– Ох, и влип ты, Витя! Ох, и влип! И мы все. Куманёк твой в командировке загнулся уже на второй день. Из граника прямо в окно его кабинета саданули. Этот, с номером, его человек. Его тело уже нашли. Тела этих двоих, что за твоей женой присматривали, тоже нашли. Сын моего друга, которого ты покалечил, а потом его добили, приставил их к ней. Он был краем уха в теме. Как про её медкомиссию узнал, подстраховался. Не был он ни придурком, ни психом, так, придуривался. Да не смотри на меня так, не знаю, было меж ними или нет, я свечку не держал. С его стороны был интерес, с её… Она же у нас видная была. Бог им судья. И тебе. И мне. Мы с его отцом как два осла, дон кихоты, блин, пытались этих мразей в город не пустить. Как видишь, ничего не вышло. Они её оперировали прямо в реанимационной горбольницы. Органы прямым рейсом ушли в Израиль. А тебя как торпеду снарядили. Одноразовый убийца. Отвлекающий манёвр. И со своей задачей ты справился блестяще. Такой ил со дна поднял, что вся крупная рыба незаметно ушла. Но зато привлёк к делу так много глаз, что тут работает аж две пары зачистки. Одну ты имел возможность рассмотреть. Лишние жертвы неизбежны.
– Я сожалею.
– Уже поздно. Всем нам. Они теперь зачищают следы. Прощай. Не удивляйся, если я зарежусь случайно безопасной бритвой.
– Я не знал.
– И я не знал. И что с этим делать, не знаю. Генералы мои из столицы уже не на моей стороне. Я от них получил прямое указание из тебя рядить козла отпущения и концы зачищать. Я был нерасторопен, потому зачищают меня. Давай рассказывай всё на камеру, заканчивай эту историю. Жене своей там привет передавай. Если я успею первым, так и быть, я передам.
Мы крепко пожали друг другу руки.
Через день он застрелил из табельного именного пистолета жену, младшего сына (старший учился в другом городе), собаку, поднялся на крышу своего девятиэтажного дома, встав на край, спиной к улице, выстрелил себе в рот и упал под окна своей квартиры – жил он в ведомственной квартире на первом этаже.
Такова была официальная версия.
Это мне рассказал тот самый хозяин холдинга, гаражи которого я охранял и сына которого я искалечил. Он сидел напротив меня в допросной.
– Я не убивал вашего сына.
– Я знаю. Его убил его охранник. Зря ты его отвязал. Это не важно. Ты всего лишь торпеда.
– Я сожалею. Простите.
– Бог простит.
Мы помолчали. О чём говорить? Я всё сказал, спросить, зачем он здесь, не решался. Решил своими глазами меня увидеть?
– Когда я звонил вам, вы мне обещали, что я труп. Ваше обещание в силе?
Он смотрел на меня выжидательно, потом ответил:
– Зачем?
– Они меня держали в палатах с туберкулёзниками. Открытая форма. Я сгнию заживо. Я им нужен для суда. Видно, фарс будет. Прошу о милосердии.
Он ещё некоторое время смотрел на меня в упор, потом встал, сказал:
– Посмотрим. Если не утону в собственном унитазе.
И ушёл.
Он пьяным уснул за рулём. Влетел в столб. Умер на руках врачей «скорой».
Потом был суд. Судилище. А адвоката мне дали, что стал лепить из меня народного героя, мстителя. По следствию, сын хозяина холдинга убил мою жену, я убил его – вот и всё. Отец парня с горя напился и разбился. Вскрылась его многолетняя дружба с полковником милиции, боясь позора, тот тоже покончил с собой, прихватив семью, чтоб не скучно было.
Я отказался от этого адвоката – я не герой. Я дурак. Дурачина-простофиля. Дали другого – старого, опытного, но давно и безнадёжно пропитого. А вот к нему нареканий нет – сработал четко и очень грамотно. Насколько это было возможно.
В зале суда я видел мать покалеченного мной парня, своих родных, мать, отца, сестру, тещу с тестем. И сына. Он не слушал суда. Не понимал, о чём говорили. Он не отрывал от меня взгляда, и глаза его кричали: «Ты обещал! Ты обещал вернуться! Ты обещал, что всё будет нормально!»
Я не сдержал никаких обещаний. Я сделал настолько всё плохо, насколько было возможно. Я не мог смотреть сыну в глаза.
В зале суда были и ещё глаза, что искали моего взгляда. Перевалочная база. Ну вот на хрена они-то припёрлись?
До зачитывания приговора суд доведён не был. Как известно, суд – дело долгое. Не одного дня дело. Бывает, не одного года. И хотя моё дело двигалось галопом, люди хозяина холдинга успели раньше.
Однажды вечером дверь камеры (меня, как опасного, стали держать в одиночном изоляторе, но только после установления заражения тубиком) скрипнула, открылась, впустив двоих синих от наколок личностей. Я сразу всё понял. Торпеды. Такие же, как и я.
И был благодарен их инициатору.
Я встал, сделал шаг им навстречу, остановился, заложив руки за спину. Мужчина должен принять смерть стоя, глядя прямо ей в глаза. Я кивнул своим убийцам, как хорошим знакомым, они сосредоточенно кивнули в ответ и нанесли удары заточками. Один в печень, другой в шею, вскрывая сонную артерию.
Последнее, что я видел – как лужа моей крови заливает бетонный пол.
Время собирать камни (1942 г.)
Темно. Больно. Опять. Я опять не умер. Опять! Где я?
– Где я?
– Не шуми, командир, – голос Кота. Капитана Матушкина. Семёна.
Я опять в прошлом. Я всё ещё на войне. Что за напасть! Кузьмин! Данилов! Вы категорически не желаете умирать!
– Где я?
– В подвале. Тихо. Тут немцы кругом.
– Кто ещё жив?
– Прохор, я, Ваня, Брасень и Федя. Больше никто.
– Раненые?
– Двое. Те, что тут лежали. Тяжелые. Было четверо. Прохор не смог всех…
– Тс-с…
– Да ладно. Те, что здесь, никогда об этом слова не скажут. Если бы не Прохор… Он нас всех спас.
– Как он?
– Спит. Как мёртвый. Даже не дышит. Пульс едва прощупывается.
– Транс.
– Ага. Ты спи, командир. Прохор велел всем спать.
– А немцы?
– Не полезут, если шуметь не будем. Я вход гранатой завалил. Тихо будем сидеть – не станут копать.
Я жив благодаря чуду. И чудо это носит имя Прохор. Я поблагодарил Бога, что он пересёк наши пути. И уснул.
Проснулся от шума. Стал шарить в поисках оружия.
– Давай, браток, тяни! Чуть осталось!
Свои. А что они шумят? Страх потеряли?
– Командир, – надо мной склонилось лицо.
– Прохор?
– Как себя чувствуешь?
– Живой.
– Ты прости, Виктор Иванович, не хватило мне сил тебя полностью залечить. Я всем только пули и осколки извлёк и кровь остановил. Больше не смог.
– Перестань, Прохор. Мы и так тебе жизнью обязаны. Что там происходит?
– Там наши. Утром нашли нас. Откапывают.
– А фрицы?
– Фрицы? Немцы, что ли? Ушли. Сами ушли.
– Странно.
– Я тут за ночь силёнок накопил. Давай, Виктор Иванович, на ноги тебя поднимать буду.
– Может, лучше тяжёлым поможешь?
– Им уже не нужна моя помощь. Один без ноги, другой располосован, но восстановится. В госпиталь они хотят. Кровью искупили. Ты тоже в госпиталь хочешь?
– Нет! Навалялся я по госпиталям! Давай! Только ты опять не истощайся.
– Хорошо. Сейчас перевязочку сделаем. Я полностью никому не залечивал. Всем кровью надо искупить. Одного меня пуля не берёт.
Где-то через час я выполз наружу. Солнечный свет ослепил. Прохор отвёл меня, едва ковыляющего, с болтающейся правой рукой, к горе кирпичных обломков, где на расстеленном брезенте сидели все выжившие, отказавшиеся от медсанбата: Кот, Иван, Брасень, Федя. Двоих отправили в тыл.
– Шестеро, – прохрипел я. – Из двух сотен.
– Восемь, – поправил меня Кот.
– Если бы не Прохор – никого, – тихо прошептал Федя.
Все грозно посмотрели на него.
– Знаю, знаю! – махнул он рукой, охнул, схватился за бок. – Будет сын, Прохором назову.
– А дочь?
– Не знаю. Мне кажется, после войны будут одни пацаны рождаться.
– Федь, а у тебя жена есть?
– Нет. Даже невесты теперь нет. Мы вместе в кружок радиолюбителей ходили. Я тут, а её немцы повесили.
– Как так?
– Она к партизанам с парашюта прыгнула. С рацией. Не одна, конечно. Много их было. Только немцы их нашли раньше партизан.
– Ты не переживай, Федя. После войны мужиков будет столько, что бабы сами в штаны лезть будут. Найдёшь себе другую.
– Такой больше нет.
– Другая будет.
– Брасень, отстань от человека. Сам-то любил когда?
– Любил, – зло сказал он.
– И что?
– Она меня мусорам и сдала.
– Да, не повезло. Не ту полюбил.
– Больше я такой ошибки не совершу. Любить кого-то – опасно.
– Это точно. Только вот зарекалась коза в огород ходить, – сказал с усмешкой Кот.
– А ты, краснопёрый, вообще заткнись!
– Браты, – прохрипел я, – оглянитесь.
Они стали озираться.
– В двух боях рота потеряла больше трёх сотен человек. Выжили только мы. В бою вы друг друга прикрывали, себя не жалея, а сейчас собачитесь. Не кажется вам, что всё, чем мы жили до этого, настолько мелко и ничтожно, презренно, что не стоит возвращаться туда?
Молчат, потупив взор.
– Пламя боя выжигает из человека всё лишнее, наносное, всю грязь и гниль. Не чувствуете разве, что вы стали другими? Чище, возвышеннее. Зачем опять в дерьмо ныряете?
А теперь глаза повытаращивали.
– Я понимаю, говно хоть и вонючее, но привычное и тёплое, а к вони привыкаешь и не чуешь. А вот на вершине горы – холодно, ветра дуют, неуютно. Хотя и чистота кристальная, и воздух опьяняюще свежий.
– Ты всегда так? – буркнул Брасень.
– Как?
– Скажешь красиво и умно, а я ощущаю себя помоями облитым.
– Это свежий ветер с вершины сдул вонь, и ты её обратно почувствовал. Не переживай, обратно принюхаешься, – опять усмехнулся Кот.
– А тебе не кажется, что ты слишком умный для простого надсмотрщика?
Брасень поражал своей проницательностью и меня, и Кота.