– Понял тебя, майор. Отводи людей к мосту. Постараюсь за ночь усилить тебя. Ты только выживи, Кузьмин.
– Я постараюсь.
Я отдал трубку связисту и сполз на дно окопа. Связист кинулся ко мне, но я помотал головой, и он начал сворачивать свою аппаратуру. Белея свежим бинтом на плече и подвязанной руке, подошёл начштаба.
– Отход, – бросил я ему. Он кивнул, качнулся, схватился за бруствер, выровнялся, пошёл. Мой начштаба сегодня ходил в рукопашную, когда немец прорвался до штаба, сжёг танк и получил зазубренный штык в плечо.
Я не ходил в атаку. От этого у меня случился жуткий депрессняк, но меня не пустили в бой. Моя роль свелась к функции флага – он есть, он нужен и важен, потерять его категорически неприемлемо, но он ничего не делает. Просто есть, просто существует. Моральный фактор. Пока есть я и флаг, есть полк. Вот такой расклад мне выдал начштаба и повёл штаб в штыки. А я сидел и держал противотанковую гранату в руках. Чтоб от меня нелюдям даже тела не досталось. Отбились мы. С Божьей помощью.
А моя (ну, как моя – совсем не моя) тактика действий штурмовых групп сработала. Мы сдержали превосходящие силы врага, нанесли ему существенный урон. Как и там, в той истории, что была только в моей голове. Эта тактика сложилась в Сталинграде, применялась при штурме Кёнигсберга и Берлина. Это у нас. А немцы подобную использовали всю войну. Особенно ярко это проявилось в боях немцев с янкесами. На нас, русских, она тоже срабатывала, но кривовато. Но до Сталинграда далеко, а мне надо было здесь и сейчас. Тут вопрос весь в исполнителях. И мои ребята не подкачали. Молодцы! Орлы! Всех наградим. Только основную массу – посмертно. Кадет ранен – искалечена нога, Мельник ранен – подбит в «Единороге», обгорел, в тыл отправлен, так и не приходя в сознание.
Воюю вслепую. Долгожданные гости
Я сидел на земле, привалившись к ещё теплой броне сожжённого «панцера», прямо на спине мёртвого немецкого танкиста. Отдыхал, ждал эвакуации. Что-то сил на пеший марш у меня не осталось. Вот и долгожданный рёв двигателя, лязг гуслей.
– Кто майор Кузьмин? – раздался зычный голос.
Опа! А что это за явление Христа народу? Кто это такой бодрый после такого боя? Стал вставать, но был прижат к земле мощной дланью Громозеки.
– Я майор Кузьмин, – донёсся голос с другой стороны сгоревшего танка. – Вы кто такие? Что делаете в расположении полка?
Опа-па! А это что за самозванец? И голос похож. Я стал трепыхаться, чтобы встать.
– Только не дури! – прошептал громовым шёпотом Громозека.
– Угу! Да пусти ты, пенёк ушастый!
Наконец мне удалось встать, и я увидел американский колесно-гусеничный бронетранспортёр с грубо закрашенной белой звездой. И десяток человек в форме НКВД около него, похожих на оловянных солдатиков – таких ладненьких, чистеньких против нас, обшмыганных боем.
А вот и самозванец – забинтованный по самое не балуйся, человек моей комплекции, но в комсоставской форме с майорскими знаками различия и в моей кожанке, шёл, ковыляя, к НКВД. А меня, после поджога, как одели в безликую форму без знаков различия, так и отвоевал сегодня. Авось проблем не возникло. Все и так слушались.
– А вот и гости, – прошептал Громозека, – долгожданные!
Ух ты, надо же! И где же наш Чекист? Прозевает так главное задание. Я достал из кармана гранату Ф-1, сжал в кулаке.
Самозванец подошёл к старшему «чекисту», вскинул руку к танкошлему, назвался ещё раз. Гость тоже представился:
– Лейтенант госбезопасности Савельев. Вам придётся проследовать с нами!
– Чё это вдруг? – удивился самозванец. Ого, он даже словечки мои использует! Полная аутентичность!
– Приказ! – ответил Савельев, протягивая бумагу.
А вот и Чекист нарисовался – прогуливался мимо. Типа прогуливался.
Самозванец взял бумагу, долго смотрел в неё забинтованным стрептоцидно-грязным лицом.
– Слышь, боец, сюда ходи! В темпе вальса, я сказал! Ты чё как на пляже? Ты в армии или как? Почему такой вид?
Это самозванец нашего Чекиста распекает. И словесные обороты настолько знакомые, что Громозека хмыкнул.
– Ну-ка, читай! – самозванец сунул под нос Чекисту бумагу.
Гости занервничали. А вокруг стали собираться бойцы полка, якобы привлечённые шумом.
– Слышь, Пенёк, а ведь главный не Савельев, – пихнул я Громозеку, прошептал.
– Да?
– Смотри на того лысого бычару. Видишь? Он главный.
Словно услышав нас, лысая башка здоровяка повернулась на нас.
– Фас!!! – заорал я.
Громозека стартанул, как болид F1, на этого лысого, а тот стал поднимать на нас ППД. А я уже в ярости! Метаю в него гранату, да так удачно! Точно в лоб угодил. А потом и Громозека подоспел, сбил его с ног, добавил в нос своим медным лбом.
Что там было дальше, не видел. Тем же приёмом, каким Громозека сбил лысого, меня снесла с ног наша докторша.
– Тихо, товарищ майор, а то зацепят! – выдохнула она мне в лицо.
– Девочка моя, а ты не с ними? – спросил я её.
– Нет, Виктор Иванович, я с вами. Ваша жизнь – моя работа.
– И кто же твой начальник?
– Вы. И Меркулов. И Сталин.
– Ну-ну, – ответил я ей.
– Эй, голубки! – донёсся до нас голос Чекиста. – Вставайте, ехать пора! Ну, ни стыда у людей, ни совести!
Голос был довольный и весёлый, значит, всё прошло гладко.
– Ща я кому-то зубы-то посчитаю! – выкрикнул я. – Гэбня кровавая! Пятьсот мильонов!
Встал, подал руку доктору, поднял, обнял, крепко прижав к себе.
– Собой закрывала? – спросил я её.
– Руки, товарищ майор! Вы ещё за прилюдное оскорбление не извинились.
– Ща! Ага! Шнурки поглажу, тогда сразу! Обиделась? Да на здоровье! На обиженных воду возят! Тьфу!
Я отпустил её, сплюнул, пошёл. Подошёл к бэтээру, погладил броню капота.
– Это я забираю. Будет моей лебединой колесницей.
– Тогда уж лодкой Харона, – кивнул Чекист.
Блин, уел меня. Я не знаю, что это значит. Увидев моё затруднение, докторша пояснила:
– На ней души умерших перевозят в царство мертвых.
– А, нехай так и будет! – махнул я рукой.
Повернулся к Чекисту:
– А давай их по-быстренькому допросим? Что-то давно я не едал человеческого мяса!
Чекист заржал в голос, махнул рукой:
– Да нам и самим там маловато будет. Голодными останемся.
Хороший он мужик, этот Чекист. На лету всё схватывает. Мне опять повезло на него? Или эти везения мне устраивает чья-то заботливая рука?
Ладно, всё это лирика, а она терпит. Позже. А война не терпит. Пора и ехать. Вот и остатки моего комендантского взвода погрузили пленных в пробитый в двух местах «Кирасир» и отчалили. И нам пора оставить эту истерзанную высотку, покинуть измочаленные сады и руины посёлка.
– Громозека, ко мне!
– А что не «к ноге!»? – спросил Громозека, открывая дверь ленд-лизовского бэтээра.
– Ну? Разберёшься?
– Да как два пальца обо… об асфальт! – И обратно нырнул в недра бэтээра.
– Мадам! – я протянул руку, чтобы помочь залезть доктору. Но она, фыркнув, сама влезла в бронекоробку.
– Он сказал: «Поехали!» и махнул рукой, – возвестил я, усаживаясь на обтянутое кожзаменителем сиденье.
– Это откуда? – спросил Громозека, запуская двигатель.
– От верблюда, товарищ Пеньков, от верблюда. Разбуди меня, как приедем, лады?
– Угум! Но-о, пошла, родимая!
Приплыли! Паника на переправе через Стикс
На переправе через реку мы застали панику. Народ ломился через мост, давя друг друга. Довольно неплохие укрепления предмостного плацдарма были брошены. Крики, стрельба, вой снарядов и взрывы. Эх-хе-хе! Опять то же самое. Ну почему люди не хотят жить головой, почему их судьбу решают их задницы?
– Стреляй! – приказал я докторше. А кому ещё? Громозека за управлением этой заокеанской колымаги, в бронерубке только мы вдвоём.
– Куда? – не поняла она сначала, а потом дошло: – Нет! Не заставляй меня!
– По паникёрам и предателям – огонь!
Крупнокалиберный американский пулемёт протянул струю огня от нашего бэтээра к давке на мосту, сметая тела людей в реку, разрывая их на части.
– Я вас, блядей! – орал я так, как ещё никогда не приходилось. – Всех тут положу! Паникёры сыкливые! Предатели позорные! Изменники подлые!
Я залез на крышу отделения управления, встал в полный рост. А стрелок пулемёта в голос ревела, потом бросила пулемёт, метнулась куда-то в угол, забилась там мышкой. Тяжело тебе? А мне, думаешь, легко? Это я, а не ты, я их расстрелял. Я. И от этого в груди стал расти вакуум. Но иначе никак! Эмпирическим путём установлено – иначе не работает. Этих, обезумевших от ужаса, превратившихся в скот по-другому не остановить. Не вернуть им способность мыслить. Только расстрел части паникёров прочищает мозги, возвращает им возможность думать. Не я это придумал. И не хочу этого делать, но как иначе?
А у них была возможность избежать подобной судьбы и избавить меня от этого бремени – сохранить рассудок и честь, встретить врага лицом, а не спиной.
– Стоять! Назад, сукины дети! В окопы, мрази! Зачинщиков ко мне! Быстро! – продолжал я орать.
Толпа отхлынула от моста. Твою дивизию, опять сработало! Ну почему их надо стрелять, чтобы они стали людьми, а не скотом безмозглым?
В толпе началось какое-то броуновское движение, из неё стали выталкивать ко мне совсем уж мерзостных субъектов.
– Арестовать! – орал я. – К обрыву их! Сформировать расстрельную команду!
Толпа их била, волокла к берегу, ставила в ряд. Грянул залп. Поставили ещё ряд, ещё раз грохнули.
– А теперь – в окопы! Вы понимаете, что вы натворили? Это же измена Родине, понимаете? Измена! Родине! Я надеюсь, сегодняшнего урока вам хватит, и в следующий раз вы сами разберётесь с паникёрами и падлами изменниками. Давай, мужики, занимайте окопы! Немец бит нами сегодня, но не добит! По местам!
Толпа стала таять в темноте. Я сполз по броне на горячий капот бэтээра. Руки Громозеки подхватили. Как ребёнка, он отнёс меня в броненутро ленд-лизовского аппарата.