“Надо спешить, — думал он и приказывал себе: — Вставай!… Вставай же!…” Но подняться не было сил. Так пролежал он несколько минут, потом решительным рывком поднялся на ноги.
— Может быть, другой пойдет? Вы устали, Камышев, — сказал лейтенант, отводя глаза.
— Нет, — упрямо мотнул головой торпедист. — Пойду я…
Просунув ногу в вырез шпигата, левой рукой вцепившись в скобу возле якорного клюза, Сергеи висит над водой, прижимаясь грудью к торпеде. Волны толкают его под бок, хлещут в затылок, в лицо. Ударник заело в резьбе, он не вывинчивается. Напрягая последние силы, сцепив зубы, Сергей тянет ключ на себя, но тот все время соскальзывает. Набежавшая сзади волна бьет Сергея в спину, и он, инстинктивно взмахнув рукой, сильно ударяет ключом по головке ударника.
Мозг пронзает страшная мысль: “Сейчас рванет!”
Ему кажется, он слышит звонкий щелчок спущенного бойка. Воображение мгновенно рисует картину — острое жало ударника, брошенное вперед туго скрученной пружиной, врезается в капсюль-детонатор.
Он инстинктивно поджимает ноги и сжимается в комок.
Сейчас взрыв!… Сейчас!…
Но взрыва нет.
Он чуть расслабляет мышцы. Тело его налито усталостью, дыхание стеснено, во рту сухо. Так велика потребность хоть на минуту прикрыть глаза, отключить сознание, волю! Он заставляет себя не думать об ударнике, приказывает успокоиться. Он знает: нужна передышка. Успокоятся нервы, руки снова станут сильными, ловкими, и дело пойдет. “Возьми себя в руки!” — приказывает он себе. И начинает считать, медленно выговаривая цифры побелевшими губами…
…Пять раз он бросался в ледяную воду и пять раз возвращался на палубу лодки, побежденный морем. И всякий раз, подходя к борту, думал: “Все! Больше не выдержу… Пусть идет другой… Я сделал все, что в человеческих силах…” Но чувство, более сильное, чем усталость и страх, не позволило ему произнести эти слова вслух.
И море покорилось.
Он вывернул ударники и сбросил их в воду. Коротко плеснуло море, навеки похоронив консервированную смерть в своей глубине. С помощью лейтенанта Сергей взобрался на палубу лодки. Две-три минуты стоял, не шевелясь, натужно дыша. Потом направился к мостику. Шел медленно, пошатываясь от усталости, с трудом переставляя прилипающие к палубе ноги. Шагавший сбоку лейтенант заглянул ему в лицо и — поразился. Камышев улыбался. Счастливая улыбка осветила лицо матроса; оно казалось необыкновенно красивым. Лейтенант хотел что-то сказать ему, даже раскрыл рот, но тревожный выкрик сигнальщика остановил его:
— Самолет противника справа двадцать! Летит на нас!…
Мостик и палуба “Щуки” опустели. Щелкнула крышка рубочного люка. Вода забурлила и расступилась под телом подлодки.
Спустя минуту там, где дрейфовал подводный корабль, море катило пустынные волны.
Сильнее смерти
Могучий удар потряс лодку. В грохоте взрыва потонул ровный гул дизелей. Оцепеневших от неожиданности людей расшвыряло по сторонам. Град стеклянных осколков пробарабанил по палубе. Мигнув раз-другой, погас свет. Сквозь скрежет железа и клокотанье воды на мгновение прорвались и тут же захлебнулись пронзительные гудки ревунов.
Этот тревожный сигнал помог людям сбросить оцепенение, заставил их вспомнить о долге и необходимости бороться за жизнь.
Старшина торпедистов Андрей Мазин рывком поднялся с колен и бросился к переборке. Он действовал почти автоматически. Движения, выработанные годами службы, были скупыми и расчетливыми.
Задраив дверь в отсек, он метнулся к вентиляционному клинкету. Из трубы хлестала тугая, как сжатая пружина, струя воды. Старшина с трудом дотянулся до маховика. Вой воды оборвался. Толстая струя превратилась в журчащий ручеек. Где-то рядом послышался отчаянный голос Никушева:
— Старшина! Старшина! Где же ты, старшина?
— Здесь я, — спокойно откликнулся Андрей.
Никушев что-то сказал, однако слов Андрей не расслышал — их заглушил грохот нового взрыва. Удар, еще более сильный, чем первый, оторвал его от маховика и сбил с ног. Перед глазами замельтешили радужные круги. Андрей попытался подняться, но руки подломились, и он ткнулся лицом в палубу.
Сознание возвращалось к нему медленно. Ноющая боль в затылке мешала сосредоточиться, он долго не мог понять, что с ним произошло. Отсек тяжелым непроницаемым пологом накрыла темень. Казалось, за ней уже нет ничего — только провал в бесконечность. Тишина, пришедшая на смену грохоту, была зловещей и какой-то вязкой.
Окончательно в сознание его привел тихий, едва слышный стон. Андрей вспомнил все. Новый стон заставил его встать на колени и, цепляясь за клапаны, подняться на ноги. Боль, которой он не почувствовал в первые секунды, острыми крючьями впилась в тело, в ушах нарастал звон. Он рос, крепчал, ширился, пока не превратился в разрывающий черепную коробку трезвон колоколов громкого боя. Андрей изо всех сил сопротивлялся надвигающемуся обмороку. Несколько минут он стоял покачиваясь на тяжелых, негнущихся, как поленья, ногах, потом, шатаясь, побрел в темноту.
Под ноги попался аккумуляторный фонарь, выброшенный взрывом из гнезда. Андрей включил его и провел желтым лучом вокруг себя.
Завьялов лежал на палубе, уткнув лицо в ладони, и тихо стонал. Неподалеку от него, привалившись спиной к борту, сидел Никушев, не мигая смотрел в какую-то точку за спиной Андрея.
Старшина наклонился и осторожно перевернул Завьялова на спину. Лицо матроса заливала кровь, сочившаяся из раны на лбу.
Бинты и йод Андрей нашел в аптечке, но перевязка не получалась: руки плохо слушались его.
— Иди сюда, помоги мне, — познал он Никушева.
Темнота молчала. Андрей направил луч фонаря на матроса. Тот по-прежнему смотрел в одну точку.
— Матрос Никушев, ко мне! — словно выстрел, рассекла застоявшуюся тишину громкая команда.
Никушев встрепенулся, охнул. Глаза у него приняли осмысленное выражение.
Вдвоем они быстро закончили перевязку и перенесли Завьялова к торпедным аппаратам, где было посуше.
— Видать, расшибся сильно, — подал, наконец, голос Никушев.
— Воды налей! — приказал старшина.
Никушев торопливо нацедил кружку из аварийного бачка и протянул командиру.
Завьялов сделал несколько жадных глотков. Вода потекла по подбородку, холодными струйками заползла за ворот робы.
— Теперь хорошо… Спасибо, — сказал он и попытался сесть.
Андрей подошел к кормовой переборке. Предчувствие беды сжимало сердце. Стало жарко. Он стер пот со лба и взглянул на товарищей. Их лица смутно белели в темноте. Огромным усилием воли он поднял руку и легонько ударил по переборке. Прислушался. Ответа не было. Застучал сильнее, потом забарабанил обоими кулаками. На помощь к нему подскочил Никушев.
Затаив дыхание все трое вслушивались в тишину за переборкой.
— Еще… еще стучите! — дрожащим голосом требовал Завьялов.
И они стучали. Слушали зыбкую, звенящую тишину и снова стучали.
— Как же это, старшина? Почему молчат? — растерянно спросил Никушев. — Почему молчат? — повторил он громче.
Андрей торопливо выключил фонарь, он не хотел, чтобы матросы видели его лицо. У него было такое ощущение, будто в груди что-то оборвалось. Сердце, которое он прежде никогда не слышал, билось тяжелыми неровными точками.
— Что делать будем, старшина? — тихо спросил Завьялов.
— Нету никого… одни остались, — простонал Никушев. — И Епишина нет, и Важенина, и командира нашего… Все они там.
Он приткнулся к торпедному аппарату и заплакал, размазывая ладонью слезы по лицу.
— Будет тебе. Ну, будет! — через силу сказал Андрей. — Жить нам надо. Сравняем в отсеке давление с забортным, отдраим люк и выйдем на поверхность в спасательных масках. Глубина тут небольшая, двадцать три метра на глубомере. И берег недалеко, попробуем до него вплавь добраться…
— А если фашисты наверху? — хрипло спросил Никушев.
— Пистолет есть. Живыми не возьмут.
— Нам-то с Никушевым все одно наверх не выбраться, — выговорил Завьялов.
— Ерунду городишь! — оборвал его старшина. — Трусишь, что ли?
— Ну, я, к примеру, трушу, — всхлипнул Никушев и вдруг сорвался на крик: — Да, да! Трушу! А что, может, запретишь? Накажешь?…
Мазин сморщился, как от сильной боли. Хотелось закричать в ответ, ударить по кривящемуся мокрому лицу. Но, будто не слыша обидных слов, он продолжал выжидательно глядеть на матросов.
— Ты-то смелый! Храбрец! Бери, хватай свою масочку! А нам все равно загибаться в этой коробке! — в исступлении кричал Никушев.
— Погоди, Санек, — остановил его Завьялов. — Погоди же, — еще мягче повторил он и, когда Никушев оборвал свой крик, сказал, словно извиняясь за вспышку товарища: — Не обученные мы водолазному делу, старшой. Понимаешь, совсем не обученные… Вот какая, гляди, петрушка. Только сейчас Мазин вспомнил, что оба матроса пришли на лодку с молодым пополнением незадолго до выхода в море. Из учебного отряда их выпустили досрочно, в день начала войны, и легководолазной практики они пройти не успели.
— Не беда, этой премудрости я вас быстро обучу, — убежденно сказал Андрей. — Только запомните оба: устав для нас никто не отменял. Вы бойцы, я старшина, ваш командир. Так будет до конца.
Положив спасательный прибор на колени, изредка подсвечивая себе фонариком, старшина начал необычный урок. Урок не в светлом уютном классе, а в полузатопленном отсеке, на который многотонным прессом давила громада моря.
Ученики были внимательны. Они знали — в предстоящем суровом экзамене оценок только две: жизнь или смерть.
Закончив объяснение, старшина провел с матросами тренировку. Он обвязал каждого тонким линем вокруг пояса, приказал надеть маски и спуститься в затопленный трюм. Сам же со страховочными концами в руках остался на палубе.
— Не так! Не так! — яростно кричал Андрей в черный квадрат люка, когда над водой показывалась то одна, то другая голова. — Не так! Спокойней дышите! Ровней!
Минут через пятнадцать, мокрые и дрожащие, они выбрались на палубу и сбросили маски.