ротного.
– Ты, ты и ты! Вон ящик с гранатами! А вон пулемётная точка. Ты в центре, ты справа, ты слева. Вперёд! Все! Подавляющий огонь!
Люди подбегали. Кто-то мокрый с головы до ног – окунулся или накрыло водяным столбом. Многие потеряли оружие, большинство – очумевшие. Каждого встряхнуть, дать спирта глотнуть, привести в чувство, подбодрить, направить. А это много беготни и крика.
Говорят, ночной бой – очень сложный. Я пока не знаю ни одного простого боя. Но вот то, что управлять им сложно, это точно. Где мои, где немец, не поймёшь. Через час наши порядки так перемешались, что кое-где пришлось отбиваться от врага, стоя лицом к реке. Как я управлял боем? Бегал и орал. Как ещё? Как только находил не сильно занятого бойца, направлял его туда, где жарче, придав ему боевой решимости волшебным пенделем.
Нас было две сотни. Сколько перешло на западный берег? Кто ж считал? Но! Мы смогли не только очистить набережную, но и захватить целый квартал. На этом наше наступление на запад остановилось. До утра наступали наверх и вниз. Воевали не по горизонтали, а по вертикали, отбивая этажи и подвалы.
Руины столицы (1942 г.) Батальоны просят огня
Ничего бы у нас не вышло, если бы не старлей Федя – корректировщик. Он наводил огонь дивизионной артиллерии. Что нас сильно выручало. Оказалось, что следующие сутки все пушки дивизии работали только на нас.
К рассвету стал подводить итоги: захвачен плацдарм полкилометра в ширину и двести метров в глубину. Три здания и руины ещё десятка. Несколько хороших подвалов. Уничтожено больше сотни солдат противника, захвачено много оружия, боеприпасов. Отдал приказ закрепиться. О чём и сообщил «Оке» – комдиву.
– Держись, Медведь, – прошипела трубка, – сейчас они тебя выдавливать будут.
Это понятно. А народу у меня осталось – кот наплакал. Кстати, где он?
Создать сплошной линии обороны не получится, создали очаги сопротивления – группа человек в пять-семь с пулемётом занимает удобную для обороны позицию. В пределах огневого контакта – следующее гнездо. Позади них ещё одно.
В захваченных зданиях разместил гарнизоны, тут же начавшие баррикадироваться.
До рассвета под обстрелом отправили на тот берег раненых, подвезли боеприпасов и сухпая. Нам передали два ПТР с патронами. У меня нашлись и спецы, попавшие в «шурочку» из бронебойщиков.
Лихорадочно закреплялись. НП себе я оборудовал в самом близком к реке здании, с разрушенным бомбой правым крылом. Тут был мощный подвал. В нем организовали склад, перевязочную и «последний рубеж обороны». Здесь же моя группа: промокший насквозь Кот, Иван, Брасень с двумя своими братками, Прохор, связисты и наводчик-корректировщик. В резерве десяток бойцов с двумя трофейными пулемётами. Это моя группа оперативного реагирования.
В правом здании, по версии корректировщика, «путейский» гарнизон в четырнадцать человек при четырёх пулемётах под командованием сорокалетнего бывшего бригадира-железнодорожника. Как он удивился, когда я спросил, сколько лет он в пути:
– Откуда знаешь?
– Походка. Ты лет пятнадцать щебень и шпалы топтал.
– Двадцать пять. Бригадир пути. С началом войны призвался на восстановительный поезд, попал в окружение, в плен, бежал, вышел к своим – теперь здесь.
У меня он стал взводным. Теперь руководил обороной правого дома.
В левом – восемнадцать человек при пяти пулемётах: два «максима», два ДП и один МГ. Во главе – бывший ротный старшина Школьник, за пьянку и рукоприкладство к собственному ездовому угодивший ко мне. У меня он тоже взводный. Третий взвод, самый крупный – почти пятьдесят человек, раскидан по всему плацдарму. Командует бывший старший сержант, после гибели ротного давший пулемётной роте приказ на отход. Людей спас, сам здесь. А не надо было пулемёты и миномёт бросать! Вывел бы – глазки бы и прикрыли, что без приказа – приказ просто не дошёл. А за потерю пулемётов спрашивают всегда строго. Где их брать-то новые? Тульский оружейный завод больше не выпускает оружие. Обустраивается где-нибудь в Ижевске. Когда он даст стране вал? К осени?
– В укрытие! – заорал я и сам сбежал в подвал. Мины стали рваться на нашем плацдарме, дивизионные пушки ударили по позициям миномётных батарей, по дивизионным – немецкие пушки, по ним – наша корпусная артиллерия, а к огневым корпусных пушек вылетели «лапотники». Земля заходила ходуном от сотрясений мощных взрывов.
– Они нас с землёй перемешают! – закричал один из подручных Брасеня, но тут же от мощного удара в ухо отлетел к стене.
– Будь мужиком, сдохни достойно, – рявкнул ему бледный Брасень, растирая отбитый кулак.
Самое для меня противное на войне – обстрелы и бомбёжки. Сидишь, трясёшься и гадаешь – твой, не твой. Хуже нет. И ничего сделать не можешь. Это надо пережить. А время при этом так медленно тянется!
Кажется, стихает. Побрёл к выходу.
– К бою!
Немцы полезли сразу со всех сторон. Нас поддерживали огнём с восточного берега, иначе бы не удержались – немцы, как тараканы, кишели в развалинах, упорно лезли на нас. Их поддерживали две самоходки. Эрзацы, наверное, не «штуги» – силуэт высокий, пушка длинная, корпус открытый сверху и сзади. Самоходки вперёд не лезли, издалека долбили, но потом отошли – когда наши накрыли их по наводке старлея Феди. Взрывы легли рядом, я видел. Следующий залп одну бы точно сжёг, но самоходчики не стали рисковать – попятились и скрылись. Они ещё не раз обстреливали нас, но Федя был начеку, и позже одну из самоходок уничтожили прямым попаданием. Вторая больше не показывалась.
Атаку отбили, нас опять обстреляли, фрицы опять полезли. Мы их опять положили, они нас опять обстреляли. И так несколько раз. С каждым разом они ближе и ближе, а нас всё меньше и меньше.
– Ну, что, командир, удержимся? – проорал мне в лицо Брасень, скалясь. Он бегал с опергруппой отгонять фрицев от «школы» – левого дома. На лбу у Брасеня белая полоса чистой кожи, всё остальное лицо в грязи от кирпично-цементной пыли.
– Если они ничего нового не придумают, удержимся!
А они придумали – нанесли мощный удар пехотой меж «школой» и «путейским», прямо на «берлогу» – на мой КП. Взвод сержанта-пулемётчика лёг почти полностью. Отбились гранатами, а потом в рукопашку. Немцев секли с флангов гарнизоны, оставившие первые этажи. Враг усеял трупами весь плацдарм.
Но и это было ещё не всё. Они ударили вдоль набережной, несмотря на плотный огонь с восточного берега, отрезали нас от берега и друг от друга. Мы оказались изолированы в трёх зданиях, но и немцы залегли и попрятались. Пат. Ни мы не можем головы поднять, ни они.
– Только бы они штурмовики не прислали!
Немцы бегут? Сглазил!
– Все вниз! В подвал! Бегом! Воздух!
И этот противный вой сирен! Ненавижу. Бах! Бах-бах! Ба-бах! С потолка сыпется мусор, пыль, летят куски штукатурки. Неужели нас накрыло?! А если выход завалило?! Вот что такое паника.
– А-а-а!!!
Бах! Бу-бух!!!
И звенящая тишина.
– Рота! Встать! Перекличка!
Слышу, как будто в уши ваты напихал, но слышу. Пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать! Отозвались даже раненые.
– За мной!
Протискиваюсь в выход – завалило до пояса. Нашего здания больше нет. Стоят клыки полуобвалившихся стен, всё тонет в пыли.
– Цепью! В атаку! Ура!
Бегу в сплошной пыли туда, где был «путейский». Натыкаюсь на бредущего бойца. Наш! Живой, оглушен.
– Прохор!
Дальше пошли оглушенные немцы. Стреляю, прислонив ствол пулемёта к серой груди немца. Кровь брызгает в лицо. Ребята лупят прикладами.
«Путейский» похож на «берлогу» – обломки стен. Левого крыла здания нет, но есть большая воронка. Уцелели перекрытия правой части здания. Там уже сверкает пулемёт. Ему-то видно, он выше пылевого облака.
Бежим к «школе». Её нет. Бомба легла точно. Пробила все перекрытия, взорвалась в подвале. Никто не выживет. Тут, на обломках, встречаем немцев. Вернее, обрушиваемся на них, как селевой поток. А они-то думали, что всё – позиция взята. В короткой, но яростной схватке почти уничтожаем их. Не многие смогли отойти.
Приказываю собрать трофеи и отходить. Тут не удержаться.
Пыль осела. Увидел солнце. Уже клонится к закату. Нет, комдив, не удержусь я. Некем удерживать.
– Брасень!
– Тут!
– Путеец там держится. Подкинь ему хавчика, воды и боеприпасов.
– Есть!
Брасень стал чёток по-военному. Без этих своих блатных закидонов.
– Выставить боевое охранение. Занять оборону!
Спустился в подвал. Прохор, похудевший, почерневший, повернулся ко мне. Я обратился к раненым:
– Если враг пойдёт в атаку, мы не удержимся. Некем удерживаться. Подумайте, что они с вами сделают. Кто сможет стрелять, предлагаю подороже продать свои жизни.
Все, кто был в сознании, подняли руки. Кто мог идти, сам шёл, неходячих отнесли на позиции.
Вернулся Брасень.
– Что там?
– Пять человек. Все ранены. Три пулемёта. Все лежат на гранатах.
– Гвозди бы из таких людей делать! Брасень, раздай спирт, что остался. Это, ребята, и есть наш последний и решительный бой! Для меня честь узнать вас, воевать рядом с вами!