Беда в том, что я и сама не знаю, как вести себя в этой ситуации. Все смешалось: любовь, ненависть, злость, предательство, отчаяние, ярость, справедливый гнев, неуверенность в себе, самобичевание, жалость к себе, эгоизм, высокомерие, оптимизм, тоска… и сомнения, сомнения, сомнения… и снова сомнения.
Но что плохого в сомнениях? Разве можно видеть мир только в черно-белых красках, тем более что в итоге человеческие взаимоотношения оказываются глубоко серыми? Самые близкие нам люди вдруг совершают нелепые поступки. Мы, в свою очередь, отвечаем такой же непредсказуемостью. Потому что не только не понимаем других, мы не понимаем самих себя.
Сила моя в совершенном бессилии.
Отец повторил эти слова, доливая мой бокал. Была рождественская ночь, и на столе еще стояли остатки роскошных блюд, которые приготовила Эдит. Накануне днем мы провели полчаса у мамы. Я держала ее руку и говорила, что завтра уезжаю в Париж — у нее, конечно, сохранились потрясающие воспоминания об этом городе, где она училась живописи после войны, — и я пообещала ей, что обязательно найду то маленькое кафе на рю Монж, о котором она рассказывала…
Она все так же безучастно смотрела на меня. Я закончила свой бессмысленный монолог. Встала и нежно поцеловала ее в голову, потом повернулась к отцу и сказала:
— Она умрет, пока меня не будет.
— Ты считаешь, это так уж плохо?
Я знала ответ на этот вопрос, но не стала произносить его вслух.
Мы вернулись домой. Обменялись подарками. Выпили шампанского, а деликатесы Эдит запивали красным вином. Потом придвинули кресла к камину и пили бренди за игрой, в которой отец всегда побеждал, — называлась она «Цитаты», и в ней каждый игрок должен был поставить в тупик соперника… впрочем, совсем не обязательно вникать во все хитрости и сложности этой запутанной игры, которую придумал мой отец.
Сила моя в совершенном бессилии.
— Ну, угадывай, — сказал отец.
— Похоже на Шекспира, — предположила я.
— Нет, это из Библии, — сказала Эдит.
— Десять баллов, — воскликнул отец. — И получишь еще десять, если угадаешь, из какой это книги.
— «Послания к коринфянам», — парировала Эдит.
— Верно.
— Ты меня пугаешь, — сказала я Эдит.
— Приму это как комплимент.
— Твоя очередь, Эдит.
Она хитро улыбнулась и начала цитировать:
— Oft fühl ich jetzt und je tiefer ich einsehe, das Schichal und Gemüt Namen eines Begriffes sind.
Я громко рассмеялась и сказала:
— Разве это по правилам — цитировать по-немецки?
— Разумеется, я собиралась сопроводить это переводом, — пояснила она, смакуя мартини. — Так что слушайте: «Я часто чувствую и еще более глубоко осознаю, что судьба и характер имеют единую основу».
— Новалис, — ответила я. — Также известный как немецкий поэт Фридрих фон Гарденберг.
— Браво, — оценила Эдит.
— Двадцать баллов, — сказал отец, — и получишь еще десять, если сможешь дать укороченную американизированную версию этой цитаты.
— Это проще простого, — сказала я. — Характер — это судьба.
Зазвонил телефон. Поскольку я сидела ближе, то ответила на звонок.
— Здравствуйте и счастливого Рождества, — произнесла я в трубку.
— Могу я поговорить с профессором Лэтамом?
У меня участился пульс. Трубка задрожала в руке.
— Лиззи? — прошептала я.
Молчание. Мой отец вскочил с кресла, замер в изумлении.
— Лиззи? — повторила я.
Тишина. И вдруг:
— Мама?
— О боже, Лиззи. Это ты.
— Да, это я.
— Где… где…
Мне отчаянно не хватало слов.
— Мама…
— Где ты, Лиззи?
— В Канаде.
— Где в Канаде?
— На западе. В Ванкувере. Я здесь уже… несколько месяцев, наверное.
— С тобой все в порядке?
— Да, более или менее. Нашла работу. Официанткой, не бог весть что, но хватает платить за жилье. У меня маленькая комнатка. Уже есть пара друзей. В общем… все нормально.
Судя по голосу, все было не совсем нормально, но и не так уж плохо. И как бы мне ни хотелось сейчас разрыдаться — крикнуть: «Ты хоть знаешь, что я пережила, думая, что тебя нет в живых?», — внутренний голос посоветовал быть осторожной со словами и эмоциями.
— Так ты из Бостона уехала в Канаду? — спросила я.
— Не сразу. Какое-то время моталась по Западу, потом добралась сюда. Конечно, мне нельзя здесь работать — я ведь нелегалка, — но мне удалось выправить фальшивый канадский паспорт. И теперь я живу под другим именем — Кэндис Беннет. Я уже так привыкла к нему, что и сама о себе думаю как о Кэндис Беннет.
— Красивое имя.
— Нормальное. Но послушай, я звоню деду, потому что дома никого, а на автоответчике твое сообщение, что ты уехала в Париж…
— Так и есть. Я улетаю завтра. На полгода.
— Круто. Отец едет с тобой?
— Нет, твой отец остается.
— О, да? А почему?
— Это трудно объяснить сейчас. Но… ты, наверное, не в курсе, что многие разыскивали тебя?
— Ты имеешь в виду себя и отца…
— Я имею в виду полицию. Когда ты исчезла, все подумали… что с тобой что-то случилось. Все газеты об этом писали.
— Я не читаю газет. И телевизора у меня нет. Как и компьютера. Я даже радио почти не слушаю. Но теперь у меня в комнате маленький стерео, и тут поблизости есть местечко, где можно покупать старые компакт-диски за пару баксов, так что я слушаю музыку… и читаю. В Ванкувере потрясающие букинистические лавочки. И их навалом.
— Я так рада слышать твой голос, Лиззи. Это так…
Я начала всхлипывать.
— Мам, не надо слез.
— Это… это от радости, Лиззи. И если ты хочешь, я завтра же приеду в Ванкувер…
— Нет, не хочу, — отрезала она. — Я пока не готова… я не…
Она вдруг замолчала.
— Лиззи, все нормально. Не бери в голову. Я просто подумала…
— Ты неправильно подумала. Мне все еще… стыдно. И если ты скажешь мне, что стыдиться нечего, я вешаю трубку…
— Я ничего не собираюсь говорить.
— Вот и хорошо, — сказала она, хотя в ее голосе все еще проскальзывали возбужденные нотки. — Но когда ты вернешься из Парижа… посмотрим, что со мной будет к тому времени. Мой здешний доктор… в общем, когда меня подобрали спящей на земле в Ист Ванкувере… кстати, там я и купила фальшивый паспорт — в Ист Ванкувере можно достать что угодно… так вот, когда меня привезли в приют для бездомных, социальный работник уговорил меня обратиться к психиатру, и тот диагностировал у меня что-то вроде биполярного расстройства. В общем, он прописал мне кучу лекарств. И пока я их принимаю, у меня все нормально. Я стараюсь не нарушать режим, так что все стабильно. Я могу работать официанткой, и мне в голову не лезут мысли о том, чтобы броситься под поезд метро… хотя в Ванкувере и нет метро. Но я справляюсь.
— Это замечательно, — сказала я, в ужасе думая о том, что любое неосторожное слово может заставить ее бросить трубку.
— Это не замечательно, мам. Это полное дерьмо. Я ненавижу свою жизнь. Ненавижу свое бегство. Я ненавижу… себя. Но… я пытаюсь как-то существовать. Так что…
— Есть какой-то телефон, по которому я могла бы позвонить тебе в будущем?
— Я не хочу давать тебе свой телефон, понятно?
— Как скажешь, Лиззи.
Ее тон несколько смягчился.
— Лучше ты дай мне номер своего телефона в Париже, если есть. Я ничего не обещаю, но…
— Если у тебя вдруг появится желание, звони в любое время, и я тебе сразу же перезвоню.
— Но это означает, что я должна дать тебе свой телефон. Никто не должен его знать. Никто. Даже мои друзья. У них есть мой сотовый, но не этот. Потому что это только мой телефон, понятно? Понима… — Она вдруг осеклась. И добавила: — О, черт, ты будешь слушать меня? У, меня ум за разум заходит… я так…
— У тебя все хорошо, Лиззи. И на свете есть много людей, которые тебя любят.
— Да, хорошо… Слушай, мне пора идти. Передавай всем привет, ладно?
— Ты запишешь мой парижский телефон?
— Думаю, да.
Я продиктовала ей номер. Потом спросила:
— Что ты сейчас будешь делать?
— Пойду на работу.
— В Рождество?
— Мы открыты. И у меня смена. Так что… счастливого Рождества, мам. И постарайся не слишком волноваться за меня.
Щелчок. Связь оборвалась. Я застыла как вкопанная с трубкой в руке, потом перевела взгляд на отца. Какое-то время мы оба молчали, каждый по-своему справляясь с шоком. Эдит подошла ко мне и взяла у меня трубку. Потом она набрала четыре цифры, схватила со столика карандаш и листок бумаги и что-то записала.
Она подняла листок и показала нам:
— Код региона 604 — значит, она звонила из Ванкувера. И если вы хотите, чтобы я проверила, действительно ли это ее телефон…
— Она может испугаться, если мы сразу перезвоним, — сказала я.
— Если набрать *67 перед номером, — объяснила Эдит, — у нее не определится входящий звонок. К тому же, если она поднимет трубку, мой голос она все равно не узнает, я буду говорить с сильным немецким акцентом. Ну, как?..
Она набрала номер. Я слышала длинные гудки в трубке. Они все тянулись и тянулись. И вдруг…
— Это автоответчик, — сказала Эдит, передавая мне трубку.
Я приложила ее к уху:
— Здравствуйте. Вы позвонили Кэндис Беннет. Оставьте ваше имя и номер телефона, и я вам перезвоню.
Я повесила трубку, не дожидаясь звукового сигнала. Потом посмотрела на отца и кивнула, подтверждая, что это голос Лиззи. Отец закрыл лицо руками и заплакал.
В ту ночь мы выпили почти всю бутылку бренди. Не дожидаясь, пока у меня начнет заплетаться язык, я позвонила Дэну и сообщила ему последние новости.
— Ты абсолютно уверена? — спросил он.
— Абсолютно.
Пауза. Я слышала, что Дэн с трудом сдерживает слезы.
— Спасибо тебе, — произнес он наконец. — Я так тебе благодарен.
— Все возможно, и все покрыто мраком.
— Что такое?
— Так, просто полюбившаяся цитата.
— Я позвоню тебе в Париж, можно?